Сын любимого мужчины

      Они сидели на маленькой уютной кухне бревенчатого частного дома. В больших кружках остывал чай, к которому оба — ни мужчина, ни мальчик — так и не притронулись, как и к печенью в старомодной хрустальной вазочке с отколотым краем. Под потолком хлопали обожжёнными крыльями мотыльки, налетевшие из открытого окна на свет люстры. Стояла жара, но ветер приносил хоть каплю свежести деревенского вечера.       — Как это произошло? — спросил мужчина, рассматривая фотографии на холодильнике.       Вот в кадре у белой церковной стены молодой священник с ухоженной тёмной бородой и морщинками-лучиками вокруг глаз, обнимает за плечо своего сына — самое свежее фото. На других в основном был только мальчик, тринадцатилетний Матвей. Где-то аккуратный и прилежный ученик, а где-то начинающий каратист в белом кимоно с жёлтым поясом. Счастливый и воспитанный ребёнок… Впрочем, Илья не мог воспитать его иначе.       Голос подростка не сразу проклюнулся в сознание мужчины.       — Дядь Миш…       — А?       — Я рассказываю, а ты не слышишь.       — Прости. Я… задумался.       — Церковь загорелась, — повторил Матвей, вдавив в глаза основания ладоней, чтобы скрыть слёзы. И он ещё стесняется своего горя? Сильный, стойкий мальчишка… Весь в отца.       Михаил смотрел на него, и сердце щемило от тоски и нежности. Он не испытывал к этому подростку ничего преступного и предосудительного. Любил его так, как может любить мальчика отец или дядя. Любил всё, что было в нём от Ильи… Его глаза с опущенными уголками, из-за чего взгляд приобретал иногда мученическое выражение. Его тёмные вихры. Его скулы. Угловатые плечи, как у отца в юности. Даже то, как Матвей хмурился или вздыхал — всё его. Ильи. Родного человека, верного друга.       Никогда в жизни и никому на свете Михаил не говорил, что испытывает к нему. Будучи мальчишкой, он захлёбывался от влюблённости, грыз угол подушки по ночам и ненавидел себя за это чувство. Считал себя ненормальным. Извращенцем. Они — сельские жители, и такую блажь никто бы не понял, а тем более Илья… Даже в семнадцать лет тот искал единственную и неповторимую. Нашёл её на выпускном, рано женился, а потом единственная и неповторимая упорхнула покорять Москву, оставив Илье новорождённого сына. Обещала навещать, чмокнула в носик и с тех пор не появлялась.       Илья горевал тогда, долго приходил в себя, а потом ударился в религию.       Если у Михаила и были хоть иллюзорные надежды признаться другу в своих чувствах, то они окончательно разбились о грубую ткань чёрной рясы. Никогда. Ничего. Не выйдет. Он понимал это, а потому был просто другом, самым верным, готовым отдать последнюю копейку и помочь чем угодно и самому Илье, и его сыну, его продолжению.       — Она старая уже, — продолжал тем временем Матвей. — Сверху штукатурка, а внутри-то дерево. Да ещё жара стояла, и все со свечками. Папа вёл службу, а когда всё началось, стал выводить людей. Ты же знаешь, у нас тут одни старушки. А он выводил каждую, некоторых на руках выносил. Ну… а сам не вышел. Говорят, задохнулся.       Матвей надолго замолчал. Будто вспомнив, что держит в руках кружку, он залпом сделал несколько глотков.       «Задохнулся… Не вышел…»       — Дядь Миш! — вскочил вдруг подросток и кинулся обнимать сидящего напротив мужчину. — Ты чего? Не плачь! С ума сошёл? Мужчины не плачут.       Михаил проглотил всхлип и обнял большой рукой плечи парнишки. Грубовато потрепал того по волосам.       — Плачут, Матвей, плачут… Только скрывают это, — выдавил он из себя и нехотя отстранился от подростка. Тот смотрел на него с тревогой. Очевидно, за девять дней после похорон, Матвей уже смирился с тем, что он потерял отца. Принял это.       А Михаил не мог. Слёзы покатились градом по щетинистым щекам, и он, здоровый двухметровый мужик, ничего не мог с этим поделать.       — Ты не бойся, Матвей. Не обращай внимания. Сейчас пройдёт. Сейчас… пройдёт.       И всё его тело сотрясли глухие рыдания.       — Илья… Господи, за что?       Матвей отсел обратно на свой стул и несколько минут со слезами на глазах слушал тихое мужское «За что?».

***

      Михаил проснулся на продавленном диване в единственной комнате деревенского дома. Слушая тиканье настенных часов, он кинул взгляд на по-армейски аккуратную заправленную кровать в углу. Матвей уже встал.       Поднявшись с дивана и потерев щетинистый подбородок, мужчина пошёл в кухню.       Он чувствовал себя разбитым, опустошённым.       Осиротевшим.       На кухне уже шумел чайник, на плите стояла горячая сковорода жареной картошки с грибами. Матвей, видимо, куда-то вышел.       Мужчина вздохнул и стал накрывать на стол. Потом уселся ждать Матвея. Тот пришёл через несколько минут с вёдрами колодезной воды. Потоптался с ними на пороге и унёс в кухню.       Доброго утра друг другу желать не стали. Молча сели завтракать.       — Как ты? — спросил Матвей.       — А ты?       Матвей пожал плечами. Он и сам понял, насколько глупый для нынешней ситуации задал вопрос. Плохо. Им обоим было плохо. Они оба потеряли самого близкого, кто был на всём белом свете.       — С кем ты теперь останешься?       — Не знаю.       — Бабушка, наверное, опеку возьмёт…       — У неё инвалидность, — спокойно напомнил Михаилу подросток. — Ей не дадут. Соцработники уже приходили. Сказали, что она может подать документы и заявление написать, но ей, скорее всего, откажут.       Михаил остановил вилку у рта и взглянул на подростка.       — И что тогда?       — Дядь Миш, ты как маленький… — вздохнул парнишка. Доел, унёс пустые тарелки и вернулся за стол.       Мужчина всё это время терпеливо ждал продолжения. Да, как маленький, он боялся услышать ещё одну ужасную правду.       — Сначала в «Росток», а потом в детский дом. Я только надеюсь, меня недалеко от Вереино увезут. Как Ваню… Помнишь, у нас в школе учился?       — Не помню… — пробормотал в ответ мужчина. — Матвей… Так ведь нельзя. Ты должен дома жить.       — А что я могу сделать, дядь Миш? — почти прошептал мальчишка, и лишь сейчас Михаил понял, какие чувства, какая тоска и печаль бушует в юной и хрупкой душе сильного человека. Он остался один. Совсем один. Бедный мальчик…       — Ты… ничего, — признал Михаил. Взгляд его снова упёрся в то фото, где улыбающийся Илья обнимал сына. Ильи больше нет. А Матвей — его кровь, его дитя — есть. И мужчина знал, что не простит себе, если не сохранит в своей жизни хотя бы что-то, что осталось от любимого человека. Хотя бы кого-то.       — Неси все свои документы, Матвей.       Подросток поднял на него взгляд, сначала непонимающий, а потом полный доверия. С несмелой улыбкой он ушёл в комнату, а вернулся с аккуратной картонной папкой «Дело №_» и в обнимку с ней уткнулся макушкой в плечо мужчине.       Михаил осторожно, по-отечески прижал его к себе и коснулся губами макушки.       — Я, конечно, не Илья… Но тебя никогда не брошу, Матвей.       — Спасибо, — прошептал подросток.