День

— Здоровья пенсионерам! Шнайдер расхохотался собственной шутке. Ульрике, ставящая на стол блюдо со стейками, мимолетно усмехнулась, наблюдая, как веселится муж. Она тоже обязательно поздравит Пауля — просто чуть позже. В Берлине подходило время позднего завтрака — или раннего обеда, это как посмотреть. Шнайдер звонил Паулю, чтобы поздравить того с днем рождения. — Целых пятьдесят семь лет — это тебе не шутки, но ты еще бодрячком, держишься, продолжай в том же духе, именинник! — Ты всегда непробиваемо любезен и прямолинеен, дружище. Шнайдер практически видел эту елейную улыбку, за которой скрывались острые акульи зубы. Пауль не простит ему напоминания о собственном преклонном возрасте, как пить дать. Сам Шнайдер давно смирился: и с сединой, и с морщинами, и с стремительно тающей физической формой, но Пауль… Пауль просто отказывался участвовать в подобных обсуждениях и каждый раз уходил надолго курить во двор, если в их компании заходил разговор о былых подвигах и ушедшей бурной молодости. Шнайдер не знал, что с этим делать, лишь только надеялся, что со временем — пройдет. — Если без шуток — здоровья, удачи и всего-всего там, ты знаешь, я не особо красноречив в поздравлениях. Мы еще зажжем! Обязательно прие… — Я в Мюнхене. Извини. Даже сердце, кажется, пропустило парочку ударов. Или как будто из него кто-то огромной рукой выдавил весь воздух. Оставив вилку с порцией фасоли в стороне, Шнайдер даже отнял телефон от уха. Как будто ожидал, что на экране высветится надпись в обрамлении конфетти и хлопушек «Это шутка!». Ульрике обеспокоенно вскинула брови, но Шнайдер даже не знал, что ей ответить или показать мимикой. Только растерянно пялился какое-то время на фотографию Пауля, а затем обессиленно вновь приложил трубку к телефону. — Понятно… С семьей? — Да. Вернусь только через неделю. И даже дети, до этого звонко о чем-то щебетавшие, примолкли — настолько сильно, видимо, Шнайдер изменился в лице. Он очень старался не показывать собственного расстройства, но слова друга выбили из колеи совершенно. Он уже спланировал этот вечер, маршрут, шутки по поводу возраста и припрятал в кармане пальто небольшую, но дорогую сердцу безделушку. Он даже надеялся… Но теперь все, кажется, шло совсем не так. И проблема была не в том, чтобы перенести празднование на любой другой день. Проблема была в том, что Пауль раньше никогда не уезжал на свой день рождения куда-нибудь дальше ближайшей деревни где-нибудь под Берлином. Обычно, если уж такие форсмажоры случались, Шнайдер всегда приезжал — один, без Ульрике и детей, и они, за бутылкой хорошего коньяка, говорили до глубокой ночи. А потом, если была еще одна бутылка — шатались по темени пустынными незнакомыми дорогами, вспоминая прошлое и получая на свою голову проклятия местных жителей, разбуженных громкими криками и смехом. Думать, что Пауль забыл или даже намеренно уехал подальше не хотелось, но все равно думалось. Шнайдер даже и сам не мог понять, почему расстроился настолько сильно, аж до горечи на корне языка. Наверно потому, что на вечер были великолепные планы, что сейчас распадались, как песочный замок. — Что ж. Хорошо тебе отдохнуть. Заскакивай все равно, как будет возможность. — Ты оби?.. Дальше Шнайдер не слушал, мазнув пальцем по красной трубке. Есть перехотелось, но он не желал устраивать дешевых драм или как-то усугублять то, что произошло. Он и так достаточно расстроил детей и жену своей хмурой мордой, и дальше портить завтрак не стоило. Быстро развеселив Мартина, сидящего напротив в высоком детском стуле, Шнайдер насильно впихнул в себя овощи и мясо, улыбаясь и общаясь в попытке «как всегда». Затем помог Ульрике убрать грязные тарелки в посудомойку, повозился с детьми, сделал попытку поработать в студии… Они все же планировали тур, хоть и не могли быть уверены в том, что он состоится, но в форме себя все равно стоило держать. Делалось все нехотя, на автомате, но Шнайдер понимал, что ему бы лучше занять себя чем-нибудь, чем просто пялиться в телевизор и рефлексировать. В конце концов, это ведь был день Пауля, так? Почему же он не может провести его так, как хочется именно ему? С семьей, вдали от Берлина, оставив позади городскую серость и привычность будней… Оставив Шнайдера. Чуть позже позвонил Рихард и сообщил, что Пауль вне зоны доступа. Он явно хотел выведать, что могло произойти, но Шнайдеру не хотелось это обсуждать. Было тошно от самого себя, от того, как остро и близко он все воспринял. Как какая-то впечатлительная юная девица, романы о которых Шнайдера когда-то давно заставляли читать в школе. Он хоть и потешался над другом, но и сам ведь не восемнадцатилетие недавно отпраздновал… А все туда же. За хлопотами день минул довольно быстро, чему Шнайдер был даже рад. Дети давно спали, Ульрике, мазнув узкими теплыми ладошками ему по плечам и ласково чмокнув в макушку, тоже отправилась в кровать. Во всех ее жестах читалось «не думай об этом», и Шнайдер честно старался. А еще был очень благодарен. Понемногу отпускало, но внутри все равно нет-нет, да и поднималась та самая утренняя горечь, от которой ныло в груди. Зависнув на кухне за чашкой чая, он просидел достаточно, чтобы вздрогнуть и бросить быстрый взгляд на часы, когда в прихожей разнесся электрический зуд дверного звонка. Было уже поздно и темно, он никого не ждал и звонок был по меньшей мере странный. На один короткий момент в голове пронеслась мысль-вспышка… Но Шнайдер быстро отмел ее в сторону. Он не стал бы — это просто глупо. Торопливо он прошел в прихожую, чтобы звон не разбудил домашних, позабыв даже оставить на столе в кухне чашку. Наверно, это было опрометчиво — идти открывать дверь непонятно кому да еще и с занятыми бесполезной штукой руками. На пороге стоял Пауль. Он выглядел как воробей, еле удравший из когтей кота: нахохлившийся, недовольный, укутанный в шарф по самые глаза и глубоко засунувший в карманы куртки руки. Шнайдер оторопело разглядывал друга, не понимая, можно ли верить глазам, и они оба молчали как дураки слишком долго, чтобы завести непринужденный разговор. Позади раздались тихие шаги, и Шнайдер кинул за спину торопливый взгляд. Ульрике, кутающаяся в халат, обеспокоенно поглядывала со ступеней лестницы, пытаясь рассмотреть, кто пришел, но Шнайдер кивком показал, что все хорошо и, схватив с вешалки куртку, шагнул за порог. — Я не знаю, как оправдываться, честно. Так что без извинений, — наконец подал голос Пауль, и Шнайдер только сейчас заметил, что глаза у него какие-то припухшие, а брови упорно хотят сойтись на переносице. Он сделал еще шаг, разглядывая опущенные уголки губ и тоску в таких знакомых глазах. — Я… Дурак, наверно. Проснулся с мыслью «бля, пиздец, пятьдесят семь» — и рванул куда глаза глядят. Мои такого не ожидали, но отказаться у них выбора не было. А потом ты еще позвонил… И еще один маленький шажок ближе. Морщины в уголках глаз, и носогубные складки такие глубокие, и челка из-под шапки торчит совсем седая — в этом не было никакого смысла. Шнайдер чувствовал тепло, исходящее от Пауля, тот упорно прятал взгляд, но все равно нет-нет — да и заглядывал в глаза, и Шнайдера будто током прошивало каждый раз. — В общем… Я весь день убеждал себя, что тебе все же нужна такая рухлядь старая, как я, и вот, наконец, убедил. Договаривал Пауль уже в поцелуй. Обнимая его за плечи, Шнайдер почувствовал прикосновение к щеки первого в этом году снега, а не той противной мороси, что сыпалась с небес всю первую неделю декабря и вздохнул, наконец, свободнее, вновь и вновь накрывая губы Пауля своими. Поговорить можно и потом.