В плену

Мир сужался до кончика серых волос, На лице все ж закончив сужаться. Я за месяцы эти ужасно оброс, Нечем мне с волосами сражаться. Это серое небо в решетке жердей, Мне железобетон навевало, Будь оно и источником склизких дождей, Или солнце когда припекало. Я одиннадцать месяцев нынче в плену, И к тому же, два дня, буду гадом. У чечена узнал эту вещь я одну, Получивши по морде прикладом. Высыхал от дождя грязно-бурый зиндан, Грязь корою схватилась от ветра, Мне товарищей миг был увидеть не дан, Но вот русские есть — чрез два метра. Нас десяток, где я — офицер боевой, Не дождавшийся пленного «спаса», Призывных было семь, что один, что другой, Ну а с ними же — два «контрабаса». За меня ждали выкуп, хотели чего? Обменять, али важное знали? Только тех-то парней, всех и до одного, Террористы уже б расстреляли. Только их командир, он, как местный мулла, На задании за перевалом. Видно, нынче, как благо судьба отвела, Смерти их, что случились бы валом. Но захлюпала грязь над седой головой, Как свинья вдруг в навоз увязалась, С перекошенной рожей, от зубьев гнилой, Сквозь плетень голова показалась. Улыбался чечен, как обдолбанный был, И скрипуче орал, насмехаясь. «Он вернулся, и хочет он, чтоб ты прибыл!» Словно властью своей упиваясь. Он хрипел про удачный наскок по горам, Про засаду большую на наших, И теперь, что следить должен буду я сам, Как парней с автомата пропашет. Но худой и с пустыми глазами солдат, Лишь кивнул, снова в пол утыкаясь. И отчаяние видеть чеченец был рад, Так и в смехе застыл, заливаясь. Сквозь открытую крышку стремянка сошла, Я полез, как цветок на могиле, Только мгла вдруг серевшая свистом пошла, Это сверху снаряды завыли. Заревела со свистом осколков земля, Осыпаясь назад камнепадом, И к Аллаху взлетали с анашей поля — Из-за скал заработали «Грады». Я не видел, как лопнул прогнивший УАЗ, Словно в углях консервная банка. Взрывом голову «Чеху» вдруг стерло как раз, Искрометно, как башню у танка. Фейерверк замолчал и звенящая тишь, В тихом хрусте построек саманных, Друг за другом, что рушились, прервана лишь, Оставалась в лежащих душманах. У бескровного тела забрав карабин, К праотцам я отправил ближайших, После, выпустил всех, те пошли, как один, К кучке трупов у дома лежащих. «Отделение, знаю, не в праве сейчас, Как бойцами я распоряжаться, Но лишь вместе имеем единственный шанс, Мы живыми до наших прорваться". Но в короткой формальности встали бойцы, Руку бросив ко лбам непокрытым. «Значит точно прорвемся… Тогда, молодцы, Собирайте тут все, что не бито». Бородатый, как старец в холодной зиме, И с китайским в руках карабином, Был похож на чеченца, но «флора» на мне, Что постерлась за срок этот длинный. Вновь аул загремел в перезвоне хлопков, Те, кто выжил, последним пусть знают, То что русские с крышек своих-же гробов, Для вражины дубину строгают. Мы похожи на трупы, но мы на ногах, В несминаемом к жизни стремлении, И погрязшим в за наши-же жизни долгах, Мы бандитам даем искупление… Отделение вышло, аул догорал, Коченели бескровные трупы. На тропе на колено сев, дал я сигнал, Я засек приближение группы. Только зренье, что было мне не занимать, Что не сгублено мерзкой баландой, Мне дало лишь с короткого взгляда понять — Эти люди и не были бандой. ДШБ, видно, вышла, проверить аул, Что отмечен был целью на карте. Руки поднял я, крикнув, и ветер додул, Голос мой «Мужики, не стреляйте!»… Командир мне их водку из фляги давал, И все спрашивал, только за дело, Я ответил, что год там, в плену потерял, Он — обнял отощавшее тело. Нам такое забыть и в помине нельзя, И до гроба доски не забудешь, Как дало время пешкам сплотиться в ферзя. Коли вертишься — жив, значит, будешь…