Erdgeschoss

— Des Durchmesser ist doppelt so lang wie der Radius, — тягуче повторила фрау Мильт, после чего размашисто нацарапала с поедающим уши поскребыванием: d = 2 •r. В классе волной зашуршало ручками по бумаге. Мирон, занятый размалевыванием листочка узорчатыми косичками, с унынием поглядел на доску, на которой с момента его последней поглядки формул значительно прибавилось. На скорую руку перечеркав новенькие каракули в тетрадь, он с прежним усердием принялся за свои художества. Дома поймется. Наверное. Сейчас точно пытаться не стоит. Вверх, вниз, закрасить третью, точка на четвертой, вверх, вниз… Что-то вдруг легонько стукнуло у самой шеи. Мирон не пошевелился. В спину за этот урок прилетало уже трижды — ебаный пузырь Бенгейм с задней парты любил бросаться всякой дрянью. Не в первый раз, не в последний — Мирону привычно было не обращать внимание на подобную дрисню, только лишь приходилось следить, чтобы говнюк не плевался куда попало жвачками, которые потом из волос доставались с трудами и скандалами. Мама не переживет очередной стрижки, а сам Мирон наверняка сгорит со стыда вновь объяснять, что это он сам себе нечаянно в затылок залепил жувкой (а мама ведь в тот раз поверила — серьезно, мам?). — Жаба! Тебе письмо! — Отвали, — не оборачиваясь прошипел Мирон. — Отвечай на письмо, жабеныш! Отвечай или скажу Мильт, что это ты швыряешься бумажками! Краем глаза Мирон приметил парочку белых комков между партами — один из них лежал совсем близко, у самого кроссовка. Он скоренько оглянулся — несколько ребят с интересом прислушивались к их шепотливой беседе. Крайц, Миллер, Дипке… Все те же лица, мать их, раз за разом одни и те же лица. Круглая, пористая, как головка сыра, рожа Бенгейма светилась самодовольством — словив угрюмый миронов взгляд, парень весело осклабился. Быстро наклонившись, Мирон поднял бумажку, сел на место — и тут же подскочил, истошно завопив. Как же больно! Правую ногу будто бы проколило огненным прутом до самой лодыжки. Рваный крик взбаламутил весь класс — ученики без малейших сожалений побросали радиусы и диаметры, и с балагурным любопытством наблюдали, как Мирон, будто отплясывая на сельской дискотеке, что-то пытался вытянуть из ноги, вертясь как щенок в погоне за хвостом. — Что тут происходит? А ну-ка успокойтесь все живо! Хватит! Федорофф, сядь на место! — суетилась фрау Мильт в попытках образумить гудящий весельем класс. «Корова тупая». Мирон глубоко выдохнул, сглотнул, постарался выкинуть на пару мгновений из тела едкую боль — несмотря на мерзкую ситуацию, он чувствовал, что имеет за плечами преимущество, которым обязательно стоит воспользоваться. В руке он держал ломаный осколок лезвия — настоящую, мать ее, улику, прямое доказательство того, что Ларс Бенгейм тот еще урод, заслуживающий отстранения от школы на три вечности вперёд (опционально — ещё и десятка два ударов палкой по жирной жопе). — Бенгейм подложил мне вот это на стул. Я сел на лезвие, — Мирон показывал приближающейся учительнице лезвие с тем же трепетом, что и первые люди являли своим плосколобым сородичам добытый тяжким трудом огонь. Мильт с острым вниманием глянула на осколок сквозь прямоугольники строгих очков. — Бенгейм? — Это он меня порезал, фрау Мильт! — тут же разнылся Ларс, — У меня палец кровит. Я просто пытался тихо забрать лезвие, не хотел срывать урок. Он повернулся, цапнул меня, и потом…вот. Парень похвалился невесть откуда взявшейся боевой раной — на пухлом пальце гроздью висело несколько алых бусин. — Что? — Мирон почувствовал, как внутри него что-то глухо ухает прямо в пятки, — Я…Я тебя не трогал! Да ты сам себя порезал! Это специально, чтоб меня подставить! Это… — А у тебя все всегда специально, Федорофф, разве не так? — устало перебила Мильт, — Бенгейм сам себя поранил только чтобы ты скакал по классу как горный козел… — Но… — И, конечно, готовящемуся к олимпиаде Ларсу на уроке заняться нечем, а вот ты сидел все это время смирно и… — она резко дернула его тетрадь, — …упоенно рисовал квадратики. Думаешь мне от доски не видно, что ты тут делаешь? — Да, но… Мильт жестом заставила его умолкнуть. — Мне и впрямь может быть не все видно, соглашусь. Карл, — обратилась она к хихикающему Дипке, сидящему от Мирона через парту — тот от греха подальше убрал с тощего лица веселую лыбу, — Что тут произошло? Расскажи, что ты видел? — Нуу, — завел волынку Дипке, смиренно вперив белесые глаза в пол, — Не так уж много я и видел, если честно. Я записывал уравнения… — Формулы. — Формулы, — послушно повторил Карл, — Федорофф зачем-то начал поворачиваться к Ларсу. Я всего не знаю, но мне кажется, что я услышал что-то вроде «порежу тебе тетрадь». — Ты и Ларс — вы оба говна куски! — не выдержал Мирон, — Это враньё все, зачем мне его тетрадь? Да зачем он мне вообще нужен? Дерьмоеды! В классе раздались сдавленные смешки. — А ну-ка следи за языком, ты в школе, не на улице, — осадила его учительница, — Мы уже обсуждали это с твоей мамой. Твоя зависть к чужим успехам… У Мирона в ушах зашумело, руки сами собой сжались в кулаки. Какая зависть? Бенгейм местный уникум — это верно, он умеет решать задачки на два класса вперёд, и его частенько просят представить школу на образовательных соревнованиях, но это ведь всего лишь половина правды. Вот вам вторая — Ларс Бенгейм — сраный мудак и мерзкая гнида, задирающая всех, кто слабее его, пользуясь, при случае, кулаками других мудаков, которым он за протекцию решает задачки. И Ларс — в своих дебильных зелёных штанах, чуть не лопающихся по ремню, плохо скрывающий ухмылку и забывший уже про свой сраный палец; и олух Дипке, который говна съест, лишь бы выслужиться перед Ларсом, потому что ему нужны решённые домашки; и фрау Мильт — корова с потливыми пятнами на унылом синем платье, которую за глаза иначе как «Клизма» и не называют все те, кого она так рьяно обеляет…«Бенгейм готовится к олимпиаде…». Ну пиздец теперь. — Отстранён до конца уроков, — подвела итог психологическому разбору мироновых бунтарских поступков фрау Мильт, — Я напишу тебе записку — хочу, чтобы твоя мама расписалась в том, что с ней ознакомилась. Завтра принесешь. Понятно? — Да, — буркнул Мирон, быстро закидывая вещи в школьную сумку. Беда, с одной стороны, и не беда вовсе — к психологу на этот раз не отправили, ещё и на два часа раньше можно уйти со школы. С другой стороны, одна лишь мысль об испуганном мамином лице, для которой каждая бумажка из школы априори выглядела отчислением, гадко крутила кишки и кисло отдавала во рту. Вылетев из класса под радостное улюлюканье и бестолковые попытки фрау угомонить взбеленившихся учеников, парень быстро погнал по коридору, резко смахивая накипавшие было слезы обиды. «Чего ревешь как баба. Чего сейчас-то реветь — надо было вломить ему так, чтобы до кровавых соплей, чтобы зубы осколками вылетали. Всем им. Каждому». Остановился на секунду у зеркала гардероба — из-под ободка квадратной металлической рамы на него пялился какой-то бледный щуплый губастый говнюк в дерьмовом свитере, которого треснуть хотелось даже больше, чем всех вместе взятых одноклассников. «Ненавижу тебя». Мирон обвел невидящими глазами просторный холл — как только прозвенит звонок, он заполнится чуть не до потолка галдящей толпой; ученики галками рассядутся на подоконниках и лавках, чтобы потрещать о всяких глупостях, поржать с друзьями, позубоскалить над недругами… Мирон нахмурился — понял, что не знает как будет «галка» по-немецки. Делать ему здесь было решительно нехер. Выйдя на улицу, парень чуть поежился — сентябрь в этом году выдался прохладным. Школьный двор пустовал в это время дня — если бы вышел на часок раньше, то попал бы на физкультуру к старшеклассникам, поглазел бы на девчонок с фитнесом. Он кисло оглядел сто раз виденное до того нагромождение металлических палок, труб и ступенек на площадке — городок был точь-в-точь таким, какой стоял во дворе его дома в Питере. «Не говори «дома в Питере», сынок. Так ты никогда не привыкнешь. Не может быть «дома» там, где ты не живешь. Здесь твой дом». Свинцовое осеннее небо темнело, хмурилось — грозилось вот-вот начать слезить и мямлить. Мирон уселся на холодную ступеньку городка, вытянул ноги, впялился в набухшие скорым дождем облака. Домой идти сейчас не стоит: мать ведь обязательно спросит, отчего явился так рано — а больше и идти-то некуда, разве что бестолково мотаться по району. Дома, в Питере, мог бы заскочить к Васе Лазаренко, он жил совсем рядом со школой, а сидели они за одной партой. Интересно, помнит ли его Вася? Вряд ли, конечно — Мирон и сам толком не помнил, как тот пацан выглядел. Вроде бы темные волосы, нос в царапинах. Или это был Коля Лучанский? Когда сам был поменьше, в те ночи, когда совсем не спалось и было особенно тоскливо, Мирон позволял себе штуку, которую берег на особые случаи. Закрыв накрепко глаза, он представлял себе, что лежит на кровати — но не на этой, а на своей старой, скрипучей, той, что осталась в Питере. Вокруг него вздыхает по-ночному квартира — но не эта, а та, что осталась в Питере. Там, где сейчас стоит шкаф — распахивалось окно, у подоконника ставился письменный стол, на столе укладывались подставка под учебники, лампа, раскрытые книжки. В угол мыслью летела зелёная тумбочка с маленьким телеком. Финалом за окном зажигался большой дворовый фонарь — и горел он так ярко, что можно было читать даже когда мама выключит в комнате свет «чтобы спал». Окутанный питерским жилищем, будто подоткнутым одеялом, он мирно засыпал, чтобы наутро вновь проснуться «дома» и пообещать себе в сотый и тысячный раз — как только он придумает, чем можно заработать много-много-много денег, он их обязательно заработает, поедет в Россию и купит назад свою квартиру для себя и родителей. — Там уже давным-давно живут другие люди, — улыбнулась мама его наполеоновским планам, которые он как-то раз решил сумбурно озвучить, — Да и что там делать, боже ты мой, не двор был, а помойка. Помнишь как тебя один раз какой-то нелюдь чуть не побил за то, что ты бутылку ему под колесо машины подставил? Видано ли дело, ребенка… Мама долго ещё охала, собирая ланч в школу, пока Мирон, кисло глядя на нее, все прикидывал — сказать или нет, откуда у него неделю как на левом плече синяк размером с марроканский апельсин? Даже бутылку подставлять не пришлось, нашлись другие грехи — длинный нос, лупатые глаза, кривой акцент. Ему было десять — а заведя этот же разговор в одиннадцать, он улыбки уже не получил — только недовольные причитания. Баста. Хватит. Сколько можно. В тринадцать он стал умненьким-славненьким — попросту ничего не рассказывал, никого не тревожил. — Жаба! Иди-ка сюда! Давай разберемся, кто из нас тут дерьмоед! В затылке тотчас похолодело, сердце плоско ухнуло в пятки. Мирон резко обернулся, чуть не слетев со своей ступеньки. Какого хрена эти черти не на занятиях? Бенгейм и здоровяк Миллер гнали прямо к нему — толстяк Ларс скорость толком не набирал, но вот его верный пёс приближался к городкам куда стремительнее. Миллер был спортсменом — троеборье, плаванье, лупцевание неугодных Бенгейму… — Отъебитесь от меня! — в отчаянии заорал Мирон и со всей дури бросился бежать не разбирая дороги. Пораненная нога тут же заныла, начала подволакиваться. В голове лихорадкой тряслись обрывки личного плана эвакуации. «Если добежать до дорожки а потом свернуть налево то там будет тупичок старшие ребята там частяком курят из тупичка можно перелезть по забору Бенгейм такого подвига не повторит Миллер его не бросит они отцепятся…Блять!». Он споткнулся, упал, тут же поднялся, обернулся — дистанция сократилась заметно, видны были красные от натуги, потные лица преследователей. Полетел было вперёд — тупичок уже близко! — и тут же в кого-то вмазался плечом, откатился кубарем, опять оказался на земле. — Смотри куда прешь, — недовольно буркнул длинный как шпала парень, которого бегущим Мироном явно приложило неслабо. Он дотронулся до задетой руки и слегка поморщился. — Извини, — тяжело выдохнул Мирон, даже не замечая, что отозвался русским на русский; ему вдруг стало резко плевать, побьют его или нет — настолько заебала эта гонка. Лежать бы вот так, на земле, пялиться в небо, чувствовать глухое нытье в руке, в ноге… — По-русски говоришь? — хмыкнул парень, казалось, даже не удивившись, — Ну и куда бежишь, дятел? Вместо ответа Мирон кивнул в сторону. Удивляться русскому парню он будет после — проблемы сейчас были куда важнее. Его одноклассники уже тоскливо дышали рядышком, нерешительно топтались, ближе подходить не рискуя — Вы чего, пацаны? — весело позвал их парень. Мирон наконец смог чуть перевести дух, приглядеться. На вид его предполагаемому соотечественнику было лет пятнадцать-шестнадцать: тёмно-синий спортивный костюм, добела высветленные волосы с густым вихром на лбу, узкое лицо с чертами правильными, но какими-то будто бы наглыми, резковатыми; на левой щеке — подживающая серая ссадина. С таким в драку вступать было бы опрометчиво даже Миллеру, который был и пониже, и пожиже в плечах. — У нас тут своя разборка. Отойди, — все же рискнул влезть в переговоры Бенгейм. — Я не лезу, — парень добродушно улыбнулся, — Вы стоите как…как…ай, не знаю я этого слова… как дебилы? По-немецки он говорил абы как, со скрипучим, как несмазанные дверные петли, акцентом, но, казалось, ничуть этого не смущался. — Отойди. — Не хочу. — Тогда тоже получишь. — Ого, круто. Но я поспорю. В ладони парня вдруг откуда ни возьмись щёлкнул раскидной ножик, а улыбка с лица начисто слетела, будто и не было ее никогда. В серых глазах недобро искрило. — А ну-ка пошли нахуй отсюдова, быстро! — рявкнул он по-русски. Засранцам и переводить не пришлось: буркнув что-то для проформы, Миллер с Бенгеймом быстренько потопали в сторону школы, то и дело озираясь, опасаясь ответной погони. Мирон завороженно смотрел на блестящий ножик в чужой руке, забыв на мгновение о том, что… — Вставай давай, чего валяешься, — парень щелкнул ещё разок, и быстро закинул свое грозное оружие в необъятный карман штанов, — Тебя как зовут? — Мирон. — Ты, наверное, тот еврейский поц из класса Мильт? Мне Гарик говорил, что… Знаешь же Гарика? Мирон помотал головой. — Не знаешь Гарика? — парень, кажется, по-настоящему удивился. Он недоуменно смотрел на то, как Мирон деловито отряхивает брюки, что-то прикидывая в голове, — Как это не знаешь? Тут же все друг друга знают, если русские. На Басиках тусуешься? Я тебя там не видел… — Нет…наверное, не…не так часто… Мирону незнамо отчего стало густо стыдно. Конечно же он знал, что такое Басики — заброшенный плавательный комплекс на окраине района, где по вечерам собиралась эмигрантская шпана. Пара его знакомых по общине туда ходила чаще, чем в школу, вот только сунуться в Басики без приглашения…уж лучше тесно пообщаться с одноклассниками, это уж точно. Мирона на Басики никто никогда не приглашал. — Ну и ладно, — пожал плечами парень, решив, видимо, зарубить на корню неловкую беседу, — Меня Максим зовут, если интересно. Можно и нужно — Макс. — Спасибо, — невпопад выдохнул Мирон, который слово это во рту держал, кажется, слишком долго, оттого оно аж скукожилось, смялось, — Я ведь…я могу…я могу отплатить тебе за то, что… Макс в ответ заливисто рассмеялся. — Типа как в сказках — я тебе ещё пригожусь, Иванушка! Чем ты мне отплатишь, дятел? Деньги есть? — Денег нет, — нахмурил брови Мирон, — Но могу написать за тебя что-нибудь, если есть необходимость. Сочинение или эссе… — Так ты у нас писатель? Мирон тут же выставил упрямый подбородок. — Ну, скажем так, до Грасса и Зюскинда мне далеко, но на школьное сочинение талантов вполне хватит. Невелика сложность накропать что-нибудь про развитие Будденброков… — До кого, прости, далеко? Я вот сейчас ровно нихера не понял, — озадаченно протянул Макс. Взвинченный и без того Мирон почувствовал как уши начинают пылать. Больше всего на свете он терпеть не мог, когда из него вот это все перло. «Скажи ты нормально, долбоеб, просто скажи нормально, это же не так сложно…». — Извини. — Да не, это ты извини, я просто не особо люблю книжки читать, больше кино смотрю. Ну и да, сочинение мне бы, на самом деле, не помешало, конечно, — Макс почесал бровь, расслабленно ухмыльнулся, — Мне вообще надо до среды две тысячи слов накидать про…блин, забыл…про монархию. Типа — какие бывают, хорошо это или галимо… Такое сможешь сделать? — Да. Да, конечно. — Тогда, умник, мы с тобой вот как поступим. В школу я вряд ли до среды попаду — ну ее нахуй, поучился уже — потому когда напишешь, то приноси во вторник…в общем, мы с ребятами будем на Гергейна. Там заброшка такая, видел, наверное, у старой парковки. Часов в восемь. Окей? — Окей. Во вторник…во вторник тогда увидимся? Макс что-то хотел было ещё сказать, но раздумал — просто кивнул, сам себе под нос улыбнувшись. — Пока, умник. — До встречи. Топая улицами, мятый, замызганный как черт Мирон все прикидывал, насколько отвратительно выглядел комок ситуаций, в которых он по воле случая сейчас оказался. Мама обязательно спросит, где и с чего бы он так изгваздался. Писать эссе на пару классов вперёд раньше ему не доводилось — он и свои-то составлял не без усилий. Пойти вечером во вторник на заброшки — родители о таком точно знать не должны, вряд ли будут в восторге. В кармане лежала записка от Мильт, глубокая царапина грела ногу тянущей болью…твою мать, только дошло — он же наверняка, ко всему прочему, ещё и брюки порвал. Не вздумает ли Бенгейм ему отомстить? Миллер может подстеречь его у самого дома — он живёт где-то неподалеку… И все никак не мог он согнать с лица широченную дебильную улыбку. Дурак дураком шел домой, ну ей-богу.