Böser

      После посещения пыточной Ягером жизнь Ивушкина, с которой он уже прощался про себя, кардинально поменялась. Искалеченное тело, не церемонясь, обмыли из шланга, брезгуя подойти ближе. Ивушкину было холодно, так холодно, что это было похоже на очередную пытку, но он, хоть и морщился, скалился на своих мучителей, как дикий зверь, в глубине души был рад избавиться от корки грязи и засохшей крови, которая, как ему уже казалось, въелась навсегда. Немцы эти — чистоплюи хреновы, бедняжке Ягеру, должно быть, нелегко было находиться в пыточной так долго и терпеть всякие неприятные немецкому носу запахи. Подумав об этом, Ивушкин мстительно усмехнулся, отчего губы вновь лопнули, засочились красным. Заметив издевательскую усмешку этого русского волка, конвоир замахнулся было рукой в толстой перчатке, но товарищ остановил его окриком: — Не трогать! Забыл приказ штандартенфюрера? Хочешь проблем? Усмешка Ивушкина, различившего в потоке речи звание Ягера и догадавшегося о смысле сказанного, стала ещё обиднее. Но он быстро передумал улыбаться, рискуя порвать губы окончательно. Душ закончился, и, сопровождая хрипом каждое своё движение, Ивушкин потянулся к своей робе. Он догадывался, что это ещё не конец его программы.       Кажется, когда врач, поцокав языком, начал лечение, Ивушкин потерял сознание, потому что пришёл он в себя уже перемотанный бинтами, как мумия, которую он когда-то видел в Ленинграде, в музее на Дворцовой площади. — Х-р-р… — воздух с трудом выходил из перебинтованной груди. — О, уже проснулся. Как твои дела? — Ивушкин с трудом повернул голову, встретившись взглядом с заинтересованным с виду Ягером. Заинтересованным, как удав в кролике. — Х-р-р. — Извини? — Х-р-р. — Вероятно, это означает «хорошо». Этот ваш русский — совершенно непонятный язык, — поделился Ягер шёлковым голосом. — Гут-шмут, — огрызнулся Ивушкин едва слышно, — где переводчик? Этот… Дольметшер где? Или арийские господа думают, что я должен понимать ваш собачий язык? — Переводчица? Да, она скоро придёт. — Ягер ткнул большим пальцем себе за плечо, в сторону двери, не сводя глаз с измождённого лица узника. — Да мне похер, — Ивушкин закрыл глаза, чтобы не видеть отвратительное исполосованное шрамами лицо, — это тебе надо, не мне. Я и просто сдохнуть могу. Вскоре он, правда, распахнул глаза снова, почувствовав прикосновение к лицу. Грубая перчатка Ягера свисала с его колена, а тёплые пальцы скользили по острой скуле узника. Ивушкин дрогнул, ожидая удара, внезапной боли, но её не последовало. Что это, ласка? Или научный интерес представителя высшей расы к унтерменшу, которого можно впоследствии препарировать? — Хэнде, — предупреждающе процедил Ивушкин, отдернув голову от прикосновения и зашипев от боли в потревоженных ранах. — Злой русский волк. — Со смешком выдохнул Ягер, убрав руку. — Если я отвлекусь, ты запросто оттяпаешь мне руку, верно? — Почему же не швайн, сволочь? — услышав знакомое слово, ощерился Ивушкин. Немец открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут со стороны двери донёсся деликатный кашель, и в госпиталь мышкой проскользнула переводчица, жизнью которой Ягер шантажировал Ивушкина. Тот встретил её сочувственным, сразу смягчившимся взглядом, и Ягер криво усмехнулся, видя совершенно иные эмоции русского, которые он был не в состоянии вызвать. Эти русские волки привечали только свою стаю. Может, идеология не врала, и в этих людях на самом деле было мало человеческого? — Я Анна, — тихо представилась переводчица, подняв взгляд оленьих глаз на Ивушкина. — Николай, — приветливо прохрипел Ивушкин и даже расщедрился на небольшую подбадривающую улыбку. — Хватит, — раздраженно прервал эту очаровательную сцену Ягер, — вы тут исключительно для дела, фройляйн Ярцева, а не для того, чтобы флиртовать с танкистом. Помните, что вас легко заменить. — Да, герр штандартенфюрер, — выдавила Анна испуганно. Ивушкин, ни слова не поняв, посмотрел на Ягера с открытой враждебностью, рассудив, что ничего хорошего он сказать точно не мог. У Ягера зачесались руки от желания стереть это выражение с его лица, но он сдержался, понимая, что рукоприкладство точно приведёт к потере малейшего взаимопонимания, которое он пытался выстроить с этим русским. — Завтра тебе нужно будет подобрать команду, будь готов к тому, что вскоре придётся встать на ноги, — командирский тон Ягера смягчился сам собой, когда он обратился к Ивушкину. Анна быстро перевела. — Знаю, чай, не ялтинский санаторий, — буркнул Ивушкин, на пробу поводя плечами и морщась. Анна помялась, но передала дословно. — Язвишь — значит, не так уж всё плохо, — Ягер посмотрел прямо ему в глаза, не подав вида, что их яркость на измождённом желтоватом лице произвела на него впечатление, — отдыхай. Он направился к двери, но, услышав русскую речь, вопросительно обернулся. Ивушкин однако разговаривал не с ним, а с переводчицей. — Чего он вдруг стал таким добреньким? — Недоуменно спросил он у Анны. — Хочет использовать тебя. Не верь, — шепнула она. — Да уж не дурак, знаю. Но пряником они никогда не работали, только кнутом… — Ивушкин, заметив интерес Ягера, демонстративно повернул голову на другой бок, прерывая разговор. — О чём вы говорили? — Вкрадчиво поинтересовался Ягер, заставив Анну вжать голову в плечи. — Ивушкин удивился качеству ухода за ним. Прежде он видел лишь жестокость, — пояснила она тихо. — Я не желаю, чтобы вы говорили без моего ведома, — надежно скрыв удовлетворение в своём голосе, Ягер стремительно покинул госпиталь, чеканя шаг. За ним посеменила переводчица. «Я приручу тебя, Николай, как сноровистого зверя. Не пытками, но хорошим отношением. Для тебя это в новинку, значит, будет эффективнее.»

***

      Ягер выделил танкистам каморку, смежную с гаражом, в котором ожидал ремонта советский танк. Теперь они были в его распоряжении, а значит, он увёл их прямо из-под носа начальника лагеря, что не могло не бесить того. Ягер слышал, что после разговора с ним тот лично застрелил десять пленников, чтобы отвести душу. «Теперь тебе не сломить Ивушкина в застенках, когда я распростёр над ним своё крыло,» — ухмылялся про себя Ягер. Он не пытался анализировать, почему это было для него важно, но знал, что он скорее бы подарил Ивушкину воинскую смерть от пули, чем позволил ему сломаться. Он бы сделал это для достойного танкиста, если бы не получилось отобрать его у руководства лагеря. И Ивушкин не достался бы никому. Сейчас Ягер чувствовал себя так, будто в его руки внезапно попал неогранённый алмаз, который бесталанные ювелиры до него принимали за простой кварц. И уж он точно знал, что с ним делать.       Ремонт танка шёл слаженно. Ивушкин был доволен экипажем, который подобрал. Не подвела командирская чуйка, которую он не имел возможности должным образом развить на фронте. Василёнок был ему, как дядька, Серафим с Волчком — будто шебутные братья. Порой приходила тихая Аня повеселить их беседой, без ведома Ягера, видно. Кидала любопытные взгляды на танк и нежные — на Ивушкина. — Хороша девка, — как-то раз сказал Василёнок Ивушкину, когда Аня ушла, — не проворонь, Никола. — Что ты говоришь, Степан Савельич, — отмахнулся Ивушкин, — не пара я ей, хромой, с убитым телом. Получше себе молодца найдёт. — Девичьему сердцу не прикажешь, ты ей люб. Да и где она молодца лучше тебя найдёт? — Да хоть бы и здесь, в метре от командира, — Волчок потопал ногой, обозначая место, где стоит, и улыбнулся во весь рот. — Ушами ты не вышел, Волчок, слишком длинные, — Ивушкин с Василёнком ответили смехом на его шутку. Серафим тихо улыбался, обновляя краску на броне танка. Мало кто мог похвастаться редкими минутами безмятежности в подобном месте…       Ягер изредка наблюдал из коридора за поведением русского волка в его стае, и понимал, что никогда не добьётся от Ивушкина искренних улыбок, ласковых искорок во взгляде, смеха, которые он не скупясь дарил своим. Для этого недостаточно было приручить, заставить есть с рук. Для этого нужно было стать его стаей. А он, Ягер, не вышел ни рожей, ни языком, ни формой.       Расщедрившись, он даже позволил танкистам мыться раз в несколько дней в старой душевой для охраны, которую уже собирались демонтировать. Оказываясь в его кабинете для отчёта о проделанной работе, Ивушкин не должен был нести с собой амбре давно не мытого тела, которое и без того удушающей пеленой окутывало лагерь, заставляя Ягера морщиться и прикладывать к носу платок. Ягер надеялся, что Ивушкин оценит этот великодушный жест. Но Ивушкин оставался с ним всё таким же настороженным и нелюдимым волком, и Ягер начал задаваться вопросом, способен ли тот в принципе испытывать малейшую благодарность, или его злой русской душе благодарность была чужда. Он пытался даже подпоить Ивушкина, чтобы вывести на какие-то человеческие эмоции, но танкист пил с осторожностью, а может и делал вид, что пьёт, и всё не поддавался, будто сам был сделан из танковой брони. Однажды так вышло, что Ягер захмелел быстрее узника и подпер щёку кулаком, прервав свои разглагольствования о танках и маневрах. — Почему ты такой, Ивущкин? — внезапно спросил он на корявом русском, заставив и танкиста, и переводчицу замереть и воззриться на него с недоумением. — Что? — неизящно переспросил Ивушкин, нахмурив брови. — Почему такой… — Ягер обвёл его рукой, — böser. Злой. — Вопрос не в том, почему я такой злой. А в том, почему ты такой добрый, — тихо и быстро отрезал Ивушкин, надеясь, что Ягер не поймёт. — Скажи ему, что я не хочу ему зла, — приказал Ягер Анне, испытывая необъяснимое волнение. Ивушкин горько усмехнулся, и по спине Ягера пробежались мурашки ещё до того, как он услышал ответ: — Ты СС. Одной рукой ты наливаешь мне, а другой душишь мой народ. Ты добрый, только пока тебе выгодно, чтобы русский волк был покорен и лизал руку. Это вы бёзе. Что ты натворил, чтобы получить этот кабинет с железным крестом в придачу? — Ивушкин бесцеремонно ткнул пальцем в грудь Ягера, туда, где покачивался его знак отличия.       Анна попыталась максимально смягчить его слова, но Ягер часть понял и сам. Рука его взметнулась ударить по кисти Ивушкина, которую тот всё еще протягивал к нему, но в нерешительности застыла. Ивушкин сам убрал руку и посмотрел прямо в глаза Ягера, зная, что может сейчас схлопотать пулю в лоб от разгневанного фрица за свою дерзость, и отчасти даже желая этого. Лишь бы фриц прекратил притворяться человеком с ним. — Бёзе, — одними губами сказал он Ягеру. Ягер сжал руку в кулак и опустил её на стол с глухим стуком. — Анна, ваши услуги больше не требуются, — сказал он переводчице, кивнув на дверь, и та, тревожно переглянувшись с Ивушкиным, медленно ушла, прикрыв дверь. — Выгнал её, чтобы убить меня без свидетелей, — в глазах Ивушкина заплясали черти, — ну давай, сука. Я даже не буду сопротивляться, и так я уже задержался на вашей проклятой земле. Не отрывая взгляда от него, Ягер расстегнул до конца эсэсовский мундир и позволил ему упасть с плеч, оставшись лишь в белоснежной рубашке. Железный крест звякнул, встретившись со спинкой его стула. — Клаус. Просто Клаус, — положив руку себе на грудь, тихо сказал Ягер, и глаза Ивушкина расширились, когда он понял, что немец хотел до него донести. — Коля, — буркнул Ивушкин, указав на себя, и Ягер впервые не услышал враждебности в его голосе, — но это до войны, фриц. Фор криг. Сейчас мы штандартенфюрер Ягер и… — Ивушкин закатал рукав робы, показывая уродливую грубую татуировку, которой его клеймили в лагере, — номер 341264. И никак иначе. Ягер покачал головой и, поддавшись внезапному порыву, коснулся рукой кожи Ивушкина, провёл большим пальцем по выбитому номеру, будто желая стереть, оставив чистую нетронутую кожу. Ивушкин сжал зубы, подавив желание отшатнуться. Пусть трогает, жалко ему что ли. Пусть полюбуется на работу таких, как он. — Нихт бёзе? Гут? — Ивушкин смотрел на него в упор. — Это тоже гут? — Он распахнул робу на груди, открывая вид на безобразные следы пыток, которые не сойдут уже никогда. — А это гут? — Он закатал другой рукав, показывая ожоги от затушенных об него сигарет. — Значит, я злой? Значит, я заслужил? Я волк, я швайн, а вы, значит, меншен? Ягер бледнел с каждым обвиняющим словом, будто бы готов был свалиться в обморок, и Ивушкин замолк, хмурясь. — Клаус-то может и гут. А штандартенфюрер Ягер… — он покачал головой и поднялся с места, схватившись за костыль, — кан их (могу я)… я уйти хочу, — он кивнул на дверь.       Ягер поднялся синхронно с ним. На одеревеневших ногах обогнул стол, приблизился практически вплотную. Ивушкин спокойно прислонил костыль к стулу и выпрямился, желая принять смерть с гордо поднятой головой, оказавшись практически одного роста с Ягером. Тот видно понял, усмехнулся краешком губ. Но ни смерть, ни боль для Ивушкина не наступили. Ягер осторожно поднял его руку за запястье, вновь закатал ему рукав робы, открывая вид на татуировку. И, склонившись к ней, коснулся её лбом. Губами не решился, хотя и тянуло — мало ли, как отреагирует русский. Ивушкин молчал, тупо глядя на коротко стриженный затылок Ягера перед собой. Долбануть бы его сейчас чем-нибудь увесистым по темечку, взять карту… Мысль промелькнула и улетучилась. Будь на его месте гнида — не раздумывал бы. Но такой Ягер гнидой не был. Ягер склонился перед ним, узником, прижимаясь изуродованным лицом к уродливой татуировке — два уродства, подаренные войной, соприкоснулись. — Хватит, Клаус, — позвал Ивушкин неожиданно мягко, отняв руку. Схватился за костыль и поковылял к двери, не удерживаемый больше ничем.       Ягер выпрямился, глядя ему вслед. Вот и дождался: из голоса русского ушла абсолютная враждебность. Но какой ценой? Пришлось содрать мундир, знак отличия, всему вывернуться наизнанку, и только после этого Ивушкин впервые взглянул на него иначе. Как на человека. Забавно, что этот русский волк, оказывается, всё это время не видел человека в нём. Волк ли?.. — Дерьмо, — протянул Ягер, вернувшись на своё место и падая на стул. Плеснув себе до краёв коньяка, залпом выпил и откинулся на спинку стула. Он слишком заигрался с этим русским… Ивушкиным… Колей. Курсанты уничтожат весь русский экипаж вместе с танком, это было ясно, как божий день. И что Ягер будет делать после того, как глаза Ивушкина закроются навсегда? Пожинать плоды своих трудов? С чистым ли сердцем? Ягер давно не напивался настолько сильно.