Теория сломанных вещей

      

«Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии» (Рим.8:16.)

«Давным-давно, не одну тысячу лет назад, когда еще не было на свете совсем никого; когда величавые леса могучие и необъятные гордо вздымали кудрявые сочные кроны по ветру, дотягиваясь до самого неба; когда ветра, словно малые дети, играючи гнали стада пушистых облаков вдоль плодородных пастбищ августовской лазури, вздымая мягкую шерсть прохладным дыханием; когда морские нимфы, ныне величественные и самовлюбленные, стругали из цветного рифа свои волшебные гребни — три Создателя объединились воедино, дабы преподнести новорожденному миру новую жизнь. Жизнь, пышущую жаром страстности, жизнь настоящую, как она есть, способную чувствовать боль, радость, страх или слепую ярость, пластичную и подвижную, как древесная гадюка с янтарными глазами-блюдечками, пронзительно глядящими из темноты кленового дупла. Первый Создатель — Стекло, тонкое и хрупкое, как пальчики аристократки-пианистки, туго стянутой корсетом из острого китового уса. Безукоризненно идеальное, как озерная гладь, и кристально чистое, как девичья слеза на румяной щеке. Стекло – это искренние чувства, девственная чистота и теплые, широкие объятия настежь распахнутой души, но его осколки смертоносно остры и точны, как наточенная стрела королевского лучника, а само оно ломкое и совсем ненадежное, как подсохшая глазурь на яблочном пироге, которая обычно остается на бортике блюдца. Второй Создатель — Маковый цвет, живое пламя природы, ночью и днем полыхающее на полях и опушках лесов, освещая исхоженные тропинки для путников-полуночников, забывших покой и сон. Пред ними мак почтенно склоняет алые лампочки благоухающих бутонов, окропляет сладким соком запыленные носки стоптанных ботинок, повидавших не одну сотню дорог, все ведущих куда-то, зачем-то, к кому-то. Таинственные гости, нагруженные скарбом или совсем налегке, все идут и идут, растворяясь друг за другом в холодной, неприветливой густоте мрака чащи, скрестившей суставчатые пальцы-ветви то ли на удачу, то ли за упокой пропащих душ. Маковый цвет — это мерцающий вдалеке маяк самой заветной мечты, ведущий заблудшую сущность, долгожданный привал после долгой дороги, под надежным крылом нежных ладоней матери-ивы на берегу прозрачной лесной речушки, но кончики костлявых пальцев смерти неприятно щекочут за ухом. Дурманящий аромат чудесного цветка заполняет легкие приторной сладостью, паразитируя на тонких нитях расслабленных нервов, натруженные веки предательски тяжелеют под гнетом раскаленного свинца, приятная ломота вибрирует в костях, и не успеешь оглянуться, как гулко лязгнут ржавые зубья медвежьего капкана беспробудного сна, перекусывая сухожилия и купаясь в алой влаге. Красочная, сладкая иллюзия безопасности, искажение страшной правды, разукрашенной пестрой детской гуашью, сваренной из крови и слюны. И третий Создатель — Свет животворящий, нежность лучей августовского солнца, ласкающая изъязвленную, сухую кожу натруженных ладоней с темными бугорками мозолей на стыках фаланг. Меч архангела из чистого золота, отлитый в заоблачных кузницах святыми руками покорных рабов божьих. Безжалостная, но справедливая кара мрака, диким зверем рвущегося из каждой затхлой щели между гнилых деревянных половиц, беспрекословная воля всея Отца, что теплится на лбу у каждого из нас влагой первого материнского поцелуя. Свет — это благоденствие, милосердие и сердечная доброта, несущие в гибнущий мир Отцовскую волю. Невиданной красоты, тугие лозы виноградников оплетают корявые железные остовы растоптанных греховностью государств и империй, буйным цветом красуясь во пламени неутихающих войн, голодных до свежей крови невинных. Изломанные игрушки скучающей Смерти: безмолвного свидетеля приближения краха греховной цивилизации забывших истоки свои. Взрастает на спасительных полях пшеница и рожь, дышит сочный фруктовый плод в густой зелени крон, зреет в сырой земле овощ, пища твари двуногой и дикой, и все благодаря воле Господней. Свет, даря послушному, забирает у грешника, вгрызаясь клыками жара в загребущие скользкие руки алчности; дробит полусгнившие кости судорожно сжатых запястий; выжигает глаза, обращенные к солнцу, утешая тревогу о мирском и насущном. Он иссушает и губит тех, кто противится воле Отца своего…» Пробежав глазами очередную тягомотную строчку, Мэл не удержался от зевка. Нечто между священным писанием и красочной детской сказкой, а называется историческим справочником. Здоровенный, увесистый талмуд, сухой и пыльный — только диву даваться, как малышке Тью удалось выудить эту громадину из кучи других, куда более привлекательных для ребенка книг. На старой обложке вместо яркой картинки — потертая золотая теснина букв, смысл которых для нее еще непостижим. Неизвестно, чем именно привлекла эта литературная рухлядь пытливый детский ум, но отобрать ее Мэл так и не сумел. — Отдай! — противно пищала Тью, прижимая справочник к груди. Брат обнаружил ее маленькое убежище чтеца совершенно неожиданно и абсолютно по-хамски - так резко сорвал одеяло, что она даже не успела как следует испугаться. — Это не твое! Мне мама разрешила! Отдай, отдай, отдай! — Мама не разрешает тебе читать такие книги, — Мэл крепче вцепился в дряхлый корешок, чувствуя, как хрустит между пальцев старость, — мы должны сейчас же вернуть эту штуковину на место! Ты все равно ничего тут не понимаешь, а отец будет ругаться, ну-ка отпусти! Финал перепалки был достаточно предсказуем. Старому справочнику хватило лишь двух неосторожных рывков в разные стороны, чтобы разойтись по сгибу на две части. Малышка Тью, разгоряченная ссорой, удивленно уставилась на истерзанные останки в зажатом кулачке. Осознание неотвратимости сурового отцовского наказания, детская наивная злоба, стыд и страх - весь этот термоядерный коктейль из чувств обрушился на Мэла в одно мгновение. Крохотная Тью разразилась таким душераздирающим плачем, что проще было бы усесться рядом и зарыдать в унисон, нежели пытаться как-то ее успокоить. — А ну тихо! — зашипел мальчишка, откидывая в сторону вторую половину книги. — Тихо, кому говорю! Сейчас мама услышит и нам обоим точно влетит, подожди ты ныть! Прикинув, что просто так сестру унять не удастся, Мэл кинулся собирать разлетевшиеся по полу страницы. Рёва Тью чуть притихла, наблюдая, как брат в полумраке комнаты мечется из стороны в сторону. Тонкой полосочки света, пробивавшейся из коридора сквозь щель под дверью, было недостаточно, чтобы разглядеть как следует хоть что-нибудь. Отыскать в объятиях мрака даже собственные руки было тяжелой задачей, потому Тью, осторожно отложив свою часть справочника, принялась копаться под подушкой, не переставая хлюпать носом и хныкать. Через несколько мгновений по полу заскользил дрожащий блинчик света. — Спасибо, — буркнул тот, подбирая с ковра последний мятый листок. Разогнув спину, мальчик прикрыл глаза свободной рукой, чуть отвернув голову в сторону: голубоватый лучик неприятно бил по глазам. — Выключи! Тью, почти переставшая плакать, недовольно нахмурилась и щелкнула пальчиком по стенке стеклянного шарика - маленькая круглая призма мягко потухла, погрузив комнату обратно в бархатный мрак. — Если бы не твое упрямство, ничего бы не случилось, — проворчал Мэл, хватая с прикроватной тумбочки вторую часть книги. — Ну и влипли мы! Давай договор. Я возьму книгу и починю, пока папа не заметил, поняла? А ты - молчком, спать и никому ни слова! Если у меня получится вернуть все как было, я тебе, может быть, даже почитаю... Кроха Тью, капризная маленькая леди, утвердительно шмыгнула носом и даже улыбнулась, оглядывая размытый в ночи силуэт старшего брата. Возможно, умей она строить чуть больше осознанных предложений, Мэл был бы удостоен извинений, но вместо этого, прежде чем переступить порожек в обнимку с разодранным справочником и бесшумно скрыться в темноте коридора, он услышал неразборчивое: — Я тебя люблю, братик! Вряд ли дети, каким бы скверным ни был их характер, способны о таком соврать. Склеивание расчлененной книги воедино оказалось не только несложным занятием, но и достаточно познавательным. Если не вспоминать о существовании еще девяти точно таких же кладезей исторических познаний, то вся битая сотня глав становится не настолько невыносимой для понимания. Стараясь быть максимально аккуратным, Мэл постепенно воссоздавал прежний облик домашней реликвии, попутно невольно вникая в содержание желтоватых страниц, что пострадали в неравной схватке. Такой сложный и величественный язык. Как давно все эти многоэтажные словесные конструкции вышли из обихода - уж лет пятьсот назад как минимум. Интересно, зачем только отец хранит всю эту коллекцию здесь, в доме, если так сильно переживает за ее сохранность. Хотя за что он только не переживает... Сальная прядка черных волос, выбившаяся из гнезда, наскоро возведенного мальчиком на голове, навязчиво лезла в глаза. В очередной раз заправив ее за ухо, Мэл бросил нервный взгляд на часы: уже половина третьего, а он до сих пор не закончил с этой проклятой книгой. Часа через четыре, если повезет, вернется достопочтенный папа, но первее него в дом ввалится очеловеченный концентрат ярости. Зрелище вполне привычное и в некой степени очень ироничное. Наблюдать за тем, как разъяренный глава семейства обрушивает весь свой неоправданный гнев на склоненную в покорности голову матери, топча грязными сапогами подрясник, отмеченный символом Церкви, было страшно и любопытно одновременно. Взращенный в безгрешности, напитанный сутью религиозных писаний, Мэлвилль младший искренне не мог взять в толк, почему отец позволяет себе столь греховные вольности. Однажды, когда малышка Тью была еще совсем крохой, маленький Мэл решился задать этот вопрос напрямую. Еще две недели ему довелось пересчитывать ответы, переодеваясь к очередной службе. Не было никакого смысла в том, чтобы плакаться матушке - ее усталый, загнанный взгляд красноречиво говорил за нее и больше, чем нескольких минут Мэл выдержать с ней не мог. Потому что она молчала. Будь то многочасовая стоячая зимняя служба в полуразрушенной церковке далеко за городом, куда отец сгонял батогами не только родную кровь, но и весь подчиненный ему молодняк; будь то очередная партия игры в Бога, когда отец, рассыпаясь в страшнейших греховных проклятиях, в назидание чуть подросшей Тью бросает в растопленную печь горсть живых мышат, спасенных с замерзшего чердака; будь то даже таинство евхаристии, где опьяненный “кровью Христовой” солдатский молодняк, покидая святые стены, гогочущей стаей гиен набрасывается на молоденьких монашек, не успевших скрыться в своих крохотных кельях. Будто немая, болезненно сжав в обоих руках маленькие ладошки, она упрямо тащила их прочь по глубоким сугробам, игнорируя детские слезы страха и страдальческие крики, перемешанные с ржанием, доносящиеся из-за ее спины. Ни разу за всю свою жизнь Мэл не увидел на ее иссушенном, серо-землистом лице иной эмоции, кроме страха и покорности. Временами в материнских чертах, к своему ужасу, он подмечал даже отвращение - она не позволяла себе отлынивать от обязанностей примерной жены и матери, но холод, коим пропитана вся ее суть, возвел между ними нерушимую преграду. — Свет животворящий, благоденствие и милосердие, — застывает на кончиках пальцев теплый клей. — На все воля Божья... Вынырнув из водоворота детских воспоминаний, Мэл вновь взглянул на часы. Стрелки лениво переползли на час вперед, и мальчик вдруг почувствовал, как на разум его волной обрушивается такая смертельная усталость, что даже странно. Слабое мерцание в изумрудных глубинах глаз сходит на нет, наливаются свинцом веки и просыпается неприятная сонная ломота. Осталось совсем чуть-чуть - дождаться, пока надежно склеятся страницы, захлопнуть книгу и вернуть ее обратно в стопку, возведенную башней на полу в гостиной. И даже если вскроется надругательство, доказать их причастность будет невозможно, ведь это отцовская провинность: оставить столь ценный экземпляр в доступности искушенных умов. Ах, как же так, его несчастный литературный реликварий ныне осиротел!.. Полусон, охвативший сознание мальчишки, распался надвое, вспоротый страшным грохотом, донесшимся откуда-то с нижнего этажа. От неожиданности Мэл чуть не грохнулся со стула, попутно зацепив и плод своих трудов. Пробуждение было пугающе резким - стараясь сконцентрироваться на чем-то, кроме барабанного соло сердцебиения в ушах, он прислушался. Ничего. Не слышно даже тяжелой материнской поступи, хотя она никак не может спать так крепко, чтобы не слышать, что происходит внизу. Воры? Раннее возвращение отца? Сумасбродка Тью решила проверить, вернул ли он на место книгу? Странное щемящее чувство тревоги неприятно кольнуло чуть выше пупка. С замершим сердцем, Мэл осторожно, стараясь не пропустить ни единого звукового колебания в предрассветной тишине, потянулся в сторону ночника, озарявшего комнату мягким бледным светом. Достаточно внушительное оружие против ночных демонических чудовищ, посягающих на безгрешную младенческую плоть.

УБИРАЙСЯ

Пронизывающая, жестокая боль вспыхнула настолько ярко, что напрочь ослепила его. Обхватив голову в тиски из ладошек, боясь, что она вот-вот разлетится на части, как переспелая тыква, Мэл, заходясь в скулении, мешком сполз на холодный пол и завыл пуще прежнего. Ногой он неосторожно зацепил ножку стола, пошатнув его, и вместе с мальчишкой вниз рухнул и стеклянный ночник. В то же мгновение комната погрузилась в густой, как патока, чернильный мрак: осколки разлетевшейся призмы, как погибающие светлячки, скоропостижно гасли, затерявшись в ворсе ковра.

Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ

Мэлу показалось, что вскипающие от боли мозги пошли через уши. Свернувшись дрожащим калачиком у стола, он пищал и хныкал, как отброшенный лошадиным копытом щенок с перебитыми ребрами. Мальчишка не заметил, как поранился: попытавшись вслепую найти опору, он не почувствовал, как стеклянная крошка вонзается в мягкую кожу ладошек. Шторм, бушующий внутри его разума, начисто отключил все посторонние эмоции, кроме боли и ужаса. Крепко зажмурившись, Мэл рефлекторно запустил пальцы в размотавшуюся паклю волос и, схватив побольше, с силой дернул руку, зайдясь визгом. Густой клок, перемазанный соплями и кровью, он с яростью отбросил в сторону. Боль разжала свои страшные тиски.

ЭТО ВСЕ НЕ ТВОЕ

Импульсивно хватая воздух пересушенным ртом, мальчик осторожно разомкнул слипшиеся от слез глаза. Темнота, пугающе всеобъемлющая, почти осязаемая, осталась неизменной. Темнота и тишина. Тишина и темнота. Возможно, если бы ему хватило сил, чтобы подняться на ноги, безумие стало бы ему спасением. Находясь же внизу, униженный и слабый, как покорный раб, он не видел, как трепещет и пульсирует мрак в отражении большого зеркала, висящего на противоположной стене. Окаймленное чугунной резьбой, оно ничем не выделялось в однородной черноте, но неровный овал стекла гудел и клубился, как бурлящий котел. Ни в одном из тысячи церковных псалмов нет Ему имени, нет молитвы, способной Его изгнать.

ОТДАЙ

Прежде, чем внутри его маленькой головы взревел многоголосый визгливый хор, твердящий одно и то же на разный лад, Мэл провалился в небытие.