Лисьи тропы

1787 год. Лес нашёптывал. Клёкот — шелест листвы. Треск сучьев под тяжестью ботинок. Юркнувший за деревья ветер. Пробежавшая мимо тень. Холод, смахивающий льдистой ладонью волосы с плеча. Жаркие, как листья на красном клёне. Древо стоит тихо поодаль от рощи белых — словно щёки покойника — берёз. Беверли прикусывает гнилистый запах земли. Лиса не встречала рощи после первого шага под чернявую крышу. Берегитесь, дети, ведьминого домика. Шерон сказывала историю о брате и сестре, угодивших в лапы к старой ведьме. У той кожа сморщенная, будто изюм, когти крючковатые, клыки — острая бритва, чтоб откусывать ломти от притомившихся путников. Мясо детворы медовое — мнётся под пальчонками, как свежеиспечённый хлеб. Требуха наваристая, нежная, тает на зубах. Кости хрустят. Лисица озирается. Теснит к груди шерстяной клубок. Выкатился к ногам из закромов чердака. На запах жимолость. Под стать хозяину. «Я вижу, что ты заходишь всё дальше в лес. Возьми его, он всегда укажет тебе дорогу обратно». Она приняла подарок, проглотив упрямство. Гордость. Лишь бы не сдобрить чащу своими потрохами. Найти тропу из пряничного домика. Лиса обернулась. Будь она на четырёх лапах, то уши бы дрогнули. Смольные фигуры скопились меж деревьев — скованные предсмертной агонией. Безликие, корчащиеся в судорогах. Истекающие смолой. Окоченевшая почва визгнула, Беверли заглянула за бок лиственницы — существа исчезли. Наросты на коре моргнули, устремились Беверли в спину, зашептали о ней. Чужестранка. Чужачка. Языки злые и горькие. Словно у люда с соседнего острова, далёкого от хвостов и магии. Беверли шагнула к тёмному мху — плешивому, сухому и старому. Тому, что бывал на родине, не годился в подмётки. Тот обитал в лесах столь глубоких, что шапки деревьев скрывали раскалившееся солнце, подобно набухшим тучам. Туманы в тех чащах густые, что козье молоко, — утопнешь, дороги домой вовек не найдёшь. Земля сырая, рыхлая, ступи не там — провалишься. Духи плачут, надеясь сыскать тропинку, что давно заросла. Повезёт, коли встретишь впотьмах девять хвостов. Выведут тебя за услуги иль если шибко понравишься. Бабушка бы покачала головой: «Вечно вы путников стращаете. Что же с вами, детворой, делать?» Да поздно уже. Недаром Беверли теперь вёл другой хвост — тонкий, шерстяной. Колючий, словно репейник. Пожигал ладонь. Жужжал, будто пчёлы с каждой пробежавшей тенью. Те подранные, будто кошкой, клубистые, словно дым из трубы. Чёрные, как сажа. Дотронешься — измарают. Две пробежали меж деревьев, три мелькнули впереди. Беверли выкрикнула: — Рин! Пё! То! Ся! Кай! Дзин! Рэцу! Дзай! Дзэн! Акурё тайсан!‌‌‌‌‌ Тени блеснули, словно маслянистый глаз птицы. Ворона. Смольные перья посыпались на голову. Беверли встряхнула капюшон. Под ноги вывалилась охапка бурых листьев. На цвет запёкшаяся кровь. Лиса зыркнула по сторонам. Тени исчезли. Клубок уколол пальцы, зазывая назад, — день торопился к концу.

***

Закат стекал вдоль стены, лизнул букет высушенных роз над Билловой кроватью. Лис потянулся, лениво переваливаясь на бок. Тело — гретое полуночным шушуканьем, касаниями, оранжевым отблеском свечи — размякло, словно растаявшее масло, весь день мазалось по кровати, то томно вздыхая, то задрёмывая в мечтах о скорой полуночи. Билл приподнял голову, заслышав кряхтение старых половиц. Эмпуса присела подле кровати, смотря на него — взъерошенного и разморённого — зелёными глазами. Беспристрастными, умными, почти человечьими. Лис опустил подбородок к краю. — Здравствуй, как поживаешь? Эмпуса мягко приподняла кончик пушистого хвоста. Билл приложился щекой к одеялу: — Ты пришла вновь поцарапать меня или, может, на этот раз дашь себя погладить? Кончик хвоста вновь приподнялся. Ладонь медленно повела к острой морде. Кончик прохладного носа кольнул палец, Эмпуса поразглядывала его, склонив голову набок. Шевельнув длинными усами, она прыгнула на кровать. — Вот те на. Добро пожаловать в мои владения, ваше высочество. Кошка прижалась к кровати, поджав под себя лапы. Билл хмыкнул — похожа теперь на буханку хлеба. Только чёрного-чёрного, как уголёк. Ладонь вновь прильнула к морде. Эмпуса принюхалась, подёргивая розоватым носом. Отвернулась, вздёргивая морду, будто королева над неугодным подданным. — Ты только руку не откусывай, она мне верой и правдой служила. К лису повернулось правое ухо, глаза-изумруды прищурились, изучая линии ладони, будто рукописи, — тут о рождении, тут об отрочестве, здесь о смерти. Тут вот, ближе к старой зарубке у указательного, о любви. Эмпуса облизнулась, видно, сказ по вкусу пришёлся. Голову опустила, мол, «Гладь, пока дозволено». Билл и погладил. Между ушей едва задел, почесал кромками ногтей под подбородком. Хвост пёрышком опустился на кровать. Билл придвинулся, подпирая щёку ладонью. Пригладил шерсть на спине, похлопал, где сгибалась нога. Эмпуса подняла взор, навострив уши. — Всё-всё, больше не стану. Сгрёб пальцами кустистую шерсть на шее, поскрёб за ухом, заслышав мурчание. — Может, меня когда-нибудь и эта глупая птица полюбит? Эмпуса буркнула, припадая набок. Кошачьего лис не разбирал, но смог услыхать: «Лишь когда море высохнет». А пока чеши, чтоб я хвать и не покусала. Лис послушался, а то вдруг руку всё же оттяпают. Пригладил тёплое брюшко, задел мизинцем согнутую переднюю лапу. Тоже тёплая, словно Эмпуса только спустилась с печи. Или выпрыгнула из её брюха, как проказливый дзасики-вараси. Билл придвинулся ближе к мягкому боку. В комнату пробрался запах диких ягод, перегноя, высохшей под ливнем древесины. — Выгони эту шпионку. Беверли сдёрнула плащ. Волосы разметались по плечам, словно вырвавшееся из костра пламя. Скрестила руки на груди, глянула на Эмпусу исподлобья. Брат хмыкнул, почёсывая кошачий живот: — Слышала, Эмпуса, ты страшная мохнатая шпионка. — Билл. Хлестнуло по ушам, словно затрещина, — нечего в дом тащить кого попало. «Сам ведь о себе заботиться не умеешь». Как сказала Биллу — дыбившему шерсть на любое слово — Бабушка. Лис похлопал Эмпусу по бочку. Та встала, отряхнувшись, сбежала прочь, вильнув на прощание хвостом в дверном проёме. Билл вздохнул, болтая ногами в воздухе: — Ну и что стряслось? За нами гонится вся северная рать? Беверли ближе не шагнула, положила плащ на письменный стол, приосанилась. — Всё то же. Это место, то, как долго здесь тянутся ночи, какие короткие дни, какое тусклое солнце. И лес. Сумерки одели комнату в голубой, украсили серое платье Беверли узорами оконной рамы. — Я все последние дни провожу в лесу. Тропы там спутанные, деревья шепчут, словно мертвецы из могилы, за каждым поворотом шныряют тени. В таких лесах всегда что-то скрыто. Билл прыснул: — Да, ведьмин домик. — Перевалился на спину, свесил голову с кровати. Беверли отдёрнула, не сдвигаясь с места, — схватила за шиворот братца-проходимца, чтоб змеиное шипение держал при себе. — Оставь шутки. Он держит нас здесь, не требуя ничего взамен, но мы оба знаем, что за всё нужно платить. За ворованную крошку хлеба — убегать от людей, за ночлег — дрожать без одеял, за короткий путь — нарваться на дирг дуэ . За нового друга — жизнью. Его или своей. Билл сел, покачав головой. — Ты ищешь горя там, где его нет, Беверли. Будто не можешь смириться с тем, что с нами наконец случилось хорошее. Зазвенело, будто разбившаяся чашка. Под сапогами раскрошится, в голые ступни вопьётся — не вытащишь. — Тогда спроси. Спроси его про существ, что мы видели, когда заблудились. Голос хладный, чистый, как корка на замёрзшей реке. Билл такую однажды расколол. Гадал потом, как умудрился не утонуть. — Ты просто невыносима. Ещё и кошку мне согнала, а мы только сдружились, — насупился, заскрипел половицами, зыркая на сестру. Взгляд, как удар молнии, — не воскреснешь. Беверли только не боялась, в неё уже раз попадало. — Куда ты идёшь? Потому звучала, будто мороз меж застывших сугробов. Билл кинул, захлопывая дверь: — В лес, очевидно, стать очередной жертвой прожорливой ведьмы.

***

Хугин, нахохлившийся и смурной, сидел на жерди, плотно прижав крылья к бокам. Мунин прыгал по столу, то и дело вытаскивая веточки из сухого букета бузины. Блестящие перья расплывались, словно круги в озере, в отражении склянок с болотной водой и мёртвыми жуками. Патрик сплетал сучки с ломкими колосьями. Лестница кликнула о скором госте. Билл ступил к столу, оглядывая тёмную стеклянную банку. Шикая на гаркнувшего Хугина. — Чего тут делаешь? — Ухмылка своевольничала, расплылась, будто хмельная. Глядишь, щёки сейчас порозовеют до глупого хихиканья. Если бы сестра увидела, схватила бы за шиворот — выволокла прямиком в объятия леса. «В таких лесах всегда что-то скрыто» Патрик коснулся руки на плече, словно ветер погладил шерсть. — Коротаю время, пока мазь настоится. Я же обещал тебе полетать. Билл прошептал: «Люблю мужчин, которые держат обещания». Лизнул мочку уха кончиком языка. Куснул мякоть, навалился на спину, ладонями пошарил по груди, там, где под мягкой вязью пригрелись шрамы. Патрик плёл узор из хрустких веток, губы потянули тень улыбки. — Я ещё не закончил. Лис притёрся щекой к плечу: — Меня это мало волнует. Нырнул пальцами под воротник платья, собрал запах с шеи. — Тебе говорили, что тебе недостаёт терпения? — Пытались, но у меня не было терпения их выслушать. — Ткнулся в скулу, прикусывая кожу. Патрик ухмыльнулся, не в силах укрыться от острых зубов. Билл поставил подбородок ему на плечо: — Что это за птичьи кормушки? — Это обереги от шкодливых духов. Ловушку скрепила растрёпанная верёвка. Билл ухмыльнулся, широко и хитро: — Шкодливых, как я? Патрик покачал головой. — Ох, ты гораздо хуже. Никакие обереги не спасут. Снаружи взвыл гулкий ветер. Ветви легли на стол, прикрывая труху листьев. Патрик встал, придвинув банку к краю стола. Билл пригнулся рассмотреть мутную жижу, слюнявившую стенки. — Что в нём? — Лапчатка, аконит, белладонна, болиголов, цикута и кудрявая петрушка для вкуса. Лис подступил, окунаясь в рассеянный отсвет пламени. — И кровь. Патрик улыбнулся. — И кровь. Мунин потеснил Хугина крылом. Тот грудно заквохтал, ёжась на жерди. Патрик махнул ладонью. Тише Мантия сползла на пол, как вторая кожа. — Нам нужно раздеться. Лисица внутри рыкнула. Когда Билл скинул последние портки, в животе щекотало, будто в лисьей шубе в разгар лета улёгся на одуванчики, — солнце пригревает макушку, хвосты путаются в высоких побегах травы, цепляют пыльцу и пугливых насекомых. Билл опустил трепещущие веки, заслышав, как откупоривается крышка. — На ощупь мазь может быть скользкой, словно улитка. Лис оголил верхние клыки. — Оу, какой кошмар. Надеюсь, я выдержу. От первого мазка на губах сделалось щекотно. На коже и правда — умасленное тельце улитки. От прохлады пробирают мурашки. Касание стопорится на веках. Патрик вглядывается в прикрытое тенью лицо. Билл пригубливает жгучий-кислый привкус паслёна. — Приятно. Продолжай. Тельце улитки скользит по груди, смачивает соски, проскальзывает между ягодиц. Лис смеётся, не открывая глаз: — Развратник. Прикосновение скользит вверх там, где обычно расцветают хвосты. Шёпот касается ушей, когда влага смачивает в паху. — Во всём виновата магия. Билл жмурится танцующему огоньку свечи. Банка плавно ложится в ладонь. Мазь хватает фаланги с хлюпаньем, сыро пробует шрам под ключицами, спускается к животу, залечивает шов голодным чавканьем. Лисице охота почувствовать ровную кожу, прикусить мерцающие под ней ручейки, упорно слизывать бледность. — Что теперь? — Ждём. Билл щёлкает языком, колдун щёлкает по вздёрнутому носу шуршашим, будто опавшие листья: «Прикрой глаза. Ждать надо спокойно». Стряхнуть колючую нетерпеливость. Под веками переминается рыжий, белый, чёрный, в уши затекает подвывающий ветер, потрескивающая древесина и цокот вороньих когтей. Доски неожиданно впиваются, жалят тонкую кожу ступней, словно крапива. Выдох свистит, когда земля исчезает из-под ног, в голове посасывает пустота, будто прыгнул со скалы в воду, но вместо того, чтобы упасть, взмыл ввысь. Билл цепляется за плечи. Смеётся. Дразнится, высовывая язык. От пят до макушки пробирает, как когда лапы — ещё неуклюжие и слабые — больше не упираются в твёрдую почву. Барахтаются в потоке ветра, силясь добраться до шляп сосен, а там, может, и до распушившихся облаков. Лапы нащупывают первый цвет сакуры, плетение на мячике с рисовыми зёрнами, сырой табак в холодной чашке. Звёзды. Близкие, жгучие. Белые, как шерсть. Тени в углах комнаты блестят, словно пыль на свету. Отражение свечей распыляется, рисует солнечные вспышки на коже. Мысли забредают в туман, топнут в густом и вязком, словно мёд. Смола. Сок клёна — пустой на кончике языка и сладкий на корне. Лисица за ним тянется, вот сейчас ам, и съест, как знакомая кошка. Только слюна цедит вкус другой — пряный, как специи. — Что это за запах? — Билл видит разводы, будто какой-нибудь растяпа пролил воду на его рисунок. Тушь выпачкала светлые места, линии сбились, размякли, словно вымоченный хлеб. Патрик придерживает под голову, ищет в маслянистых зеницах, за что те цепляются. — Какой? — Магнолии, персикового дерева, которое только зацвело, росы, когда выходишь в сад рано утром. И… краски из белых ракушек. Аистов, кицунэ, прячущихся в рисовых побегах. Пар чая — юркий, как их хвосты. Билл пробует губами морось и первый цвет яблони, далёкие верхушки дубов и пение Минори, хлопанье вороньих крыльев и Бабушкину поступь. Патрик ласкает его щёки — Билл подставляет лицо солёному ветру пристани. Льнёт. Жмётся щека к щеке, едва не скуля. В руках гибкий, словно виноградная лоза — целиком тебя обнимет, обовьёт, не выберешься, — худой, как тростинка. Береги и не ломай. — Пахнет… Пахнет нашим садом… — Слёзы подбираются сквозь смех — звенящий, чистый, как ручей у дома господина Масаши. Кицунэ так же хохотал, когда перепуганные гости бежали прочь от синей и кровожадной Ао-андон. Патрик приникает к рёбрам — сердце горячее, дикое, стуком пробирается до самой гортани. Немного, и раздробит кости. Первый цвет персиков рассеивается вслед за смехом, сменяется тяжким придыхом с пылким: «Я в-видел, видел… правда» Не во сне, а наяву. Ведьмы говорят, мечты распускаются в дыму полыни. Билл думает, что в соке белладонны. Тот кружит рисунки черепов, укрытых мотыльками, треугольники на оконных рамах, посох, отдыхающий у дверей, лестницу и паутину под верхней ступенью. Затылок оттягивает назад, потяжелевше, будто в него нагрузили камней. Патрик прижимает за поясницу, лис ощущает собственные лодыжки, когда те соединяются у него за спиной. Билл косится вниз. Хохочет. Бузинная ловушка отдаляется всё быстрее, Мунин и Хугин мельчают, как и задремавшая у двери Эмпуса. Разум лёгкий, как лавирующий в небе воздушный змей, поцелуи шипят на груди, словно раскалённое масло. — Би… У лиса пальцы на вкус солёные, оставляют на губах отпечаток. — Нет, не так. Патрик их приласкивает. — Рэйден. Лисица под рёбрами урчит, снаружи улыбается. Ладонью сползает ниже тазовых костей, прихватывает тёплую плоть, смазывает масло с пальцев. Глотает полынь с тающим воском. Раскрывается навстречу. Ногти шкрябают по груди, будто хотят содрать лоскуты кожи. Патрик позволит, для Рэйдена ничего не жалко. Ни кожи, ни крова, ни магии. Ни успокаивать языком лисью шею. Внизу живота нити натягиваются — болюче и сладко. Рэй подаётся навстречу, крепко впиваясь когтями. Когда внизу чавкает, опускается, чтобы живот кололо иголками. Липнет, как пчела к нектару. Отклоняется, забывшись. Упирается затылком в потолок. Хихикает сквозь сбитое дыхание. — У тебя ужасно неудобная крыша. Патрик смеётся, качая головой. — Это ты ещё не набрал кучу заноз себе на спину. Рэйден приподнимает бёдра, крадя стон. Щурит хитрый взгляд. — Я начну беспокоиться об этом позже. Во рту сохнет, будто вся влага выступила на коже. До капли. Рэйден глухо смеётся, клацая Патрика зубами по нижней губе, когда балки колко впиваются в лопатки. Чужая ладонь придерживает потолок, чтобы оба не приложились макушками. Комната переливается ночной тишью. Плавает. Бёдра толкаются, подрагивая, Рэйден звонко целует ухмылку, раздумывая про занозы и удобства кровати, равно как и всего, что крепко стоит на земле. Туман в голове блестит — светится, словно тысячи огней на О-Бон. От искр щекотно до сморщенного носа. Они разгораются, затмевая звоны вражеских мечей. Хватка на ягодицах, влажные поцелуи на щеке пробираются сквозь марево. Рэйден, не в силах поймать пьяный смешок, тянется к ним ближе. Затягивает в рот смольные пальцы. Вжимается крепче, стискивая нутро. Патрик обжигает ладонями спину, сминает взмокшую кожу вслед за острыми деревянными сводами. Нутро втягивает, теснится. Рискуешь не удержать равновесие да рухнуть кубарём вниз. Рэйден распахивает веки — вспыхивают красные искры. Приглушает крик, ввинчивая язык в чужой рот. Запинается, крыша колет скорыми занозами. Патрик собирает его смех, пьёт до капельки. Рэй наливает ещё. Где-то, за тысячи чужестранных лесов, буйных морей и кораблей, прибывших к недоброму берегу, поёт Минори, распускает розовые лепестки магнолия, прячутся в рисовых побегах кицунэ, Акико украшает волосы гребнем, Бабушка наливает мелиссовый чай на ночь. Рэйден согревается моросью осени и широкими — в самый раз, чтобы уместиться, — ладонями на солёной спине.