concerto grosso

      Хосок уже и не вспомнит, как звучит его голос — все, на что он способен теперь, это тусклый хриплый шепот, шуршание которого сродни неприятному скрипу стекла: это почти инородные, неестественные звуки, которые с натяжкой выпрыгивают из его свистящего пораженного горла. Иногда приходится прикладывать усилия, и когда связки внутри напрягаются, а лицо чуть краснеет, когда его приглушенный шепот становится чуть громче, он понимает, что… что люди, в принципе, и не хотели его услышать.       Он мог бы просто молчать. Он безразличен другим, для остальных — он невидимый, серый. Не только безголосый, но и бесцветный, безвкусный.       Никакой. Человек, занимающий собой пустоту.       Так уж вышло, что мир, в котором он родился, не подходит ему самому. Так уж вышло, что звучание голоса человека важнее самого человека. Он привык. Наверное, в тот день, когда он еще учился в школе: его вдруг перестали задирать и обижать, приставать к нему. Просто вдруг… перестали замечать его. Человек без голоса в этом мире... как будто шепот этого самого голоса.       Хосоку было страшно слышать голоса других, было страшно услышать голос того самого — того, кто предначертан ему судьбой, ведь он-то… никогда этого не поймет. Уж лучше совсем без него, уж лучше так…       Он прячется от чужих голосов за наушниками, день за днем слушая уже выученные песни прошлого века, каждую минуту хриплым сорванным шепотом подпевая им. Он смотрит старые фильмы больше ушами, чем глазами: людей на экране можно слушать без опасений, можно точно знать, что им нет разницы, насколько ты тих или громок. Он прячется от людей для того, чтобы, не дай Бог, не услышать тот самый голос.       Но…

***

      Он почти плачет, вынимая наушник из уха: не это обычно люди чувствуют, когда находят своего соулмейта. Грудь его распирает от теплого почти золотого чувства, голову кружит опьянением от голоса, и он видит его лицо перед глазами, он ощущает в эту самую минуту своего соулмейта: где-то там, далеко, он сейчас звонко смеется и даже не подозревает, что его обнаружили.       Хосок держится за живот, сжимает его, чувствуя мимолетную эйфорию того, кто предначертан ему судьбой, он чувствует, как тот сейчас переживает на себе момент счастья и радости — на себе же он ощущает только горячие соленые слезы.       Тошнит от обиды — он столько лет прятался от чужих звуков, чтобы…       — Тэхён! — беззвучно шипит он, шмыгая носом. — Ты же… ты же…       — Ой, — парень округляет глаза: понимает, что натворил.       — Ты же сказал, что у них… у них у всех есть соулмейты… — он содрогается всем телом, с силой сжимая чужой телефон, почти что бросая его на пол, — а он…       — Я совсем забыл, — он с силой хватается за темные волосы, — Мин Юнги совсем недавно присоединился к группе…       Хосок больно упирает телефон в грудь друга, разворачивается, топает к туалету — хочет сожрать себя же с потрохами, уничтожить себя, только бы не чувствовать, только бы… и так сильно хватается за горло, почти в воплях умоляя, чтобы он чудесным образом стал нормальным, обычным… просто говорить как все, звучать как все, быть как все, быть услышанным…       …быть услышанным Мин Юнги тоже. Быть услышанным самой судьбой, но… она не расслышит. И он тоже. Мин Юнги никогда не поймет, что Чон Хосок его соулмейт. Он никогда не найдет его.       Дверь с треском захлопывается, стена почти что трескается по швам, а Чон лишь задыхается: даже эта гребаная дверь имеет свой голос, даже она звучит, кряхтит по швам, недовольно трескается, хлопает, а он... он даже этого не может.       Плачет он тоже беззвучно, скованно задыхаясь. Боль звучит внутри: звенит во весь голос, шумит, как от взрыва бомб, воет дикой заснеженной бурей, свистит ураганным ветром, тупо мычит, и голос ее не имеет выхода — стучится костяшками кулака изнутри черепной коробки, напоминая о том, какой он бракованный.       Неправильный. Сломанный.       — Хосок-и, — умоляющий мягкий голос Тэхёна звучит за дверью: Чон понимает, что тот сидит на коленях, прислоняя лицо к щелочке, говоря прямо в нее, — простипростипростипростипрости...       Рассыпается в извинениях еще примерно сотню раз, пока Хосок проглатывает слезы, кусает губы и вонзает ногти в собственные вспотевшие ладошки.       — Я такой дурак, я бы никогда…       Чон выдыхает через время, скукоживаясь чувствами, сжимаясь ежиком, впитывая влажной губкой свои же слезы и сопли.       — Все в порядке, — шепчет он, хотя и не знает, услышит его Тэхён или нет, — это должно было когда-то произойти…       — Точно? — Тэхён удивительным образом всегда слышит его. — Хосок-и, мы… мы уже опаздываем на репетицию… Нам нужно идти, — сам Ким почти что тоже плачет: так не вовремя все случилось, — будут ругать, если опоздаем… простипростипростипрости… у нас же такое важное прослушивание через несколько недель…       Чон намертво сковывает свои губы, медленно встает с пола, соглашаясь с другом: опаздывать нельзя, расклеиваться тоже; он не говорит Тэхёну главного: самое обидное не то, что его соулмейт нашелся и даже не то, что это популярный айдол.       Самое обидное в этом — это он сам. От этого больнее всего на свете. Он просто опять вспомнил, что не подходит этому миру.

***

      — Ты точно потянешь верха? — взгляд менеджера прищуривается. — Живое выступление с оркестром — не так просто, как кажется.       — Я что, недостаточно хорошо пою? — он чуть щурит глаза. — Почему вы так не уверены во мне?       — Юнги, все отлично, я в тебе не сомневаюсь, но… — мужчина в очках кукожит нос, — давать тебе сольную песню сразу после твоего дебюта… мы многим рискуем. Наверняка, пресса будет пестрить новыми слухами. Ты же знаешь, сколько айдолов без соулмейта кончили плохо?       Юнги хмурится грозовой тучей, закрываясь скрещенными руками на груди, чуть отводя в сторону корпус.       — Пользуйтесь этим, — недовольно мнет губы, — с моим приходом группа стала популярнее, разве нет? Рейтинги выросли в несколько раз.       — Я сужу по опыту других, — мужчина распрямляет спину, — чем быстрее это случится, тем лучше для всех. Сначала это будет вызывать интерес, потом пожирать и сводить с ума. Айдол без соулмейта приносит группе популярность дважды: когда приходит в группу и когда кончает с собой или умирает... от болезни сердца, — почти насмехается.       — Да разве это от меня зависит? — почти повышает голос, — я каждый день слушаю сотни записей голосов, что вы мне присылаете… может, это вы ищете как-то неправильно?       — Ты не в том положении, чтобы что-то предъявлять нам, мы делаем все для тебя, — тот поджигается едкой спичкой, — ты сейчас живешь жизнью мечты, но будь уверен, после этого стэйджа ты надолго уйдешь на второй план, чтобы тебя, не дай Бог, не слишком сильно полюбили.       — Прошу прощения?       — Не понимаешь? Чтобы тебя было проще убрать из группы, если так и не отыщешь соулмейта.       — Я…я… — Юнги теряется, путается в словах, сбивается в дыхании, — я… я… чувствую, что мы уже скоро встретимся, правда, — оправдывается, прикасаясь к груди, — я буду слушать больше голосов… я… — поднимает голову, вдруг признаваясь, — пару недель назад я… почти что-то почувствовал. Помните, когда мы сидели все вместе и пересматривали видео со съемок…мы еще тогда так смеялись…       — Ты меня понял, — менеджер непреклонен, — мы будем ждать не более шести месяцев, Юнги.

***

      Голос его соулмейта, наверное, самый красивый в мире: бархатный, мурчащий, заставляющий заслушиваться им, впитывать каждый звук — даже неосторожный, нечаянно опрокинутый, сброшенный с обрыва губ; наверняка, его голос хочется украсть и положить в кармашек, потом часто любоваться им, вслушиваться в переливы тональностей и перекаты интонаций.       Юнги почему-то кажется, что его соулмейт виртуоз — не может быть как-то иначе. Айдол пытается найти свою судьбу на сцене, на телевизоре, он вслушивается в обрывки слов на улицах, упивается аудиокнигами и озвучками, но… ничего. Ничего в груди не начинает отливаться золотом, ничего в ушах не звучит настолько красиво, что замирает сердце.       Весь мир вокруг него… нет, не беззвучный, но безвкусно шумный, вульгарно звонкий, неестественно громкий.       Его шаги эхом отбиваются в коридоре, аккуратно выгоняя эти мысли из головы: пора настроиться на работу.       — Интересно увидеть их лица, — Чимин, шагающий рядом, улыбается, — ребята из оркестра, которые прошли отбор, даже не знают, для кого будут играть, — он быстро хлопает тыльной стороной ладони по груди, — хотя, будет смешно, если они вдруг не узнают тебя...       Юнги лишь сухо улыбается, волнуясь, все еще прокручивая в голове слова менеджера, потом вдруг возвращаясь обратно в реальный мир: все равно он пока ничего не сможет сделать; самое лучшее - это настроиться на работу, хорошо спеть и познакомиться с первой скрипкой оркестра - с неким Чон Хосоком.