Холодные

      Два гения, монстры во плоти. Невероятно жестокие и опасные, той первородной, дикой опасностью, что заставляет кровь леденеть в жилах, а руки – трястись мелко.       Никто не понимал и одновременно все понимали почему же они вместе и даже не убили еще друг друга. Каждый второй звал их садистичными ублюдками, каждый первый пытался понять и проваливался в своем несбыточном стремлении.       Почти все, кто знал их чуть лучше, говорили что их отношения нездоровы. Что они неправильные, что им пора прекратить. В ответ на это они говорили, что считают что им плевать на чужое мнение.       Дазаю слишком нравилось тело Федора. Тонкое и чуть жилистое, оно восхищало одним своим существованием. Достоевский был худ, казалось сожми он его лишь чуть сильнее и не выдержит оно, сломается осколками, переломиться и не станет этого совершенства. Мир без него обеднеет, станет еще хуже, беспросветнее, бесполезнее. Совершенство его есть единственная причина, благодаря которой в руках Осаму еще не треснула, рассыпаясь, ни единая хрупкая кость, не раздробил он еще ни суставчика.       Глаза их пустые и черные, тьма взирает через них, сжирая все до чего дотянется, оставляя после себя блеск безумия, жадный столь, молящий, алчущий поклонения.       Улыбка искуственная, словно на лицо приклееная, и восхищает этим Федора, заставляет его жаждать сорвать ее, в пепел растереть и по ветру развеять. Он не играет эмоции, смысла не видит, а Осаму улыбается каждому, шутит и смеется, столь же заливисто, сколь неискренне, фальшиво и пусто. Играет искренне неравнодушного человека, но равнодушно же взирает как улыбка его рушит судьбы, надежды поглощает и сердца отнимает, тут же их круша и пыль пуская жертве же в глаза.       Оба опустошенные одинаково, жизни чужие не ценящие и меняющие их на ценность любую. Людей как открытую книгу читающие, манипулирующие не во благо и не зла ради, а просто так.       Волосы черные, почти до плеч доходящие, черны как ночь безлунная, к себе притягивают. Словно в насмешку над миром белой шапкой покрытые, насмехаясь над самим цветом невинности и смерти. Эта насмешка, заметно нескрытая и спрятанная с этим вместе, тянет к себе, и не в силах противиться этому влечению Осаму. Он зарывается пальцами, тянет и массирует, в руках своих перебирает, мягкостью наслаждаясь. Они, словно вопреки и назло владельцу своему, мягкие и податливые, живые словно. Дазай никогда не признает этого, но манят они его этим, и желание сжечь их, дабы не слышать зов этот, останавливает лишь великолепие их же.       Холодные конечности словно в танце диком сплетаются, на телах укусы кровавые ярки еще, и кровь эта на коже бледной лишь масла в огонь подливает, взводя до пика нервы. Каждый жертва и садист в степени равной, страдания приносящие и в количестве том же получающие их, равны они в такие мгновения.       Весь в одежде светлой, словно подчеркивающей его доброту лживую, манит и сжигает в этом пламени святом. Уйти красиво мечтает, без боли и проблем, мир бренный этот отринуть от разума своего. Божественно разрушенный, сломаный и на части расколот мелкие, заполняет пустоты свои за счет чужой, тянет из людей эмоции, питаясь словно. Но пустота эта, незаполнимая, следует за ним на привязи словно, и манит, манит, манит.       Мало к ним кто приходит, лишь пара знакомых Достоевского, да ученики Дазая. Каждый из них уникален шумом своим, привносит что-то свое в рутину жизни пустой.       Гоголь, кажется, приходит чаще всех. Шумный, словно молчать не умеющий, он не раздражает вовсе непостижимым образом. Вовсе не глупый, за маской проницательность и жестокость скрывающий, он ловко обходит темы, поднимать которые не стоит, и углы острые сглаживает. Они могут общаться с ним спокойно, ровно, не смотря на характер его шумный и свободолюбивый.       Сигма к ним заглядывает тоже, каждый раз стремясь сделать все комфортным для них. Тихий и спокойный, идеален просто по мнению Федора, несет он им все тепло души своей, которое нести ему некому больше. Умеет промолчать, и никогда не говорит с ними о неправильности их отношений, ценный молчанием своим.       Ученики Дазая всегда приходят вместе. Акутагаву, кажется, нервирует возможность отказа принять его, полученного от Осаму, Ацуши же Федора боится, словно огня дикого. Русский нервирует льдом своим, аурой черной и страшной, пугает взглядом и движений плавностью. Достоевского веселит это, сколь можно развеселить безэмоционального.       Облик, простой и аристократичный одновременно, восхищает Дазая своей идеальностью. Желание уничтожить его порой заставляет руки трястись в упоении, и контроль бешенный не помогает. В те же моменты желание поклоняться облику этому пылает заревом пожара лесного, глаза безумием застилает. Для Осаму этот облик свят, воистину божественнен.       Они дополняют друг друга, словно единого части, века назад утерянные. Бездушные и холодные, словно бездна арктическая, разрушительны существованием своим. К ним руки тянут, о чем-то молят, но глухи и немы они в ответ.       Смеющийся смерти в лицо, к себе ее зовущий, безумный, привлекателен в этом безумии до дрожи в коленях. Каждый раз, назло миру и желаниям своим же будто, выживающий, но смерть другим принесший, кровавый отвратительно, тянет к себе, магнитом словно. Не в силах этому влечению противиться, тянется, но словно сгорает в пламени диком, и манию свою за дверьми стальными закрывает Федор.       Они живут и умирают, не злые, не добрые, пустые и ледяные. Словно отражения зеркальные, но отличающиеся неуловимо, не одинокие, но и не с кем то вместе, будто личности одного, живущие совместно.       Адски тянет их друг к другу, словно трос стальной незримо протянут и тянет, тянет, тянет. Отдаляясь, притяжение усиливается, и стоит лишь ошибиться, вновь привязанны они.       Долгом своим большинство считает сказать им о неправильности, порочности, безумии влечения их. Непонимающие, глупые, бесполезные куклы, кричащие без хозяина ведома, раздражают они. Им солгать проще об их правоте и избавиться, выбросив словно мусор. Крики их уши закладывают, лица искаженные отталкивают.       Все меньше отличаются они, друг другу под кожу проникая, в кости втягиваясь, с кислородом по крови разливаясь. Словно целого половинки, уже клеем соединенные, и не разорвать, не развести по сторонам их, слишком они притянуты, связанны порочно, связью черной, страшной. Нет у них желания разорвать эту связь, они уже как кислород друг для друга, но с этим вместе и газ углекислый, как воздуха часть неотрывная. Отравленные друг другом, желающие отравляться вновь и вновь, грязные желанием сим, они вдыхают и вдыхают, насытиться не в состоянии.       Не развести их, и каждый осознает это, и насмешку в глазах их видит. Единые и разные, одержимые словно друг другом, неделимы они. Ядовитые и искалеченные, не могут они быть ни с кем, кроме как вместе. Звери дикие, необузданные, но дикость в жестокости лишь проявляющие, никто слова против воли их не говорит.       Опустошенные и наполненные, холодные и злобой черной сжигающие, одинаковые и отличные, вместе до веков скончания, и не разлучит их ничто, с миром этим связанное.

В конце концов, как отражение с человеком неделимо, так и неразрушимо сросшееся во едино.