В осаде

Кровью окрашивает восход, небо разодрано по краям. Я так твердила: «Нам повезёт!», что ты поверил моим словам. Я так твердила, но каждый раз страхом сжимало грудную клеть. Я говорила ещё вчера: «Городу этому не сгореть! Вдоволь еды у нас и воды - можем держаться хоть десять зим. Брат мой, поверь и не кличь беды - вражьим мечам тебя не сразить. Городу – выстоять. Посмотри: сто девятнадцать прошло ночей, - как не сломались мы изнутри, так не сломают они мечей наших, щитов и высоких стен. Мы не допустим, ведь мы – стена». Кровью расписано на холсте то, что я вижу в ужасных снах. Эхом разносятся в голове: вдовьи стенания, детский плач, а в ускользающей синеве глаз твоих нет и глотка тепла. Всё, что останется для тебя - саваном чёрным сгоревший стяг. Сны мою веру быстрей дробят, чем эти дни за стеной летят. Я не признаюсь тебе, мой брат, что перешёл ко мне отчий дар. Я не скажу, что коснётся врат в сто двадцать первую ночь беда: небо не станет рыдать за нас, город взметнётся большим костром, выстоит только одна стена - вражьим повержены мы мечом. И не исправить того никак. То, что я вижу - не изменить: красной водой потечёт река, Боги сплетают проклятья нить. Сны растворяются поутру, память сжимая в тугую сеть. Я, тебе, глядя в глаза, совру: «Городу этому не сгореть!»