Дома после изгнания

***

Уголь ярко горел. Холмс лежал в своей постели, слишком вялый, чтобы встать, когда Уотсон опустился рядом с ним на колени. Уотсон начал вытирать живот и бёдра Холмса фланелью, которую окунул в воду из кувшина, нагретого перед огнём камина. Он делал это с сосредоточенностью и с такой нежностью, что Холмсу захотелось отстраниться. И всё же он не смог. Ему было слишком хорошо в постели, томление их близости ещё не покинуло его. Он ощущал пахом тепло ткани, очищающей липкую кожу и волосы. − Нам нужно вас откормить, − прошептал Уотсон, проводя руками по бёдрам Холмса, по их плоти, как будто ему нужно было запомнить их форму. − Прошёл почти год с тех пор, как вы путешествовали, а вы всё ещё кожа да кости. − Было любопытно вот так лежать перед другим человеческим существом. Холмс не знал, сможет ли он когда-нибудь полностью к этому привыкнуть. Уотсон встал с кровати, перекинув тряпку через край умывальника на подставке. Холмс наблюдал за мышцами его ягодиц, за их изгибом, за тем, как те двигались и ловили тайный свет огня камина. Каким-то странным образом свет сделал из Уотсона волшебника, каким Холмс внезапно узнал его, человека, который вернул его из страны мёртвых рассказами, которые опубликовал после его падения в Рейхенбахе. Неужели сами эти слова заставили его вернуться в Лондон, приведя именно в этот момент? Как жадно Холмс читал рассказы Уотсона, пока его не было, стараясь скрыть свою дрожащую руку даже от самого себя, когда он открыл последнюю посылку, присланную ему его братом Майкрофтом, и нашёл новое издание «Стрэнда». Чтение первой из этих историй − о разговорах, Уотсоне перед ним в кресле, у ног которого плескался жар камина − пронзило Холмса, как удар кинжала, который застаёт человека врасплох. Он осознал прилив чувств, охвативший его, но не смог или отказался назвать их, когда уронил дневник на стол перед собой. Но с этого момента он начал сожалеть о своём изгнании и думать о нём с горечью в сердце, и знал, что должен вернуться в Лондон независимо от исхода. Уотсон нашёл свои тапочки и влез в них. В последние месяцы он потерял всякое чувство неловкости перед выцветшими портретами преступников, которые то появлялись, то исчезали в тени на стенах. Он открыл шкаф и повернулся к Холмсу, приподняв брови. Холмс кивнул, и Уотсон достал малиновый халат; в уголках его глаз появились озорные морщинки. − Давайте, одевайтесь, − сказал Уотсон, перенося халат на кровать и надевая халат Холмса мышиного цвета. − Что? Всё в порядке, не так ли? − Одежда была на нём до смешного длинной, и это вызвало у Холмса одобрительную улыбку. Уотсон отвесил изысканный насмешливый поклон и направился к двери. − Куда вы идёте? − спросил Холмс. − На кухню! Разве миссис Хадсон не говорила, что оставит нам еду, пока её не будет? − Ах, да. За день до этого их почтенная квартирная хозяйка начала осуждать тот факт, что в настоящее время у них нет горничной, которая присматривала бы за вещами, пока она находится в гостях у своей сестры, и стоит ли удивляться, что они не могли держать персонал в доме 221Б, учитывая, что приходы и уходы происходили каждый час, хуже, чем когда-либо было до отъезда мистера Холмса. Костюмы, заляпанные грязью Темзы, и ботинки, которые наступали Бог знает в какие неприятные вещества. И тот инспектор, который, по её мнению, выпил слишком много бренди мистера Холмса. Уотсон выбежал из комнаты, бросив через плечо: − Давайте, Шерлок! Со вздохом Холмс поднялся с кровати, накинул халат, зажёг один из огарков свечи из небольшой кучки на каминной полке, а затем побежал догонять доброго доктора, который каким-то образом обладал ночным зрением кошки, когда вприпрыжку спускался по лестнице. На Бейкер-стрит никто не был склонен к экстравагантной еде, и действительно, её жители не просили ничего, кроме простой, крепкой британской еды. Но оказалось, что миссис Хадсон, несмотря на своё ворчание, приготовила им пирог с телятиной и ветчиной. Там также была жареная утка, накрытая кухонным полотенцем, и ещё одно блюдо с холодным молодым картофелем, посыпанным петрушкой. И вареные яйца, этого было достаточно, чтобы Холмс и Уотсон были сыты весь уик-энд. Кто-то даже оставил им лимонный пудинг, особенно любимый Уотсоном. Вернувшись в комнату Холмса, они расставили тарелки и те ненадёжно балансировали на маленьких холмиках матраса, а одеяла были сдвинуты к краю. Уотсон сидел по-турецки, не потрудившись прикрыться складками халата, который он реквизировал. Холмс приподнялся на локте. Они подбросили ещё угля в огонь, и тот зашипел и затрещал по собственной воле. Уотсон откусил ещё кусочек от утиной ножки. − Разве вы никогда не грабили кладовую в детстве? С вашим братом? И крались обратно в свою комнату с едой? Холмс пожал плечами. Уотсон посмотрел на него с весельем в глазах. − Я почти могу разглядеть ребёнка, которым вы, должно быть, были. − Да? − Холмсу вспомнились гулкие коридоры дома его семьи, чёрные скалы Корнуолла и море. Его отец отсутствовал в одной из своих частых поездок. Его мать, её длинные руки, когда он поклонился ей перед ужином. Изгнание в детскую после поверхностного разговора за столом, когда Майкрофт выпрямился в кресле. Детство Холмса само по себе было изгнанием, хотя тогда он этого не знал. − Почему вы не едите, Шерлок? Холмс снова пожал плечами. Не было никакой причины. − Но вы должны поесть, − настаивал он. − Пирог очень вкусный. − Уотсон вытер усы тыльной стороной ладони. − Это так вы ели в старые времена, в своих кемпингах в Гиндукуше? − У нас и близко не было такой вкусной еды, как у миссис Хадсон. Всё было консервированное. Я помню, как вернулся в Портсмут и съел свежий апельсин на Рождество. На вкус это было как... как новая жизнь. − Уотсон посмотрел на него, но Холмс не смог разглядеть выражение его лица в мерцающем свете. Холмс неохотно проткнул вилкой картофелину и откусил небольшой кусочек. Ради Уотсона. − Вы слишком смущены, чтобы есть перед этими прекрасными мясниками и маньяками? − Уотсон кивнул на портреты, которые наблюдали за ними. − Я скорее думаю, что именно у них были причины волноваться в последние месяцы. − Почему, что вы вообще имеете в виду? − Из-за ваших, ну, подвигов. Или, по крайней мере, из-за веснушки у вас на заду, − задумчиво произнёс Холмс. − Мои веснушки! Мой дорогой Холмс, я краснею от таких замечаний. − Ну, возможно, только одна веснушка − большая, на этом конкретном месте. Вы знаете. − Холмс попытался скрыть усмешку. − Большая?! − Уотсон запрокинул голову от смеха, от чего его кадык стал более заметным. − Ну, конечно, вы не могли её не заметить! − По какой-то причине, которую Холмс не мог понять, он почувствовал, как в нём поднимается соответствующий восторг. Он с удивлением посмотрел на сидевшего перед ним человека. Его горло с памятным ароматом, тёмным и мускусным. Больше не было слов. Только этот момент. Тарелки и посуда зазвенели, очищенные яйца упали; Холмс наклонился, чтобы поцеловать эту прекрасную линию.