Лисьи тропы

1787 год. Полынь тлела. На стенах, одетых в рисунки маленьких черепков, скрытых под мотыльковыми крылышками. На шкафах с резными ручками, на окнах с толстыми рамами. У Билла в горле. Оседала на гланды, словно терпкий привкус корицы. Всегда её ненавидел. Лис, кстати, прав оказался. Изнутри всё видно, разве что не из стёкол. Где древесные жили и встречались, там вырезанный треугольник с позолоченными лучами. На каждой раме, кроме тех, что на втором этаже. Он частенько выходил поглядеть, видно ли «глазок» снаружи, и всякий раз возвращался. Не видно ничегошеньки. Беверли говорила, что дом шумный. Бесконечно разговаривает, она подслушивает, подставляет ухо к стене до немоты — без толку. Скрытная попалась деревяшка. В доме нет часов. Солнца почти не видно, хозяин говорит, это из-за осени. Любит, видите ли, тишину. Беверли торчит внизу, считает коллекцию из ножей. Считает, сколько просмотрела Патрику в глаза — проклянёт ведь. Считает трещинки на посуде и сколько раз гаркнет ворон. Превредная птица. Всегда разевает клюв при виде Билла, норовит опуститься рядом и цапнуть за палец. Патрик всегда осаживает. Возвращает Хугина на жёрдочку, как забытого принца на трон. Тут лис тоже оказался прав. Патрик гладит птицу по клюву, та послушно сидит, прижимая крылья, но злобно помигивая на лисицу. Хрена ли тут делаешь, плутовка? Билл обычно пялится в ответ, нарочито медленно потягивая кружку с чаем. Второй пернатый — Мунин — благосклоннее. Гнездится в хозяйской комнате, вниз путешествует исключительно на плече. Бывает, присядет рядом с Хугином. Тогда-то тот прекращает глазеть своими бусинами. Тупоголовая птица. Была ещё кошка — Эмпуса. Гуляла, где хотела. Стреляла мрачными зелёными глазами, вечно вальяжно махала пушистым хвостом у ног Тени, когда тот заходил в спальню. Тёрлась меховым боком, просила ласки. Этого Билл, разумеется, не знал.       Сколько мы здесь? Беверли редко разговаривает с братом вслух, всегда закрывает двери в их комнату.       Не смог посчитать, но, кажется, насекомые ещё не прячутся и не зарываются. У них не то чтобы компаса, карты нет. Здешний лес неприветливый и зубастый. Пережуёт, косточки выплюнет. Поймает, а им не выскользнуть, как рыбёшке, чешуи-то нет. Кроме того, Биллу нравилась мякоть кровати. Они могли выходить когда угодно и возвращаться. Далеко, правда, никогда не уходили, как привязанные. Боялись запутаться в следах или, может, волков. Братец слышал, в час перед полуночью, как они воют. Или это что-то внутри? «Я могу помочь с твоими кошмарами». Он ворочался, пижама прилипала к спине. Казалось, отдиралась вместе с кожей. Шерон кричала, протяжно и громко. Огонь облизывал столешницу, стены, её грудь, шею, лицо. Билл вскакивал, сваливая одеяло с подушкой. Иногда Беверли просыпалась, укрывала его и ложилась рядышком, нашёптывая сказку про ивовый росток, который слуга срывал каждую ночь и прятал в шкаф. Иногда уже не спала. Сидела понурая и бледная, стерегущая чужие мечты/метания в темноте.

***

На кухне в углу, там, куда не достаёт притухший свет, стоял шкаф. На полках, сдобренный паутиной, корень солодки, чеснок, лишайник, астрагала, кошачий коготь. Блестящие куски цитрина. Патрик не разрешал смахивать пыль со следами пауков. Говорил, что тенёты поймают незваных гостей. Что детишки в логове колдуна, кицунэ узнали следующим утром, после того как их приютили. Хватило приглядеться к чёрным пальцам. — Ты умеешь играть в шахматы, Билл? Патрик держал в руках шкатулку, а на её замке пригрелась змея. Дощечки поблёскивали, обзаведшиеся морщинами, много знающие и оттого пожилые. — Умею. — Билл придерживал стол двумя пальцами. Шкатулка улыбалась, манила поднять замок и заглянуть внутрь. Разнюхать-вскопошить-взять. — Моя бабушка научила меня, но… — Змея принялась распутываться из клубка. Патрик незаметно постучал указательным пальцем. Вертихвостка унялась, вернулась на место. Билл поймал чужой взгляд. Оранжевый свет вновь запрятал зрачки. — Боюсь, игра будет короткой. Я почти не помню, как обращаться с фигурами, — по губам скользнула слабая улыбка, Билл постучал по ремню, опоясывающим чёрную котту. Рукава камизы светились, словно белые кувшинки на воде. — Не беда. Из меня тоже не слишком хороший игрок. Присаживайся, составь мне компанию. Патрик садится во главе, Билл сбоку. Шкатулка опускается с тихим стуком, содержимое в ней трепещет от предвкушения. Беверли наверху, раздумывает о побеге. Быть может, спит. Видя розовые цветки сакуры, красноголовых ибисов и белоснежные одежды Фудзи. Бабушку с её собранными волосами. Эта женщина их почти никогда не распускала. «Когда-нибудь, когда-нибудь пойдём посмотрим». Шахматы чёрные и красные. У королевы чёрных — красная за ней лишь повторяла — три лица: старое, взрослое, молодое. Фигуры расходные — адские гончие. Две колесницы, две лошади на дыбах, два чудовища с щупальцами и телом женщины и дракон за место ферзя. — Тебе нравится здесь? Этот дом не всегда дружелюбен. Я бы назвал его ворчливым. Видно, поэтому он не захотел стоять там, где остальные. Билл осматривает корону, три полумесяца протыкают шпилями небосвод. Ему нравились деревья: высокие и сильные. Нравились корни, набухающие из-под земли, перегоняющие кровь. Чужую ли? Нравился журчащий каменистый ручей, холодный, где можно вымочить лишь ступни. Нравился утренний чай из свежей мелиссы. Нравилось есть досыта, нравилось держать нож и вилку, пускай неуверенно. Пускай скрипя о тарелку, но держать так крепко, что пальцы затекали. Нравился запах чистой рубахи и туники. Нравилось смотреть, как Беверли заплетает волосы в пушистую косу. Билл услышал стук. Его фишку загрызли собаки. — Я не могу довольствоваться тем, за что не знаю, сколько должен заплатить. — Кицунэ посчитал квадраты и подтолкнул гончую вперёд. Не бойся, родная, тебе-то уж точно терять нечего. — Я не прошу от вас платы, — его пальцы коснулись лошадиной головы. Она слилась с фалангами, чёрная и блестящая. Фонарь в центре стола плескал каплями на кисти. Огонёк за стеклом дрожал испуганной пташкой. — Разве? — Билл сложил руки, глаза переливались изумрудным. Длинный и рослый кухонный стол сжался, подобрал ноги, как мелкий мальчишка. «Плутовка» постукивала своими по полу, доски внимали невпопад. Адский пёс двинулся навстречу. — Ничего не даётся просто так. — Красномордая псина зарычала. Доска оголила клетки, Билл постучал отросшими ногтями. Состригать не собирался. Когти ведь ещё длиннее. — Но что же для меня плата? — глаза у Патрика как пильчатая вишня. Красно-коричневые, блестящие, гладкие. Старые. Пускай лицо без временных сечек и вены на руках не топорщатся. — Ты мне скажи. — На «ты» они перешли во второй день. Колдун сказал, что здесь не перед кем кичиться. — Хорошая история и интересный собеседник. — Патрик проходится по лезвию королевской короны, а задевает Биллов подбородок. Очерчивает костяшкой, словно стирая соскользнувшую слезу. Лис осматривает его руки: одна лежит на столе, задевая мизинцем доску, вторая режется о кусочек Луны. — Хочешь, чтобы я говорил с тобой? — Хугин опускается на жердочку, поскрипывая когтями. Кроткий Мунин летает над голубыми шапками, ветер треплет перья и подгоняет обняться с домом. Билл успокаивает неугомонные ноги. Ворот платья закрывает чужую шею. Интересно, мог бы Билли скомкать его, если бы Патрик стоял? — Разве сейчас мы не разговариваем? — Конь скачет к нему, грохоча копытами, а лис чаруется змеями, что прячутся под волосами, оплетая руки. Королева смотрит на него сквозь свиту. Патрик чаруется тем, что лисьи волосы в темноте становятся кроваво-красными. — Помню, ты всегда проигрывал мне в шахматы, — Беверли спускается тихо, перешагивая скрипучие ступени. Нервно постукивая пальцами по фиолетовой юбке. Хугин прерывисто кричит, Патрик жестом приказывает птице замолкнуть. Билл улыбается в дрожащем свете фонаря. Королева замирает над его фишкой с открытым ртом. — Спасибо, что вселяешь в меня веру. — Билл спускается по её подбородку к отделанному вышивкой воротнику. Рукава широкие, обрамлённые серебряным, таких платьев они у здешних женщин не встречали. — Я же твоя сестра, это моя обязанность. Беверли окидывает взглядом доску — красный и чёрный не лучшее сочетание. Королева стоит за забором из слуг. Билл чувствует, как ворон вылупляется на него. Паршивая птица. Патрик прячется во тьму, поворачивая голову к затуманенному окну. За ним, среди чахлых сосен, стоит пышный вяз. — Гроза надвигается, — колдун спускает фигуры, одну за одной. Мунин тем временем влетает в окно его спальни. — Разве? Я сегодня не отыскала ни одного грозового облака, хоть погода и стылая. Патрик оборачивается на неё, ставя королеву на стол. Улыбается мягко, напоминая чем-то Бабушку — когда они, два непоседливых лисёнка, не понимали простых вещей. — Воздух тяжёлый, оседает на плечах. — Патрик мельком, не донимая, заглядывает в глаза. Беверли хочет ухватиться, залезть ему в голову. Билл оборачивается на невидимые деревья, ещё не успевшие раздеться. Снимает красного дракона с доски. — Нужно закрыть ставни, чтобы мы не услышали топота копыт. — Патрик поднимается из-за стола, пламя освещает лишь его руки. Билл слышит, как мягко Эмпуса шагает по полу. Как светятся два плавучих шарика. — Благодарю за партию. Продолжим завтра? — Патрик смотрит откуда-то сверху, из-под плаща матушки ночи. Наверное, Инари за Билли так же наблюдала. Досюда, правда, не добралась. Какая досада. — Продолжим. — Колесница с крохотным стуком въезжает на стол. Поприветствуйте. Кошка проходит мимо ног Беверли, утыкается Патрику в лодыжку, тихо мурчит. — Оставь фигуры на столе, я уберу. Билл улыбается, губы сухо блестят. Тень учтиво кивает Беверли, кошка бежит за ним, верная спутница. У Бев в груди что-то стонет, болючее такое, когда Билл следит за скрипом половиц. Когда Патрик доходит до лестницы, то оборачивается, Эмпуса опускается на вторую ступеньку. — Пожалуйста, не открывайте сегодня окна до самого рассвета. Сестрица приподнимает одну бровь, но спросить не решается. — А то дом содрогнётся от гомона. Кошка бежит вверх по ступеням. Билл вновь слушает скрип.

***

Птица кружила, запевала имена его погибших друзей: Азуми, Мизэки, Кеничи. В их саду больше не цвели абрикосы. Теперь остались лишь раненые магнолии, карпы всплыли белыми животами. Дом, горсть пепла с обугленными несущими стенами. Поднимется ветер — сметёт подчистую, как веник дорожную пыль. Акико вспарывает сажу, карабкается сквозь сизые барханы. Рэйден загребает, набирает в нос и уши, запинаясь о куски жизни. Разлетелась. Бусины чёток закатились по углам — точно такие же не сплетёшь. А говорили, что дома у них как картонные домики — можно собрать и разобрать. — Ба-бабушка… Акико сипло всхлипывает. Её розовое кимоно изорванное, потускневшее. В волосах запутался гребень — заколола утром. Так долго прихорашивалась, подводила губы. — Бабушка! Бабушка! — кричит настолько, насколько способна раненая лисица. Ицумадэ завыла, раскинула крылья, заслоняя голову Аматэрасу, да и ту опушённую. Азуми, Мизэки, Кеничи… — Рэйден! — кулаками о землю. Слезами полосуя щёки, оборачивается на него — губы кривятся от боли, и Рэю хочется бежать. — Рэйден, пожалуйста, сделай что-нибудь! Я прошу… Он отворачивается, соскальзывает вдоль пепелища, мешается с землёй. Под истлевшим кустом азалии лежат крошечные косточки Минори. Билл вскакивает. Капли нетерпеливо бьются, крыша удерживает свод, бухающий раскатами грома. Беверли с головой под одеялом, оно опускается и поднимается от дыхания. Опускается и поднимается. Грешно будить, да в такую погоду — говорила, что дождь ей надоел. Братец сползает на пол, отдавая холоду лодыжки, растирает предплечья и шмыгает, как мышка, за дверь. Может, пожалеет когда-нибудь. До комнаты Патрика добирается дрожа, холод клацает, а искры за окном лязгают громче наточенных мечей. Колдовское пристанище выше. На чердаке. Билл носочками ступал на ступеньки потише. Тешился мыслью не разбудить проклятую птицу. В комнате горели свечи, Патрик стоял на коленях у алтаря. Обнажённый. Лис прикрыл за собой дверь. — Здравствуй, Билл. Над его кроватью висел кожаный мешочек, перешитый крупными стежками, хранил в себе косточки летучих мышей, пучок lifgras, вороновы перья. Рядом сушёные розы. На алтаре четыре свечи, слепленные из жира. — Я видел голых мужчин, можешь не переживать. — Билл расправил плечи, подрагивая от холода, продолжил рассматривать комнату. — Не спится? — Патрик не оборачивался, держал руки над фигурой, заключённой в два круга. У его колен свернулась Эмпуса. — Проницательно. Ты говорил, что можешь помочь с кошмарами, — Билл паясничал. Позволил промозглому воздуху протолкнуться в лёгкие, обшарить их голодными пальцами. Полынь горькая забиралась ему под язык. Как ложка с микстурой. Или лепестки сакуры, которые он ел, заколдовывая мальчишек. Патрик поднялся нерасторопно, придерживая чёрную ткань, покрывающую низенький стол. На алтаре козлиный череп соседствовал с перьями совы, сухими ветками бузины. На уголке стоял кубок с повисшим сверху ключом, чаша, кашляющая артемизийским дымом. Нож — на ручке женская фигура, держащая факел. Билл рассматривал не жадно. Мирно и вдумчиво — выразительные лопатки, узкие бёдра, ноги — худые и длинные. Когда колдун повернулся, взгляд перешёл от поясницы на поджарый живот. Сквозь закрытые ставни, прямо над алтарём, высветилось синим. Следом топнул гром. — Говоришь так, будто не уверен, что хочешь помощи. Под ключицами, почти до пупка, растянулся выпуклый шрам. Билл знал, что такие оставляют на память после вскрытия. Волосы чёрные, словно перья у надоедливого Хугина, лежали на плечах. Поблёскивали, как будто Патрик высовывался на улицу. Билл сложил руки на груди, виски подвывали, встревоженные гоготом. Эмпуса облизнулась. — Скажем так, — он прикусил нижнюю губу, выпустил, проехавшись зубами, — если ты можешь помочь другим способом, кроме как подливая мне что-то, то я буду рад. — Я могу рассказать тебе про Дикую охоту. Если это не заставит твой сон уйти глубже, — подобрался. Вернее, подошёл. Невесомо и близко. Билл не отступил, ни в том и ни в другом случае. Пальцы на ногах, кажется, согрелись. Подбородок Патрика на уровне макушки, если бы наклонился, то губы смотрели бы в прикрытый чёлкой лоб. Билл вызывающе поднял голову. Не вздёрнул. Выполнил медленно, почти вальяжно. — Я не боюсь легенд. — Огонь оставлял на лице разводы, перетекающие от оранжевого в бледно-зелёный. Патрик задержался на округлой щеке, там, где обычно выступает румянец. За его спиной горели свечи, превращая венки на теле в светло-фиолетовый. — Чего же тогда? — Патрик скользнул под нижнюю губу, где иногда появлялась ямочка. Приправы из горькой полыни, с послевкусием морока, проскользнули Биллу в горло. Захотелось зажмуриться и покатать на языке. Он проглотил, живот стянуло от специй. Ужалило пеплом с костями. — Прошлого, — голос не дрогнул. Кицунэ удержался от того, чтобы опустить взгляд. Не от опасности столкнуться с обнаженным животом, скорее, из причины не показывать слабости. Или от того, что отрываться вовсе не хотелось? Билл мог бы отодвинуть его рывком. Оскалиться. Но Тень этого не требовал. Не давил. Патрик посчитал лады на его ресницах, услышал, как быстро лис сглотнул. Кицунэ захотелось сжать чужие ключицы. Интересно, он бы позволил? Позволил бы сесть на себя, целовать, согревать. Пробовать на вкус чёрные фаланги. — Мы все его боимся. Они стоят на расстоянии, вежливой дистанции. И плевать, что Билл видит его выпирающие бедренные кости. Плевать, что до Патрика доходит отголосок теплоты лисьего огня. Дыхания. Может, вся беда в том, как давно Билла не касались? Не гладили, не ласкали. Так, чтобы откинуть голову и закричать. Возможно, от боли. Главное, чтоб не от тоски. Может, вся суть кошмаров, она вот здесь, в тоске? Вдруг надо всего лишь отогреться не в своём одиноком клубочке? — И ты? — звучит смело. Возможно, некстати. Кицунэ ловит взгляд — спокойный из-под ресниц, медленный. Удерживает его. Думает, что мог бы мягко надавить на грудь, уронить Патрика на кровать, усесться сверху. Не столь невинно, как птичка на жёрдочку. — Больше всех остальных. Билл на секунду, на незначительную и стервозную, представил, каково посчитать отметки швов. От груди к животу. Разогреть его кожу, хотя порозоветь она уж точно не сможет. — Для зелья нужна твоя прядь волос. Я смогу отдать тебе его только спустя три ночи, — Патрик отходит, а лисица отворачивается. Не убегает. Продолжает ютиться в облаках полыни. Взглядом царапает дверь, ногтями давит у шеи. Хотел бы сковырнуть родинку под линией волос. Не мучиться чтобы. Не возвращаться в пасть ицумадэ, не слушать, как глаза Шэрон шкварчат на обугленном лице. — Расскажи мне… — чтобы полюбоваться его шрамами поворачивает голову, — про эту Дикую охоту. Билл морщится, поджимает губы. Патрик надевает халат, почивающий на кровати, рукава оголяют косточки запястий, дорожки вен. Пояс завязывается сбоку. Билл разворачивается вполоборота. Кривит уголок губы, издевательски и смешливо. — Я же всё равно не усну.

***

Каждое утро на столе стоит свежий хлеб, хрустящие яблоки. Пахнет мятой, от кружек дымится. Беверли подозревала, что уплетание за обе щеки аукнется ударом по шее, но запах топлёного масла упрощал всё. Прощал тоже. Хоть Бевви ни разу и не видела, где Патрик хранит столько еды. — Ты не боишься? — Билл подпёр столешницу бедром. Щёлк-щёлк-щёлк, оттораторивал воздух, огибая лезвие ножа. Патрик точил вручную. Хранил в кожаном переплёте, каждое утро стирая с них пыль. — Чего мне боятся? — на одной ноте. Охотничий нож улыбался, тот, что для съёма шкуры, курлыкал отчетливее, уже натёртый до блеска. Доборный ждал очереди. Все наточенные и отшлифованные. Билл усмехнулся. — Например, войны, — махнул глазками от скошенного обуха до деревянной, обмотанной кожей ручки. Человеческая? Биллу, казалось, что сам войны не боялся. Перезрел с ужасом. Его в темечко клюнула безнадёга — здоровая скотина, пованивает, — заставила бояться беспомощности. — Этих мест она не видит. — Ослепла? Или за нос обвели? С самым большим закончил, прошёлся розоватым полотенцем без ворсинок. Взял для шкуры, тот чуть ли в ладони не нежился. Билл срисовал, как тепло отражается скомканный свет из окна — дневной, похож на позднее лето. Кошка лежала на хозяйском стуле, лениво помахивая хвостом. Лис так тоже умел. Хугин и Мунин спорхнули с раннего утра. — Тебя боится? Билли его изучал — тяжеловато выходило. Мож, рыбку помельче надо было ухватить? — издохнуть в лесу, например. — Не боится. Я просто ей неинтересен. Луч целует округлое лезвие, солнечный зайчик машет хвостиком на лисьем носу. Билл подставляет морду, жмурится довольно. Патрик наблюдает искоса, а сам натирает пузатенькое лезвие. Аккуратно и нежно. Заботится, о ком хватает силы. — Как давно ты здесь живёшь? Билл отклоняется к окну над столешницей, пустой, если не считать коллекции ножей и склянок. Названия на них Билл читал с трудом. Не особо страдал способностью к мёртвым чужестранным языкам. — Уже и не помню. На очередь встал «коготь тигра». Тень поднял его за петлю, осмотрел и протёр по окантовке кольца. — А если подумать? Беверли собирала хворост. Силуэта не разглядеть, даже призрачных очертаний. — Этот дом принадлежал колдуну. Задолго до моего рождения. Он убивал детей и складировал их кости в подвале. Кицунэ навострил уши. Хотел поддеть спасителя ноготком, разузнать о нём побольше. Для того, чтобы сестра не схватила в охапку и не принялась бежать сломя голову. Для того, чтобы погреться подольше. — Когда дом нашёл меня, казалось, что его бывший хозяин ходит около моей кровати. Иногда он отражался в зеркалах. Ссутулившийся старик, опёршийся на трость. С плешью, поросшей язвами на лысине, цветом зацветшей воды. Руки у него были костистые. Патрик замечал их в тени — тянулись к его голове. — Держал дом в грязи. Вся еда стухла. Патрик ввозился с керамбитом. Этот требовал исключительной ласки, пуще остальных. Им чудно и без чрезмерного внимания. Они наточенные, наглаженные, растекались по тряпке. Пуукко сиял ярче других собратьев. Красивый, как осколок зеркала. — Он до сих пор здесь? — лисицы любопытные, им только дай присоседиться. Вытащат из укрытия и слопают. Колдун, верно, на вкус так себе. Суховатый. Упрямая такая труха. Билл подползает ближе, сейчас хватит ножичек, и Тень преставится, как прошлый хозяин. Такие разморенные, конечно, жаль хватать. — Нет, теперь уже нет. Кицунэ склоняет голову, ножики блестят, посеребрённые. Дорогие не по монетам, но по сердцу. Патрик расскажет ему, что каждый создан для своего. Каждому по местечку. Биллово пока что, подпирающего бочком столешницу да разглядывающего светящиеся лезвия. Будто алмазы из недр гор. Патрик прячет своих «питомцев», укладывает на нижнюю полку кухонного шкафа. Когда отходит к другому углу, где стоит длинный до самого потолка, Эмпуса потягивается когтями к плащу. Патрик раздвигает склянки, забирая одну из бирюзового стекла. — Пока не стемнело, это тебе, — он протягивает бутылёк Биллу. Тот склоняет голову: брать, не брать? — Отравлено? — в итоге держит обеими культяпками, верча и рассматривая. Жидкость мутная, со светлым осадком. Колдун улыбается еле заметно. — Принимай по три капли перед сном и не больше, тогда не будет. — Поблагодарю, когда подействует, — прячет бутылёк в карман, прикрывая плотной коттой. Патрик опирается ладонью на спинку стула. — Как пожелаешь. — Кошка переворачивается на спину в попытке достать до его пальцев. Билл с трудом сдерживает улыбку. Входная дверь скрипит, Эмпуса соскакивает с места, вытягивается. Беверли держит под мышкой связку хвороста, сдувает длинную чёлку, прищурившись. — Сегодня гораздо теплее.

***

Он принимал по три капли. Каждую ночь перед сном, словно настой от всех болезней. Душу оно уж точно успокаивало. Убаюкивало, сладкое забытье. Являлись сны без сновидений. Ни призраков, ни мечтаний, лишь примостившаяся темнота. Билл спал как убитый, даже поблагодарил Патрика. Но припомнил, что прядь волос всё-таки было жалко. Если начистоту, то лис ожидал подвоха. Галлюцинаций, повышения температуры и смерти. Может, язвы хотя бы? Но с каждым днём зелье доказывало, что оно не более чем жидкий ловец снов. — Кошмары? В кошмарах кипела земля, нажравшаяся крови и пронзительных криков детей, женщин, стариков. Чавкала, набивая здоровое пузо, украшая уголки рта ошмётками. Череп приветливо похлопал пустыми глазницами. Последние дни Биллу снилась уютная пустота, обнимающая за плечи, — тёплыми устами в макушку и чмокнуть. Спи, милый, спи. Пусть кошачий коготь царапает твоих врагов. Сегодня вновь буря хозяйничала, высветлила гладь до взволнованных мушек. Шум молний, колючий воздух, царапучий и приятный, как любимый питомец, Биллу нравились. Напоминали о себе самом. — Опрометчиво спрашивать, когда напоил своей бурдой, — усмехается вредной язвой. Тень на это улыбается полупрозрачно. — Моя бурда редко подводит. — Патрик сидит на кровати, чем-то средним между умиротворённым и смешливым. Один пригонял тучи, клеймил гнедых, напаивал лужи, убаюкивал ведьм. Лиса уложить ни мечом, ни пулями не удалось. Юркий малец, отчаянный. — Тогда вопрос бестолковый, — пришёл, укрывшийся сливовым пледом. Явно мягче его языка. — Тогда почему бродишь так поздно? — он смотрит на его лицо. Так же, как делал, когда Билл сидел за столом. Когда торчал на улице, разбираясь в чужеродных деревьях. Когда лис пробегал мимо в коридорах. Всегда смотрел на его лицо. — Не хочется спать, — отлипает от стены, отнимая последними кончики пальцев. Ступает по доскам легко, изгиб бедра эфемерно выделяется под дланью. Снаружи шелестит гроза. Билл плюхается на кровать бесцеремонно, воздушная ткань рубашки кокетливо сползает с плеча. — Хочу, чтоб ты мне ещё что-нибудь рассказал, — невидимо принюхивается, колдун от него в паре касаний. Пахнет холодом, словно зарылся в сугроб. Сырой землёй, размягчённой, куда не составит нужды провалиться. От Билла тянет выхолощенной ночной сорочкой, почти не касающейся кожи, и напряжением. Таким, что бьётся в ушах, пролезает к вискам, высокое, тугое. Разрядами, как гостьи из поднебес. — Беверли будет недовольна, что ты здесь, — с приятной хрипотцой, развернувшись к лисьей морде. Она пряталась за фасадом, но проступала в разрезе глаз. Больших, зелёных и масляных. Шрам на плече кокетничал улыбочкой, по форме как лезвие керамбита. — А это уже не твоя забота, — отвернулся, вскидывая голову на потолок. Там, наверху, Бев. Принявшая то, что идти им пока некуда, но чересчур сосредоточенная на этом самом «пока». Ключицы у Билли ледяные, обнял бы кто. Отогрел вздохами или тем, как кончик носа изучает шею, прямо к красным волосам. Утягивает запах. Ладони ползают по животу, бокам, кротко-ласково, кожа под ними нежная. Пускай израненная, если юркнешь за спину, потревожишь крест на спине. У Патрика рубцы почти такие же. Поровнее только да побледнее. — Мне понравилась история про Дикую охоту. — С запрокинутой головой грудная клетка выглядела костлявой. Кожа тонкая, обтянутая корсетом. — Расскажи ещё. — В мире чересчур много историй. О чём ты хочешь услышать? Билл повернулся. Пробежался по линии подбородка к скулам. Полагал, что пришёл потому, что давно не гладили. Лисички ведь тактильные. Привыкшие к поклонам, шумным встречам, сладкому ёкану Любви. Азуми — та самая подруга Бев, белокурая, появляющаяся по ночам, — сказала как-то, что весь их род, она тоже, чё ж таить, баловни судьбы. Видно, Билл с Беверли шибко насолили, испортили чего, что их выкинули. Подали на блюдечке миру, а он рад стараться — раскрыл пасть. Лис подкрался, одним слитным движением, сыто слизнул пространство. Патрик мог почувствовать шлейф мяты с мелиссой. — О том, что тебе известно лучше всего. Билли не налюбился, не налюбили. Прискакивал к пассиям на лапках, посвящал стихи — ломаные, но острые, чтобы торкало, — учил, кажется, кого-то танцевать. Выделывался, кусал, щипал, облизывал, обнимал. А не налюбился. Чтобы как Мацуэ и Тэё. Собирать сосновые иголки, лежать укрытыми ветвями, и чтобы Луна навещала, склоняя любопытную голову. Доски студёные, поэтому у Тени ступней не видно, спрятаны под длинным халатом и рубахой. Чёрной-чёрной, как оникс. Дыхание напротив горячее, немного — и заклубится белыми облачками. В охристом черты Патрика смягчаются. Билл мимолётом представляет его губы на своей шее. Колдун отклоняется, бросает так же хрипло: — Я могу рассказать тебе о севере. Билл падает на кровать — Беверли, если увидит, что его нет, взволнуется, — сквозь потолок просвечивает крыша. Выше, куда он когда-то добирался, кажется, снова грохочут копыта.