Четвертый мир

Юнги. 2003 год. Юнги хорошо помнил свою первую выписку. Его отпустили домой через месяц после первой операции, несмотря на то, что рана на ноге зажила плохо, а температура упорно не хотела опускаться ниже тридцати семи градусов. Но даже это не могло омрачить той радости, которую он испытал, оказавшись дома. Кровать была самой мягкой, подушка самой удобной, мультики самыми интересными, а еда самой вкусной, даже злосчастная рыба. Вторую выписку Юнги помнил хуже, потому что сильно затемпературил с первого дня, и ничто не могло отвлечь его от боли. Третья выписка почти не запомнилась ему, может оттого, что была столь же коротка, как и вторая, а может оттого, что он уже ничего не ждал и ни на что не надеялся. Но, тем не менее, в его памяти остались кое-какие воспоминания об играх и разных шалостях. Потом же, после очередной госпитализации, всё в его памяти смешалось в одну кучу. Потому, что не было больше разницы, где он находился — дома или в больнице, вся жизнь его свелась к одному лишь лежанию и иногда сидению. Менялась только кровать и оконная рама рядом с ней. Домашняя койка была, конечно, лучше, но в больнице на окне росли полюбившиеся ему кактусы. Ему нравились эти растения, потому что он считал, что в кактусах есть что-то бунтарское. Казалось, сама природа не терпела их существования: солнце пыталось испепелить, пески пустыни лишали воды, а они всё равно не сдавались. Отращивали длинные шипы и прятались за толстой коркой. Жили вопреки. Да и вид из больничного окна был получше. Никто там не прыгал и не бегал, демонстрируя ему, обессиленному болью, свою жизненную энергию и свободу. Но если брать во внимание удобства и кормёжку, то плюсов и минусов было примерно поровну. — Я на улицу, — предупредила Сохи, заглянув к нему в комнату. Мама, уходя, всегда наказывала ей не оставлять его одного. Но она всегда оставляла. Потому что знала, что он её всё равно не выдаст. Даже если сильно обижен. Просто жаловаться было не в его правилах. Привычка сносить всё молча, выработанная за годы болезни, теперь распространялась не только на физическую боль, но и на другие страдания. Вот почему Юнги порой молчал целыми днями. Дело было не в плохом настроении, он проживал так свои муки. Хотя в глубине души нажаловаться на сестру ему всё же очень хотелось. Она не знала, но он плакал, когда она уходила. Его огорчало даже не то, что он не мог пойти с ней, а то, что Сохи могла так легко веселиться без него. Его присутствие или отсутствие вообще никак не сказывалось на её жизни. Она словно отреклась от него из-за его беспомощности. Он был зол. Но злость эта рождалась не из-за его неспособности ходить и играть с сестрой и другими соседскими детьми, она возникала из-за чужого предательства. Холодность сестры разочаровывала его даже сильнее, чем новость о том, что следующая возможная операция, если он не поправится — ампутация. Сохи старалась держаться от него подальше. Она не переносила вида крови и гноя, и это поначалу служило ей единственным оправданием, но потом прибавилось ещё одно — долгие разлуки. Она больше не имела никаких с ним общих интересов, не дотрагивалась до него и почти не говорила с ним, а если и говорила, то в её взгляде, он замечал, скользила брезгливость. Иногда эта брезгливость сменялась снисходительностью, и Сохи проявляла вынужденную заботу, бросала ему свою сестринскую любовь, как собаке кость, и тут же сбегала. — Дай мне костыли, — попросил Юнги. — Нет. У тебя постельный режим, — покачала она головой. Его несамостоятельность переносилась ей так же плохо, как кровь и открытые раны. А ещё она считала его глупым из-за невозможности посещать школу и инфантильным, потому что все его увлечения сводились к рисованию и лепке из пластилина, вместо чтения книжек. Помимо принудительных занятий с репетиторами, Юнги не занимался, по её «взрослому» мнению, абсолютно никаким саморазвитием. Что предоставляло ей неограниченную возможность наслаждаться своим превосходством и умом рядом с ним. Он всё время находился у неё в идиотах. На любую просьбу она закатывала глаза и цокала языком. — Делай так, как сказано, иначе никогда не выздоровеешь, — поучительным тоном закончила Сохи. — Не могу больше лежать. — Так сядь, посиди. Он отвернулся в сторону, чтобы перевести дыхание. Очень просто ей было говорить: «Ляг, полежи» или «Сядь, посиди», а если ты только и делаешь, что лежишь и сидишь? — Не могу больше. — Он посмотрел на неё с отчаянием. — Дай, пожалуйста. Я только постою немного, и всё. — Нет. Ты после операции. Хочешь ещё одну? Юнги опустил голову и замолчал. — Ну, вот и договорились, посиди, посмотри в окно, я скоро вернусь, — сказала Сохи и взялась за дверную ручку. — Подожди… — Остановил её Юнги. — Пока мы вдвоём, я хотел спросить у тебя кое-что… — Ну что ещё? На лице ее застыло нетерпение. Ему не хотелось злить её, но были вопросы, на которые никто не отвечал, а ему бы очень хотелось знать на них ответы. К тому же это был очень подходящий момент, Сохи как никогда желала отделаться от него, потому что во дворе её ждал Джойи — соседский мальчишка, в которого она была тайно влюблена уже второй год. — Расскажи мне про Джинни, и я отстану. — Не знаю, о чём ты. — Знаешь. — Нет. Юнги прищурился, вглядываясь сестре в лицо. Оно было надменным. За последние несколько лет её желание быть лучшей разрослось до немыслимых границ. Она не упускала ни одной возможности доказать своего превосходства. А когда таких возможностей совсем не было, то Сохи нередко прибегала к другому приему — самоутверждалась, принижая других. Обычно его. — А я думал, ты всё знаешь… — вздохнул Юнги, изображая разочарование. Сохи чуть склонила голову, смотря на него с раздражением. — Ты дурак? Я не могу знать всё, — сказала она. — Почему? Ты не такая умная? Он заметил появляющийся румянец на её щеках и прикусил губу, чтобы не улыбнуться. — Это ты слишком глупый, чтобы я говорила с тобой о Джинни, — бросила она в ответ. — Ладно, — произнёс он спокойно, пожимая плечами. — Я просто подумал, что ты достаточно взрослая, чтобы суметь объяснить мне это, поэтому и спросил… но, видимо, придётся поговорить об этом с папой. Сохи посмотрела на него долгим взглядом. Она колебалась, но, в конце концов, села рядом, всем своим видом показывая, что совершает великое одолжение. — Что именно ты хочешь знать? — спросила она своим излюбленным снисходительным тоном. Сама ты дура… — подумал Юнги, вновь кусая губу. — Джинни наш младший брат? — озвучил он свою догадку. — Старший. Он был первым. Мама говорит: «малыш Джинни», потому что он умер в младенчестве. — Что с ним случилось? — У него был врождённый порок сердца. — Мама боится, что я тоже умру? Поэтому она всегда плачет и говорит о Джинни и о том, что я такой же слабый? — Мама боится, что папа её бросит, — сказала Сохи, но заметив растерянный взгляд брата, добавила: — И за тебя, конечно, тоже. — С чего бы папе бросать её? — С того, что у него была жена и двое сыновей, от которых он сбежал с нашей мамой. Она боится, что он вернётся к ним. Папа очень любил Джинни, потому что хотел именно мальчика. Мама думает, что он несчастен с ней из-за того, что она не может родить ему нормального сына. А я? — хотел было спросить Юнги, но до него вдруг дошёл весь смысл услышанного, и он интуитивно сжался, чувствуя, как начинает щипать глаза. — В смысле здорового… — попыталась исправиться Сохи, но сделала лишь хуже. — Чёрт, Юнги, ты неправильно понял, — затрясла она головой, замечая резкую перемену в его настроении. — Дело не в том, что ты какой-то не такой, дело в маме. Она просто завидует той женщине, всё время сравнивает себя с ней, потому что хочет быть лучше. — Но папа ведь выбрал её и женился на ней. Это же и так означает, что она для него лучшая, разве нет? — спросил Юнги, но голос его прозвучал неуверенно. Родители ссорились почти каждый божий день. И Юнги не раз слышал, как отец кричал на его мать, называя её «психованной сукой». — Он не… — Сохи резко осеклась и зажмурилась, прикусывая губу. — Конечно, — вздохнула она, вновь возвращая к нему взгляд. — Так и есть. И всё это совсем не значит, что она не любит тебя. Понял? Юнги посмотрел на неё молчаливо. — Понял? — переспросила Сохи, хмурясь. Он облизал пересохшие губы и трудно сглотнул. Больной комок переместился от горла к груди. — Да всё я понял, — ответил он, слабо кивнув, и отвернулся к окну. — Я всё же не такой уж тупой…

***

Очередной приём у доктора прошёл даже лучше, чем Юнги мог ожидать. Его нога заживала медленнее, чем должна была, но заживала. Ему разрешили остаться дома. Доктор Ким сообщил об этом с улыбкой, но Юнги не улыбнулся в ответ. В глазах его не было радости, быть может, даже наоборот… — Ну же, улыбнись, парень, ты ведь выздоравливаешь! — Мужчина тряхнул его легонько за плечо. Юнги посмотрел на него устало и с ещё большей усталостью спросил: — Можно взять кактус? Доктор Ким встретился с ним взглядом и вдруг резко поник. Но всё же кивнул утвердительно на его просьбу. Потом родители привезли его обратно домой. Папа отнёс его в спальню, посадил на кровать и ушёл. Юнги поставил на подоконник маленький желтенький горшочек с кактусом и посмотрел в окно. Со двора доносился детский смех и крики, скрипели протяжно старые качели. Джойи раскачивался на них стоя, Сохи вертелась рядом с ним. День продолжался. Он был точно таким же, каким был вчера. И позавчера. И неделю назад. Прикрыв глаза, он прислонился виском к оконному откосу. Он завидовал Сохи и Джойи так же сильно, как ненавидел их. Казалось, они настолько свободны, что не могут усидеть на месте и минуты. Иногда, как сейчас, ему хотелось, чтобы они просто исчезли. Остеомиелит изуродовал ему не только ногу, в груди у него тоже образовалась глубокая рана, и эта рана начинала саднить при любом упоминании о том, что у него было и о том, чего он лишился. И сейчас в своей крохотной комнатушке он снова плакал. Находясь в вынужденном заточении, он начал всё чаще задаваться вопросом: почему, оставшись с жизнью один на один, он должен быть с нею заодно и никак иначе? Жизнь поступила с ним нечестно. Она превратила его в калеку беспричинно и совершенно незаслуженно. Каждый его день начинался со страданий и страданиями заканчивался. У него не было ни одной возможности полюбить жизнь, и это тоже его злило. Иногда, перед сном, лёжа в кровати, он мечтал снова запустить вместе с Сохи воздушного змея. Бежать за ним по полю, не хромая, не чувствуя боли, бежать легко и свободно… Но это были глупые мечты, которые могли лишь только расстроить. Ему приходилось отгонять их от себя, что тоже вызывало злость. Начало вечереть. Двор опустел. Юнги нарисовал несколько рисунков в блокноте: кактус в жёлтом горшочке и ржавые скрипучие качели. Домашнее задание. Проверка домашнего задания. Рыба на ужин. Мультики по телевизору в гостиной. И снова комната. Юнги переоделся в пижаму и приготовился ко сну, приняв на второй ужин очередную горсть таблеток. Послышался тихий стук. Он уже знал, что за дверью отец, потому что тот был единственным, кто всегда стучал прежде чем войти к нему в комнату. — Померим температуру перед сном? — риторический вопрос. Юнги зажал градусник в подмышке и уставился на свои худые коленки. Громко тикали настенные часы. Хван Дохён сидел молча, время от времени тихо вздыхая, словно должен был что-то сказать, но не знал, как это сделать. — Как ты чувствуешь себя? — спросил он, посмотрев на него. Юнги неожиданно для себя подметил, что морщин на отцовском лице стало больше, а глаза уже не были такими блестящими, как раньше. — Нормально. — Чем занимался весь день? — Лежал, ел, пил, делал уроки. Хван Дохён несколько раз кивнул, и вновь наступила тишина. — Юнги… я сегодня узнал, что ни мама, ни Сохи ещё не разговаривали с тобой кое о чём важном… — начал он несмело. — Дело в том, что твоя мама беременна, у тебя скоро будет братик… или сестренка. Мы пока ещё не знаем. Мужчина выжидающе замер. Юнги хлопал ресницами, смотря на него всё с той же отрешённостью. — Понятно, — сказал он наконец, пожав безразлично плечами. — Ты ведь не против? — Нет. Снова наступила тишина. Тиканье часов, казалось, стало ещё громче. — Тридцать шесть и девять, — произнёс Юнги, вытащив градусник, и передал его отцу. — Хорошо… — протянул мужчина. — Очень хорошо, — улыбнулся он и, потрепав его по волосам, вышел. — Ничего хорошего, — прошептал Юнги и лёг, отворачиваясь к стенке.

***

Костыли. Наконец-то ему разрешили не просто вставать, а ходить, опираясь на костыли. Реабилитация давалась Юнги сложно, но не столько из-за боли, сколько из-за слабости. Год назад, когда ему тоже пророчили выздоровление, у него не возникало таких проблем, он даже умудрился побывать в школе. В этот же раз всё было иначе. Больнее, труднее и медленнее. Настолько медленнее, что Юнги казалось, так будет всегда, но вопреки его плохим предчувствиям, к середине осени с ноги его сняли все повязки, она выглядела уродливой, но зажившей. А к концу осени он окреп настолько, что смог, наконец, самостоятельно выходить на улицу. И это была самая большая его победа — выйти на свободу. Здоровые дети тратят свою энергию на всевозможные подвижные игры: играют в догонялки, бегают, прыгают, творят разные шалости и даже борются. Юнги тоже испытывал эту потребность. Иногда желание подвигаться становилось совсем непреодолимым, и тогда он делал неуклюжие попытки попрыгать на костылях. Соседские девчонки всегда чертили классики во дворе их многоквартирного дома. Юнги высматривал в окно, когда они разбегутся по домам, и выходил следом, чтобы хоть разок преодолеть череду нарисованных мелом квадратиков, скача на одной здоровой ноге. Он предпочитал делать это в одиночестве. Дети смеялись над ним, взрослые смущали. Последних он не переносил больше. Они усматривали нечто особенно трогательное в его неловких попытках оставаться обычным ребёнком и смотрели на него с сожалением. Юнги тотчас же прекращал все свои игры и покидал двор, возвращаясь лишь тогда, когда они исчезали из виду. Его раздражало, что другие люди не могут понять, что ребёнок-калека внутри ничем не отличается от здоровых детей. Он не нуждался в их жалости и сострадании. Он нуждался в любви. Но взрослые никогда не понимали этого, они не могли любить его, только жалеть. А ещё чаще просто притворялись. Наверное, думал он, жалость имитировать проще всего. Юнги страдал, но вопреки их ожиданиям, не поддавался отчаянию ежеминутно, он не думал беспрерывно о трудностях передвижения, горюя и рыдая, он думал по большей части только о том, как ему добраться туда, куда нужно и сделать то, что нужно. Точно так же, как и все остальные люди. Конечно, были вещи, которые сильно его расстраивали, например, хронические боли в ноге, продолжающаяся слабость, одиночество и всё то, что ему пришлось потерять из-за болезни, но даже так, ему казалось, он всё же не полностью несчастлив. Потому, что мог ходить. Пусть и на костылях. Однако все, кто навещал его после больницы, почему-то не могли считать его даже на малость счастливым. Они называли его маленьким героем, говорили о его большом мужестве и терпении, приравнивая ту крупицу радости, что он смог в себе сохранить к обычному чувству облегчения. И снова жалели его. Обращались с ним, как с существом, отличным от нормальных детей, будто изуродованная нога могла как-то помешать его голове воспринимать мир так, как это и свойственно делать ребёнку. Да, остеомиелит ранил его куда сильнее, чем обычная простуда, которой болеют все дети, и очень многое отнял, и Юнги хотел бы считать его единственным в своей жизни злом, но это было не так. Если что и мешало его мировосприятию, то это были не больницы и не операции, и даже не боль. Это были другие люди. — Это что? — спросила мама, кивая на его письменный стол. Юнги не заметил, как она вошла, поэтому её голос за спиной заставил его вздрогнуть. Он обернулся, мама смотрела на него выжидающе. Пластилиновая фигурка Мистик в его руках выглядела как точная копия Ребекки Ромейн, только в миниатюре. Юнги поставил её рядом с другими крошечными киношными мутантами и посмотрел на мать, робко улыбнувшись. Он знал, её очень сложно впечатлить, поэтому приложил всё своё обаяние, рассказывая о своей коллекции. Она слушала его не перебивая, а под конец даже несколько раз кивнула. Юнги замолчал и вновь ей улыбнулся, вдруг подумав, что может быть, жизнь нужна ему, чтобы удивлять других? Как часто великие таланты рождаются в одиночестве? Может, это необходимая жертва? Что если подлинный гений может найти себя только в момент полного упадка, мечтая о невозможном и стремясь это невозможное воплотить? — Ты совсем дебильный? — сказала мать, и ожидание восхищения на его лице увяло, как сорванный цветок, оставленный на солнце. — Ты чем занимаешься, вместо уроков?! А занимался он чем угодно, только не учёбой. Хоть учителя и говорили о его весьма неплохих способностях, учиться ему не нравилось от слова совсем. В настоящую школу Юнги почти не ходил. В прошлом году он смог появиться там на несколько дней, а потом его снова госпитализировали и провели вторую по счёту операцию. В этом году ногу снова пришлось оперировать, поэтому во втором классе он там тоже ни разу не появился. Впрочем, Юнги это не огорчало. Время, проведённое в школе, воспринималось им как череда таких же одинаковых и незапоминающихся дней, как и те, что он провёл на больничной койке. Он просто тихо сидел там за своей партой, никто не играл с ним и не разговаривал. Что в школе, что дома, учеба казалась ему одинаково скучным и бесполезным занятием. Уроки всегда вгоняли его в тоску. Потому что занимали большую часть его времени. Просыпаясь с утра, Юнги испытывал ужас. Он закрывал обратно глаза и всеми силами пытался уснуть обратно, чтобы не начинать новый день, но даже если ему это и удавалось, его всё равно будили. Тогда он испытывал отчаяние, потому что это значило, что день этот всё же придётся прожить и завтра наступит ещё один — точно такой же. Будет текст со словами, в которых нельзя делать ошибки, будет столбик сложных примеров по математике, будет плохо прочитанная басня о глупых животных, крики матери и подзатыльники. И всё продолжит повторяться снова и снова, день ото дня. Почему нельзя просто не проснуться? — Ещё только утро, я успею, — попытался он оправдаться. — Утро, не утро… я что тебе сказала делать? А?! Я что тебе сказала делать?! — закричала женщина, отвесив ему подзатыльник. Повторяющиеся фразы, вылетающие из её уст, всегда означали одно — сейчас она разразится гневной тирадой, проклиная его тупость и собственное невезение. Юнги поник, взял в руки Мистик и смял её в бесформенный синий комок. Нет. Жизнь была нужна, чтобы переносить боль, терпеть уроки и слушать крики матери. Хуже уроков могли быть только визиты гостей. Юнги терпеть не мог приходящих в их дом чужих людей. Особенно маминых подруг. Когда они приходили, то всегда напивались и вели странные разговоры о мужчинах, любви и всей несправедливости, что на них обрушилась. Жалуясь своим подругам, как с ним трудно, Хван Рина тем не менее утверждала, что он любит её и привязан к ней больше всех, при этом она делала ужасно жалобное лицо. Хотя сам Юнги не припоминал, чтобы проявлял какую-то особенную любовь, она всё время кричала и ругалась, не давая ему ни единого шанса пробудить в себе нежность к ней. А потом она рассказывала, как сама любит его больше жизни, что тоже подвергалось сомнению. Просто теперь он знал, что такое настоящая любовь, ему её показали другие матери — те, что дни напролёт проводили у коек своих больных детей. Но женщины слушали её и дивились такому счастью, восхищённо качая головой. — Ну, что же ты, скажи мамочке, как сильно ты её любишь, — требовали они. — Она ведь жизнь тебе посвящает… Но Юнги молчал и злился. — Давай, не стесняйся, скажи: «Мамочка, я тоже люблю тебя!». Она должна знать, как сильно ты её любишь! — продолжали её подвыпившие подруги. Он злился ещё сильнее, упорно не желая разговаривать. «Мамочкой» он звал её только чтобы что-то выпросить, произнести же это слово без причины казалось ему чем-то невозможным. Он любил её, но по-своему, ему не хотелось больше быть с ней ласковым, обнимать её, целовать или говорить нежные слова. После последней выписки, Юнги сделал это лишь однажды. Мама вновь весь вечер ссорилась с его отцом, потом она пришла менять его послеоперационную повязку, и лицо её было в слезах. Тогда он обнял её, целуя в щёку, но она отвернулась, отстраняя его от себя рукой так, будто ей было неприятно. И Юнги тут же почувствовал, как это было глупо и ненужно. Быть может, это задело бы его меньше, если бы он не понимал. Но он знал, как это работает. Ему тоже были неприятны прикосновения людей незнакомых или тех, кто ему просто не нравился. Это совсем не значило, что он возненавидел всех людей. Просто он стал относиться к ним иначе и во многом опасаться. Он предпочитал, чтобы они находились на расстоянии. Чем дальше от него, тем лучше. Когда кто-то дотрагивался до него, весь его мир вмиг становился ужасно уязвимым. В руках санитаров Юнги чувствовал беспомощность, в руках врачей — боль, в руках незнакомцев — опасность и недоверие, в руках других детей — презрение и жестокость, в руках родных — равнодушие, а бывали руки просто противные, грязные и прилипучие — от них всегда хотелось себя уберечь. Такие руки были у маминых подруг. Он сжимался всякий раз, когда они начинали тискать его, приговаривая о том, какой он милый мальчик и о том, как сильно ему следует любить «мамочку». Юнги не мог оттолкнуть их или сказать, чтобы они перестали дотрагиваться до него, потому что ему было легче сжаться, чем заговорить с этими женщинами. Он только поглядывал на мать и мысленно умолял себя суметь это вытерпеть. Терпение. Он представлял его рыжим. Такого же тусклого цвета, как ржавчина на старом металле.

***

Юнги слышал, что есть такое понятие «гиперопека» — это когда родители слишком сильно заботятся о своих детях. А как называется то, когда родители не хотят ни заниматься своими детьми, ни прислушиваться к ним? Недоопека? Недолюбовь? Именно об этом подумал Юнги, узнав, что его отправляют в школу прямо перед Рождеством, посреди учебного года. Он не сомневался, что это было решение его матери. Она давно грозила ему отправить его в школу, как только он научится нормально передвигаться на костылях, чтобы там с ним, таким тупым, мучились те, кому за это платят. И вот, наконец, воплотила свои угрозы в жизнь. Юнги эта новость совсем не обрадовала. Когда он был младше, ему было легче общаться с другими маленькими детьми. А ещё лучше у него это выходило с совсем малышами. Он знал, что они не нарочно хотят обидеть его, говоря грубости, они просто не понимают, что говорят. Они могут спросить прямо, что с его ногой, попросить сбегать куда-то на костылях, ворчат, когда он недостаточно быстр или смеются над его неловкостью, но делают это вовсе не специально. В отличие от больших детей. Такие слова, как «инвалид» или «калека» очень долго не принимались им на личный счёт. Однако он слышал их так часто, что, в конце концов, вынужден был признать, что они ему подходят. Но бездействующая, бесполезная нога не вызывала у него стыда, пока он не подрос и не столкнулся с детьми постарше. Вот от них уже исходили откровенно презрительные взгляды, они превратили его физическую неполноценность в настоящий порок. Встречаясь с ними на детской площадке у дома или даже просто видя во дворе, он старался держаться от них в стороне. Хромоножка. Калека. Урод. Кузнечик. Так они его называли. И идя в школу, он уже знал, дети бывают очень злыми. Злыми и жестокими. — Привет, четырёхногий. Юнги повернул голову и увидел перед собой веснушчатое мальчишечье лицо. Когда он в последний раз был в школе, с ним никто не пытался заговорить. Он сидел на первой парте перед учителем и тоже не стремился ни с кем контактировать. Теперь же всё было иначе. Одноклассники вокруг стали старше и злее. Юнги тоже. — Привет. — Он решил не отвечать грубостью на грубость, но понимал, что это бессмысленно, окружившие его ребята, судя по их лицам, были настроены недружелюбно. Юнги отвернулся, впиваясь взглядом в Санта Клауса, приклеенного к стене у классной доски. Скоро должно было случиться Рождество. Он его уже очень ждал. Чтобы загадать желание. Теперь оно у него было всего одно. Он попросил бы сделать так, чтобы его никто не замечал. Ему больше не нужно было ни любви, ни понимания, Юнги хотел только одного — чтобы все оставили его в покое. — Что с лицом? — хмыкнул одноклассник. — А что с ним? — Как будто дерьма наелся. — Ничего я не наелся. Кто-то захихикал позади него и дёрнул за прядку волос, не больно, но ощутимо. — Сыграем в догонялки? — продолжил задираться веснушчатый одноклассник. Чужие глаза лучились озорством. В отличие от его собственных. Они были тусклыми и некрасивыми. Боль украла из них весь блеск и всю радость жизни. — Уйди, — сказал он предупредительно. — А то что? Юнги промолчал и отвёл взгляд. — Ну? Что ты сделаешь мне, хромоножка? — Мальчик потянул его за предплечье, вновь обращая на себя внимание. — Не прикасайся ко мне, — одёрнул руку Юнги. — Надо же, какой неженка… — Я не неженка. — А чего тогда? — Мне не нравится, когда меня трогают. — Тогда я специально буду тебя трогать, потому что ты стрёмный и странный. Мальчик скривился и толкнул его ладонью в плечо. Юнги повернулся к однокласснику и несколько секунд просто смотрел на него, а потом резко схватил за загривок и ударил лицом об парту. Удар был таким громким, что все остальные вздрогнули. Мальчишка, взвизгнув, отскочил в сторону, роняя стул, и схватился за разбитый нос. Потом посмотрел на свои окровавленные руки и заорал ещё громче. Все бросились к нему, поднимая ужасный шум. Один лишь Юнги остался неподвижным.

***

Юнги сидел, опустив голову. Родители молчали, но он чувствовал на себе их взгляды, они, казалось, вот-вот прожгут в нём дыру. — В первый же день! — хлопнула ладонью по столу Хван Рина. — Ты что, вообще дикий? — Он меня трогал, — не поднимая головы, сказал Юнги. — А ты у нас неприкосновенный?! — взорвалась женщина. — Неприкосновенный? А? Гадёныш? — Она схватила кухонное полотенце и несколько раз хлестнула его им, попав по уху и по плечу. — Нет! Тихо! Не трогай его! — грозно произнёс Хван Дохён, оттаскивая её в сторону. — Что ты лупишь его вечно?! — Он сломал другому ребёнку нос! — крикнула ему в лицо жена. — Мне его по головке погладить?! — Ну не убить же его теперь за это? Попросит прощения. Я всё улажу. Хван Рина глубоко вздохнула и села обратно на стул, притягиваясь на локтях ближе к Юнги. Но уже слишком большой, беременный живот помешал ей принять достаточно угрожающую позу, поэтому она со стоном снова встала. — Будешь завтра просить прощения у семьи Чан за свой ужасный поступок… — Не буду, — перебил её сын. — Что значит, не будешь? — То и значит — не буду. — Будешь. — Нет! — возразил он матери, поднимая голову. — Я не раскаиваюсь. Мне не жаль! Я вообще не испытываю сожаления, у меня это просто не получается! Почему мне должно быть жаль, когда все вокруг обижают меня и живут потом, как ни в чем не бывало? Я должен просить прощения за то, что причинил кому-то боль. А кто попросит прощения у меня? Кто извинится за мою боль? Он замолчал, и несколько секунд стояла тишина. Мать смотрела на него не моргая, отец, напротив, прикрыл лицо ладонью. — Пошёл вон… — процедила сквозь зубы Хван Рина. — Иди к себе в комнату и думай о том, что натворил. Остаёшься без ужина. Я запрещаю тебе выходить оттуда сегодня. — Как всегда… — прошептал Юнги, поднимаясь с помощью костылей. — Вон, я сказала! — закричала мама, всё же услышав его. — Вон! Она вновь замахнулась на него полотенцем, но отец выдернул его у неё из рук. — Дрянной мальчишка! — бросила она ему вслед. Сидение в одиночестве было таким себе наказанием. Последние несколько лет он только и делал, что сидел в одиночестве. А вот наказание голодом работало, но он не собирался сдаваться из-за чашки риса. Вечером мама зашла к нему и принесла таблетки. Их нельзя было принимать на голодный желудок, но в руках её не было больше ничего, кроме стакана воды. Она тоже не собиралась уступать. — Завтра с утра поедешь с отцом к директору. Говорить будет отец, а ты сиди и помалкивай, понял? Юнги кивнул. — В своей глупой голове можешь думать всё что угодно, но только попробуй ляпнуть там, что не раскаиваешься, я тебя прибью потом, понял? Снова кивок. Она вышла, закрыв за собой дверь. Нарочно. Мама знала, что он боится темноты, знала, что эта узкая полоска света, разрезающая темноту его комнаты, служит для него успокоением. Спальня тут же погрузилась во мрак. На мгновение Юнги замер, а потом с удивлением для себя обнаружил, что не испытывает страха. Ему даже понравилось. Чувство полного одиночества и покинутости может быть приятным, когда не хочешь, чтобы тебя трогали. Темнота больше не пугала его, напротив, Юнги готов был в неё кутаться, потому что она могла его спрятать. В эту ночь он понял, что полюбил своих чудовищ, а чудовища — полюбили его.