concerto grosso

      Хосок невероятен. Он неповторим.       Когда он соединяется со скрипкой и ее звуками, нет в мире ничего более прекрасного: все вокруг чернеет ободком густой темноты, подсвечивает их вдвоем светом софитов. Исчезают другие люди, исчезают другие звуки; стены, полы, потолки — все это сметает неукротимым потоком стройных струнных нот, выскакивающих из-под пальцев музыканта.       В такие моменты безголосый Чон Хосок вдруг начинает петь, и голос его кажется… исключительным. Особенным. Таким правильным и таким естественным, что…       Юнги не может этого объяснить, он не может объяснить, отчего вдруг его собственное сердце так стремится находиться рядом с сердцем скрипача. Он не может объяснить, отчего вдруг все в нем выбивается в такт Хосоковых движений рукой, он не знает, отчего вдруг дыхание его сбивается, отчего вдруг ему хочется прекратить все выступление и подбежать к Чону, хочется, чтобы он играл только для него, чтобы эти звуки принадлежали только ему: он не хочет красть его звуки, но хочет собрать их, хочет спрятать в свой кармашек и раскрывать только тогда, когда вокруг больше никого нет.       Грудь режется острыми золотыми вкраплениями, кожа на груди натягивается изнутри от колючих шипов чувств, горячей смолой стягивает все трохеи внутри: не вздохнуть.       Он закрывает глаза и выпускает свой голос: зал восторженно встречает его аплодисментами, криками — их он не слышит, для них он — глухой; он вдруг впервые не хочет слышать свою публику, ведь, как ему кажется, что… что сейчас есть лишь один важный звук. Лишь один голос… голос Хосока.       Но ведь это… это невозможно. Хосок безголосый, он не может чувствовать то же, что люди обычно чувствуют к своему соулмейту.       Это невозможно еще и потому что у Чона уже есть свой соулмейт, а у него, Юнги, он только что отыскался.       Невозможно.       Скрипач поет, подаваясь всем телом, изгибаясь в пояснице, жмуря глаза, не позволяя себе открывать их, ведь если откроет и увидит Юнги, сердце его, скорее всего откажет; Хосок танцует с голосом Юнги. Они вальсируют в своей финальной песне, кружась в этом черном зале, заполненном тысячами фанатов, но вокруг них тишина: только голос Юнги и его скрипка, которая ведет их двоих.       Сердце клокочет.       Возможно, так даже лучше.       Возможно, так бывает в мире, что у человека находится целых два соулмейта.       Возможно, он хочет этого для Юнги — все лучше, чем сломанный калека без голоса.       Он не достоин Юнги.       Но он поет ему то, что никогда не сможет сказать… скрипка его вырисовывает сочные звуки, кружится и выгибается, летит прямо к нему, своим нежным плаксивым стоном, признаваясь во всем.       «Как хорошо, что ты не обречен быть со мной. Как хорошо, что у тебя будет Чон Чонгук».       Струны вибрируют, смычок летает на них, когда грустная улыбка ложится на лицо Чон Хосока: он всего лишь хочет, чтобы это была их последняя встреча. Снова увидеть Юнги, снова чувствовать его взгляды, снова слышать… его голос...       ...Будет невыносимо.       Скрипка начинает выть болью: пожалуйста, пусть это будет их последняя песня, пожалуйста, пусть они больше никогда не встретятся, ведь он не выдержит, пожалуйста…       Их песня затихает, и зал вдруг лопается в аплодисментах.       Чон быстро дышит, открывает глаза, вырываясь из своего черного тоннеля, натыкается вдруг на белое пятнышко: Юнги чуть склоняет голову, указывает на него рукой, и Хосок понимает, что весь огромный стадион… хлопает ему.       Ему. Безголосому инвалиду, ему…       Быстро кивает, хочет побыстрее убежать, но прикосновение Юнги сердечным приступом обездвиживает его; Мин задерживает парня, смотрит в глаза, и опять вдруг все исчезает, опять вдруг нет ни стен, ни потолка, ничего — только глаза напротив.       Чон почти начинает верить в то, что Юнги все услышал в его скрипичной песне. Хосок почти видит очертания слов на губах Юнги, видит его восторженно мятную улыбку, почти что представляет, как он приближается ближе и…       — Давай поклонимся, — шепчет Мин, держа его за кисть, — когда еще мы сможем выступить вот так? Когда еще споём вместе? — улыбается.

***

      Чон может смотреть на Мин Юнги часами; поначалу этот только что переживший дебют айдол кажется незаметным, инородным в группе, но очень скоро парень перестает смотреть на других и видит только его.       Он смотрит на него по телевизору, он видит его улыбку на заставке своего телефона, он улыбается, когда улыбается тот.       Незаметно, но он вдруг начинает следить за ним — нет, не так, как эти безумные сасен-фанаты, но как поклонник — он следует за ним в соцсетях, оставляет комментарии, лайкает его посты, смотрит прямые эфиры и… и, конечно, он слушает его голос.       Голос, который мурашками погружает его в новый, безумный для него мир, голос, который кружит голову, который сводит с ума. Голос, от которого он задыхается и не может насытиться. Голос, который он хочет залить себе в уши и запломбировать отверстие: можно не слышать весь остальной мир, главное, чтобы был Мин Юнги — запереть его внутри себя и не выпускать так, чтобы в просторных залах его души распевались его мягкие нотки.       Чонгук становится жадным до голоса: он слышит Юнги везде — в голосах прохожих, в чужих песнях, слышит вдруг его голос в себе. Особенно в себе.       Он повторяет слова Мин Юнги из какого-то интервью, рассматривает себя в зеркало, причесывая темные влажные после душа волосы, игривой обезьянкой кривляясь, дурачась, как дурачатся дети.       Мама в детстве говорила ему, что так делать плохо и наказывала его, ставя в угол.       Сначала это веселило одноклассников, но потом почему-то они закрывали уши и держались от него подальше.       Когда Чонгук вырос, он понял, почему подделывать чужие голоса — почти что преступление: он слишком сильно влияет на других людей.       Вор чужих голосов может заговорить словами бывшего возлюбленного, может сказать теплые мамины фразы, вор может практически довести до сердечного приступа всего лишь одним словом, обернутым в голос давно ушедшего супруга.       Вор чужих голосов может притворяться соулмейтом, если достаточно искусен.       А Чон Чонгук — лучший.       Чонгук знает, что это плохо — очень плохо.       Но отказать себе в этом... почему-то очень трудно.       

***

      — Меня зовут… Мин Юнги, — бархатный низкий голос айдола проходится по комнате, но в отражении Чонгук видит лишь себя одного, глупо улыбается, гипнотизируя собственные глаза, — я… певец и танцор… Я — Мин Юнги…       Он почти хохочет: голос неотличим.       Парень прислоняется к зеркалу, кладет голову к прохладной поверхности, закрывает глаза и представляет, что там, в отражении он… идеальный Мин Юнги.       Чонгук почти чувствует, что к коже его прикасается не зеркало — а он, Юнги.       Его Юнги.       Парень вдруг открывает глаза, сердце выбивается медленными размеренными толчками, но разносит вдруг по всему телу темно-синее холодное волнение.       Может быть… может быть, причина в том, что Юнги — его соулмейт?       Он никогда не был так одержим, никогда не был так встревожен и так зациклен: обычно голоса других проходили мимо него, обычно он их сразу забывал, стоило звуку перестать звучать, но его голос…       Склоняет голову, чуть хмурясь, приоткрывая розовые губки:       — Ну, конечно, Чонгук, — подтверждает голос Юнги, скользящий с губ Чона, — я твой соулмейт. Как ты раньше не понял, дурашка?       Ухмыляется, продолжая:       — Я тебя так долго ищу… — склоняет голову, — но ты все никак не даешь себя найти. Где же ты, Чонгук?       Чон сглатывает, чуть отдаляясь от зеркала: что-то странное происходит. Контролировать себя почему-то слишком трудно, отчего-то тяжело мыслить рационально, без лишнего тумана в голове. Что это сейчас было? Он же адекватный, самый обычный… Он что, сходит с ума?       Конечно, все это дурость — он дурачится сам с собой от скуки, наверняка, поэтому.       Он скоро забудет об этом обязательно, обязательно это забудется, как и любая невинная глупость, сделанная тобой, когда ты наедине...       Но он все же решает сделать аудиозапись и отправить менеджерам в компанию Юнги. Ну… шутки ради.