Инородный элемент

      Виолетта Фитцджеральд любила читать книги. Она перелистывала страницы одну за другой, задерживала взгляд на чём-то интересном и тогда между её бровей появлялась морщинка. Уставая держать голову, она клала локоть на стол и опиралась щекой на кулак. Иногда ей хватало наглости лечь в кресле поперёк и закинуть ноги на подлокотник.       Леви раздражался и всенепременно делал ей замечание, стараясь не задерживать взгляд на аккуратных ступнях, выглядывающих из-под юбки платья. Щиколотки у неё были тонкие, красивые — поистине женские.        — Вообще-то это мой дом, — голос сквозил недовольством, но ноги она убирала, поджимая под себя.       После сказанного её выражение лица всегда менялось и гнев сменялся тоской, словно Виолетта, говоря о доме, вспоминала о чём-то другом.       Леви знал о чём, но никогда не спрашивал у неё. Он догадывался на интуитивном уровне, что она скучала по родному дому, и тогда совесть начинала проедать в его груди дыру, доставая из-под рёбер изнывающее сердце.       — Леви, мы поняли, как вернуть Виолетту домой! — тараторила Ханджи за завтраком. — Та дверь, она и правда открывается седьмого числа каждого седьмого месяца! Вот это разбег, я ещё не выяснила причину, но думаю она и не нужна, ведь Виолетта сможет увидеть родных. Она так часто говорила о них, наверное, безумно соскучилась. Надо сказать ей… Что с тобой, Леви?       — Желудок скрутило, — горло сжалось так, что он с трудом мог говорить.       Пытаясь протолкнуть кислый ком, застрявший в глотке, Леви сделал глоток чая, но вместо горячей терпкости ощутил на языке привкус горечи.       Он смотрел на шкаф, стоящий в углу его комнаты, и выжигал на покосившихся дверцах клеймо тотальной ненависти.       «Фитцджеральд. Что это вообще значит?» — думает Леви, облокотившись на низкий забор у ветхого дома, думает о чём угодно, только не о том, что ему необходимо сказать ей.       Ей. Виолетте Фитцджеральд, которая сидит у раскидистого дуба и читает какую-то потрёпанную книжку. Совсем его не замечает или делает вид? Леви смотрит на неё, прикидывает расстояние и вспоминает, что зрение-то у неё дерьмовое.        «Подойди. Скажи».       Его ноги прирастают к земле. Он только и делает, что наблюдает за тем, как ветер колышет голубую ленту в её волосах и думает о такой сложно произносимой фамилии. Фитцджеральд. Она говорила что-то об ирландцах и королях.       Леви, мы поняли, как вернуть Виолетту домой! Кто такие ирландцы? Та дверь! Она действительно открывается седьмого числа седьмого месяца! Страна Ирландия. На материке Евразия. Она говорила, что их шесть. Материков. Я ещё не знаю как это работает, но это так здорово! Надо сказать Виолетте! Что с тобой, Леви? И она из Ирландии. Ты как-то поник… ты… привязался к Виолетте? Из города Дублин, кажется. Ты что-то чувствуешь к ней? Она тебе понравилась?       Что? Понравилась?       Виолетта Фитцджеральд не нравилась ему — Леви был в неё влюблён.       Влюблён до зуда на внутренних органах. До ломоты в костях. До неуёмного желания навечно остаться рядом с ней и смотреть на то, как она читает книги и закидывает ноги на подлокотник кресла.       Он бы купил ей тысячу книг — нет, целую библиотеку! И столько же лент для волос, чтобы она всю жизнь вот так подвязывала ими свои тёмные густые волосы.       Но идти на поводу у своих чувств Леви не мог себе позволить, потому что рано или поздно это приведёт к печальным последствиям. Этот урок уже давно усвоен.       Поэтому он запихивает свои чувства так глубоко, что от них остаются лишь отголоски и одним махом перепрыгивает забор. Тот жалобно скулит. Примерно также скулит у него в грудной клетке, когда он мягкой поступью приближается к Виолетте. Та замечает его нескоро.       Она отрывается от чтения и вскидывает голову, щурится от солнечного света, заливающего невысокую фигуру перед ней.       — Леви! — произносит она, и улыбка окрашивает её губы.       У Леви же внутри всё трескается и крошится.       Виолетта откладывает книгу, поднимаясь на ноги. Она делает шаг к нему и обвивает руками его талию. Прижимает теснее так, чтобы он ощутил жар её тела даже через слои одежды. От неё пахнет травами и молоком.       — Я скучала, — шепчет она, склоняя голову и утыкаясь носом куда-то в ключицу.       Леви обнимает её в ответ и молчит. Он сжимает её в руках до того сильно, что чувствует как бьётся её сердце.       «Скажи. Давай».       Он отстраняется и спрашивает:       — У тебя всё хорошо?       — Ага. Что у меня может быть не хорошо? — улыбается она и указывает на развернутую книгу, лежавшую на траве обложкой вверх: — Вот читала про сотворение стен. Очень… Увлекательно.       Акцент так и не покинул её даже спустя годы пребывания здесь. Соседям в округе Виолетта говорила, что родилась в горах и её предки говорили на другом языке, но Леви-то помнил, как Ханджи несколько месяцев учила её произношению и чтению.       — Хочешь чаю? — интересуется она, пока они шагают к дому, в котором её поселил Эрвин Смит три года назад: старый с прогнившими половицами и покосившимся крыльцом. — Вчера соседка принесла чабрец и лимонную мяту, я хоть и не люблю мяту, но тебе она вроде нравилась. А ещё пирог с голубикой, очень вкусный. — Угу, — кивает он, поднимаясь по лестнице к входной двери, украшенной ржавым кольцом.       Чёрный кот, приблудившийся к дому прошлой зимой, лениво потягивается и проскальзывает вместе с ними внутрь.       Виолетта ставит кипятиться чайник, пока Леви сидит на стуле и отстукивает хаотичный ритм пальцами по ссохшемуся дереву стола. Он окидывает взглядом крошечную кухню и замечает, что с годами здесь стало довольно уютно: на подоконниках вместо пыли — цветы в горшках, на окнах — потрёпанные, но ещё сносные занавески бледно-зелёного цвета и полупрозрачная тюль, на кухонном гарнитуре чашки, тарелки, банки-склянки. Другими словами, дом теперь выглядел обжитым.       Леви даже не знает, желает ли он провести здесь жизнь: обычную, человеческую. Наверное, не желает. Не сможет лгать самому себе, как это делает большинство жителей острова Парадиз. Беспечность, с которой они жили не укладывается у него в голове. Разве можно спокойно спать, зная, что за стенами живут враги, желающие истребить их нацию?       Но ещё больше Леви не желает такой жизни для Виолетты.       Она рисовала свой мир в альбомах, которые ей приносила Ханджи: машины, самолёты, супермаркеты… Леви многого не понимал, но он знал, что её мир совсем другой. Будущее ли это или параллельная вселенная, да хрен его знает, и знать он не хотел. Люди воевали и там — Виолетта рисовала и такие картины. Мир её не лучше и не хуже. Он иной. И Виолетта иная. Она здесь точно клякса на новом листе, точно лето во время зимы. Инородный элемент. И Леви это видел. И Эрвин, и Ханджи, и даже те, кто не знал её тайну, но они тоже видели и тянулись к ней, потому что было что-то в Виолетте Фитцджеральд нечто, отличающее её от жителей острова Парадиз. Какая-то тайна.       — Что-то не так? — интересуется Виолетта, замечая его отрешенность. Она ошпаривает чайник, сыплет две ложки заварки. Ставит его перед ним на стол, а сама берёт с кухонной тумбы свой недопитый утренний чай с молоком и садится напротив него.       «Скажи ей, Леви. Пора».       И он, наконец, открывает рот, но с губ его срывается совсем не то, что нужно:       — Не смей пить это пойло при мне. Меня тошнит от одного его вида.       Виолетта застывает с поднесённой ко рту чашкой. Спустя несколько мгновений она тихо смеётся и в уголках её глаз образовываются ниточки морщин. Рука Леви под столом сжимается в кулак так, что короткие ногти до розовых отметин впиваются в кожу.       — Ты просто не пробовал. Это вкусно, — она демонстративно громко отпивает из чашки, следя взглядом, как кривится лицо Леви.       Лучи закатного солнца падают на его лицо, и Виолетта невольно засматривается на то, как свет клубится в его серых глаза, наполняя их золотистым сиянием.       Спустя несколько мгновений, она вдруг тихо произносит:       — Я бы хотела нарисовать тебя. На память.       Леви невольно сглатывает от интонации её голоса.       Он смотрит ей в глаза, пытаясь отыскать скрытый смысл этой фразы, но кроме нежности, с которой Виолетта глядит на него в ответ, ничего не отыскал.       — Завтра мы выдвигаемся в Марлию, — снова мимо, но Леви чувствует, хочет, чтобы она знала о том, что ему предстоит.       Чашку Виолетта так и не подносит к губам. Она нарочито аккуратно ставит её на стол так, чтобы не нарушить воцарившуюся между ними тишину.       Леви заглядывает ей в глазах и обнаруживает неприкрытую тревогу и страх за него. Не за миссию, не за человечество, а за его жизнь. И, наверное, впервые он ощущает какого это — когда кто-то беспокоится о тебе. Именно о тебе и твоей личности.       — И… сколько продлится ваша операция? — она неумело маскирует дрожь в голосе.       — Быть может, пару дней. Если всё пойдет плохо, то затянется на несколько недель, — Леви не желает ничего утаивать и лгать.       Если его убьют, она должна быть к этому готова.       Не должна. Потому что это он должен сказать ей правду, отправить её в свой мир и забыть о Виолетте Фитцджеральд к чёртовой матери.       Весь оставшийся чай они пьют в тишине. Леви так и не притронулся к пирогу — кусок в горло не лез, а Виолетта, о чём-то задумавшись, поглаживала края кружки указательным пальцем. Её чёрный кот Салем, как она его окрестила, обмолвившись о ведьмах, свернулся на девичьих коленях и зазывно мурлыкал ей куда-то в живот, сама же она изредка опускала руку, чтобы почесать того за ухом.       Солнце уже садилось за горизонт, и полумрак постепенно окутывал комнату, когда Леви поднимается со стула и стряхивает с плеч тёмную кошачью шерсть. Виолетта выдавливает снисходительную улыбку, мол: «что с него взять», но и та получается какой-то дёрганной, ненастоящей. Вымывая чашку от чая, Леви ощущает на спине её взгляд. Она хочет что-то сказать — он нутром это чувствует, но по какой-то причине молчит. В глубине души закралась мысль о том, что было бы очень кстати, если бы она спросила о том, как продвигается исследование о её появления здесь, но Виолетта будто бы и сама забыла об этом. Был ли это знак того, что она желает остаться здесь? Леви машет головой, избавляясь от дурных мыслей.       Нет. Виолетта Фитцджеральд вернётся домой.       Она подходит к нему и осторожно обнимает, утыкаясь носом в загривок. По хребтам позвоночника бегут мурашки, когда Леви чувствует её тёплое дыхание на коже.       — Останься на ночь, пожалуйста, — в надежде шепчет она и крепко сжимает объятия, словно опасается быть отвергнутой.       Леви ставит чашку на сушилку и опирается руками об раковину. Рядом с ней ему становится трудно дышать, точно все органы размазаны по стенкам ребер. Приятно и больно. Приятно от того, что она рядом, и у Леви есть возможность чувствовать её запах и тепло кожи. Боль приходит тогда, когда он понимает, что она вскоре покинет его навсегда.       Ему нравится это болезненно-приятное чувство, потому что Леви — мазохист, а его любовь к Виолетте — садист.       — Я никуда не уйду, — говорит он, не оборачиваясь. — Скажи… Он осекается, но тут же понимает, что ему жизненно необходимо получить от неё ответ на вопрос, мучивший его не один месяц.       — Будь у тебя возможность вернуться в свой мир… Ты бы ушла?       — Я… Не знаю… — неуверенно отвечает Виолетта, но Леви уже знает ответ и больше всего на свете хочет, что она не отвечала.       Он едва удерживается, чтобы не приказать ей заткнуться, потому что сам спросил. Сам виноват.       — Наверное… Да…? Не пойми меня неправильно, Леви, но там мой дом. Моя семья: мама, папа, братья и сёстры. У меня большая семья, и я очень скучаю по ней. Но здесь… — её голос утихает.       Пальцы начинают вырисовывать неведомые узоры на его свитере и в какой-то момент сильно сжимают.       — … Здесь ты. И ты — единственная причина, по которой я не хочу уходить, но я не могу… — поколебавшись, она всё же глухо добавляет: — Если бы ты только мог пойти со мной.       — Я понял тебя, — его голос надламывается, но он умело скрывает это.       Леви слышит хруст собственных костей под кожей — кусок льда беспощадно колет его изнутри.       И разрывает.       Он скажет ей. Обязательно скажет о том, что Ханджи нашла способ вернуть её домой. Скажет, когда вернётся с операции.       Виолетте Фитцджеральд нет места ни в его мире, ни в его жизни, ни в его сердце. Она — инородный элемент, который пора вернуть на место.       Где же тогда его место?