The Evolution of Pollution

Мама всегда говорила про Хосе, что он чувствительный мальчик с бурной фантазией. Бабушки умилительно улыбались, тёрли пахнущими старческой слюной пальцами щёки, мамины подружки хихикали и переспрашивали про то, каких именно он динозавриков во сне видит и правда ли он с ними гуляет. Маленький Хосе кривил надуто губы, краснел ушами и говорил отчаянно-серьёзно: “Настоящие динозавры! Большие! Диплодоки!”. Однако Хосе рос, и вот уже более привычному Джоуи Гомесу перестают сниться динозавры. Это, наверное, после первого спрятанного под кровать журнала с накачанными мужиками в масле и стрингах. Практически каждый второй любовник, который ночевал с Джоуи, на утро говорит, что ему что-то снилось, он говорит во сне всякую хрень и это ультра забавно. Джоуи ничего не мог поделать, но факт есть факт: ему частенько снились яркие сны, в ходе которых он начинал говорить. А иногда, как собака, даже бежал в одеяле, дёргался, иногда чуть-чуть лунатил, но вставать с кровати лишний раз ему и во сне было лень, поэтому максимум, он садился и что-то искал на тумбочке. Корпус морской пехоты поправляет ему бурность сновидений: отбой, темнота после закрытых глаз, подъём, встаёт, как едва моргнув. Джоуи долго перестраивается, ходит частенько сонный, а потом это входит в привычку и в ход снова идут сны, бубнёж одними губами, иногда резкое дёрганье под одеялом. В казармах перешучиваются, запоминают эпичные фразочки, а совсем редко, когда Джоуи поднакрывает кошмаром и он очевидно начинает мешать, его будят. Мама, её подружки и бабушки вряд ли предполагали, что их чувствительному мальчику с бурной фантазией побреют голову практически под ноль, нацепят сверху каску и отправят в Ирак. И из больших настоящих динозавров во снах он видит большой настоящий пиздец из трупов, крика на арабском, взрывов и совсем-совсем редко, когда обстановка становится чуть спокойнее, к нему во сны заглядывают не диплодоки, а “дилдодоки” — урывки впечатлений от посещений душевой с горячими товарищами и адский недоёб отпечатываются. На войне трахаться Джоуи не хочется. Большую часть времени. Когда хотя бы на неделю попускает от напряжения, то у него всё же просыпается желание спустить стресс бегло в ладонь. На большее ему явно не рассчитывать. После знакомства с Натаном Мёрвином трахаться хочется уже побольше. Процент эротических снов так и не переступает пять процентов от общих кошмаров и ужасов, но зато Джоуи вспоминает, что есть в этой жизни и хорошие вещи, а не бездонно-чёрные глаза иракцев: у гражданских несчастные и слезливые, у боевиков и солдат — озлобленно-горящие. У Мёрвина глаза тоже чёрные, раскосые, но в них читается вечная насмешка над жизнью, смертью, чужими мамками. Они заражают Джоуи, держат на плаву. По одному затылку Джоуи читается, что он устал. Даже молитвы на ночь не помогают, снится всё равно херня. И тут — нет, Бог всё же внемлет Джоуи — прям как передышкой: задание по сопровождению и помощи гуманитарной бригаде, разбившей палатку для гражданских напрочь разбомбленного города на отшибе иракских земель. Начальство говорит, что контроль над территорией установлен, боевики и агрессивные шииты из Армии Махди отловлены. Всё это просто для всеобщего спокойствия и хоть минимального доверия населения, что они тут не насиловать и стрелять от беззвучной ярости. Задание по протяжённости на месяц: контролировать поставку, проверять, раздавать нуждающимся, вести протокольчики и отчётики по предоставленному продовольствию, сколько чего на душу населения. Джоуи вписывается сразу, как получает в штабе бумаги с подбором кандидатов. Мёрвин, крехтя над разъебавшимся генератором, отмахивается, походя говорит и его вписать. Он тоже заебался, но не столько от войны, сколько от просиживания штанов на одном месте. — Да и скучно тут без тебя будет, — утерев нос, шмыгает он, распрямляется. — И без твоей мамки. У остальных они какие-то не ебабельные. Джоуи предательски давит улыбку в сторону, качает головой — он обожает Мёрвина с первой их встречи. Хочется, конечно, побольше снов с его участием, но это, наверное, уже после Ирака. Тогда будет время повошкаться в кровати вдоволь, постонать сквозь сон и проснуться с обконченными трусами от образов, когда Мёрвин скручивает его под собой, шепчет на ухо грязное, но трахает заботливо-мягко, как Джоуи давно не чувствовал. Мёрвин помахивает ему на прощание ладонью, косой луч солнца драгоценно выделяет золотое кольцо на его безымянном. Да, только сны, Джоуи. На большее явно не рассчитывать. Они едут в эту точку бесконечно долго, но Джоуи рад, покачиваясь в кузове, что хотя бы там он сможет спокойно выдохнуть, поперешучиваться с Мёрвином бесконечно долго и делать вид, что это будто отпуск от беспросветного пиздеца. Их явно кидают туда до кучи, поскольку недельки через две, поднимая песчаную пыль, приедут на джипах военные журналисты, отфоткают, что спокойствие поддерживается хоть в одной точке, все работают на мир во всём мире, никакого произвола, и начальство сможет чиркануть в белый дом, что всё у них под контролем. На радость, всё действительно оказывается тихо. Ветер гоняет пылищу в руинах зданий, иракцы нейтрально и спокойно строятся в очередь под палящим солнцем, хлопает навес большой палатки от порывов, кто-то из своих снуёт с веником по полу и сметает каменную крошку, чтобы можно разбить хотя бы лагерь. Они приезжают первыми и оказывается, что с собой не привозят достаточное количество коек для отряда. Несколько ребят бухтят, идут выяснять про койки у занявших уже устоявшиеся точки других отрядов. Джоуи похер, ему хватает одного того, что по ним в спину не стреляют и вроде бы как не планируют ближайшее время. Мёрвин по-своему оценивает его кисло-усталое лицо, хлопает поддерживающе по спине и говорит, что похер, у них с собой палатки и спальники. Чай и не в таком говне спали. — Хули, романтика, — кивает Мёрви на разваленную стену, обнажающую голый горизонт песочно-серого пейзажа и серо-светлого неба. Джоуи произвольно дёргает уголком губ в улыбке. Своеобразная у них романтика, но само слово от Мёрвина оглаживает внутри по-приятному мягко, завлекающе. Они вдвоём и ещё с десяток ребят, которым тоже до пизды, соглашаются на полевые условия до привоза необходимого. В этом даже что-то есть — смотреть на низкое синее небо над головой через дыру от снаряда. Забивают самый дальний угол, делят тряпки на подстилку под палатки, чтобы не морозить жопы на холодной до усрачки земле и остатках плитки по ночам. Джоуи переборчиво выбирает те, что без пятен крови: от тепла тел могут и завонять, душок будет неприятный. И под вечер первого дня он и вправду думает — романтика. У каждого есть по одиночной палатке, но коллективно решают спать по двое, дежурство бить по палаткам, чтоб без заёбов. Джоуи не успевает даже предложить Мёрвину ночевать в одной, он сам без лишних разговоров говорит офицеру “наше”, качает головой на их угол. Джоуи молчит, но внутри — плавится от того, как приятно. Не сказать, что Мёрвин товарищ нарасхват, но с ним определённо веселее и интереснее. А Джоуи ещё и до кучи просто по-душевному хорошо: он смотрит с задержкой на его профиль, когда он скалится в очередной шутке, отбивает пять, бодается в притирке плечами. Это задание и впрямь для него как отпуск: всё тихо, спокойно, рутинно, после солнцепёка в палатке гуманитарной наступает по-тёплому хороший вечер с шутками, байками, картами от скуки. Из проблем только смуглое пацаньё, отирающиеся слишком близко к американскому лагерю, но Мёрвин громко и резко свистит, не дёргается к автомату, и местные детишки рассыпаются по ломаным очертаниям домов. Не удивительно, что после такого контраста расслабленности у Джоуи в первую же ночь перед глазами мелькают картинки, как Мёрвин зажимает его в тесном углу знакомых складов у КП. Его мозг расслабляется вместе с телом, подбрасывает то, о чём давно хотелось подумать, помусолить в фантазиях, и теперь наступает подходящий момент поразукрашивать красками бесцветные сны. Джоуи просыпается, как четырнадцатилетний пацан, с мокрыми трусами. Он думает, что времена поллюций давно канули в лету, но вот он выкарабкивается раньше подъёма из палатки, пробует не разбудить сопящего Мёрвина и застирывает свои трусы. Зная себя, Джоуи побаивается, что он что-то говорит во сне, стонет, но, судя по безмятежной харе Мёрвина в спальнике, ничего из этого его точно ночью не беспокоило. Днём он тоже ничего не говорит. Зевает в растопыренную пятерню, перекладывает удобнее автомат на бронежилете, трёт запревшую шею в обмундировании и заводит обыкновенный разговор. Потом гаркает на очередной подъёбке про мамку, и Джоуи окончательно расслабляется в плечах. Вариант быть вскрытым через сны со своими влажными фантазиями и недочувствами — такой себе. Очевидно им обоим будет после этого неловко, Джоуи придётся брехать, как вшивый пёс, рассказывать какую-то херню на ходу, а осадочек-то останется. Ругаться, да и даже просто сводить всё в холодное игнорирование с Мёрвином Джоуи хочется в последнюю очередь. Мёрвин и вправду тот, кто держит Джоуи в более-менее человеческом состоянии: с ним Джоуи помнит, что такое улыбаться, шутить ненавязчиво, гыкать, разговаривать о всякой хуйне, да просто симпатизировать в конце концов. То, что Джоуи симпатизирует не только залихватски-чёрному юмору Мёрвина, его острому характеру, а ещё и поджарой груди, мощным бицепсам и толстому херу в густой поросли лобковых волос — это уже разговор для других обстоятельств и мест. Иногда Джоуи заглядывается на увитые венами красно-взмыленные ладони Мёрвина, которыми он подносит сигарету ко рту, всматривается в поблёскивающее кольцо и думает — да, может, чего на гражданке и будет хорошего. Вдруг чего обломится, вдруг с женой разведётся, а Джоуи окажется неплохим вариантом. Мёрвин редко говорит про жену, буквально пару раз словом обмолвился по теме и больше не распространяется. А Джоуи и не горит желанием уточнять, чувствует, блядь, как сухим ветром из песка по обгоревшим щекам, что будет хуёво, если услышит, что Мёрвин любит её до усрачки. А так хоть можно пофантазировать, оставить красивый пропуск в его биографии. Дать себе пустую надежду в этом царстве песка, дерьма и войны, что вот вернутся и всё будет заебись. Пока что всё терпимо неплохо. Но и оно начинает шатко скатываться к отметке “средне”, когда Джоуи просыпается ночью от собственного стона в голос и рассеивающегося образа Мёрвина, надрачивающего ему до пика. Мёрвин спит, отвернувшись к другому скату палатки. Джоуи в ужасе накрывает рот рукой, затихает и чутко прислушивается — никого ли не разбудил этим пиздецом?.. Нет, тишина, может, кто-то кашляет от сухости в самой дальней палатке. В этот раз кончить себе в трусы он не успевает. Хоть какой-то успех. Днём Мёрвин всё так же оставляет их ночи в совместной палатке без единой тени подъёбки и шутки, кивает на какого-то мужика в очереди, говорит, что похож на Фредди Меркьюри. Джоуи смаргивает, кивает и напевает: — Скарамуш, Скарамуш, потанцуешь фанданго? Оставшийся день они пищат на разные лады “Галилео”, хрюкают сдавленно в стороны, пока офицер не окрикивает и обещает ввалить пизды. Мёрвин говорит, что нигде ему про мам поговорить не дают, даже в контексте песни. Следующей ночью дежурство на двоих с дымящими сигаретами по простору тёмно-синего неба, улыбками в тёплом освещении выставленного прожектора. Джоуи тепло внутри, как от печи, хоть и пар клубит изо рта при дыхании. А ещё через ночь — настолько натурально-реалистичный сон, как Мёрвин в этой же ебучей палатке играет пальцами с его сосками, что у Джоуи стояк каменный. Снова просыпается с мокрыми трусами, опавшим хером в сперме и стыдливой оглядкой, никто ли не просыпается от его возможного пиздежа в голос. Мёрвин молчит. Вряд ли тактично и замалчивающе, не в его духе. Он был первым, кто в казармах начал вводить список крылатых фраз из невнятного бубнежа Джоуи во сне. Джоуи хмурится, трёт устало переносицу под очками и считает, что, наверное, он всё же приходит к долгожданному молчанию во сне. Или он настолько непонятно мычит, что едва ли кто это соединяет с чем-то поинтереснее простого храпа. Джоуи успокаивает себя этой мыслью ровно до следующей ночи. Ему снится, как они с Мёрвином жмутся в тесной будке КП, Мёрвин трёт его хер через штаны, дышит горячо на ухо, а потом Джоуи что-то триггерит на рефлексе солдата, и он сонно продирает глаза. И здесь начинается реальность, от которой перехватывает дыхание. Джоуи приоткрывает глаза мутно, нешироко, но чётко различает, что Мёрвин со спокойно-выдержанным лицом склоняется к его груди и коротко лижет языком левый сосок. Перед взглядом волны закатанной белой майки к ключице, откинутые бугры раскрытого спальника. Тишина, чутко-глухие влажные призвуки от движения языка по коже. Джоуи бы замер, как оцепеневший, задержал бы дыхание, но он едва выдирает разум из сна и потому никак не выдаёт своего запавшего в глотку охуевания. На члене — тяжесть сильной ладони через трусы. Никакого движения, просто по-приятному теплое и лёгкое давление на стояк. Джоуи соображает, следит из-за тонкой прорези век за тем, как спокоен профиль Мёрвина, как неторопливо он ласкает его, склонившись. Поддевает кончиком языка, потом, чуть помедлив, оглядывает влажный и твёрдый сосок, как будто оценивает проделанную работу со сосредоточенностью, подносит ладонь и теребит одним кончиком указательного пальца, наблюдает. Мёрвин абсолютно не торопится, не пышит случайно взыгравшей страстью. Он просто спокойно смотрит, как реагирует тело Джоуи на его ласку. И одно его лицо в полумраке и тусклом свете луны, пробивающемся сквозь ткань палатки, размеренность и серьёзность, неторопливость, заставляют член предательски дёрнуться от прилива крови. Мёрвин чувствует это ладонью, оглядывается на пах Джоуи. Приглаживает стоящий колом хер ласково, едва ощутимо щекочет потёкшую головку. Снова разворачивается к груди, опускает взгляд на сосок. Склоняется, обхватывает его одними губами, совсем воздушно начинает посасывать, не вбирает полностью в рот. У Джоуи перед глазами всё плывёт. У него сбивается нахер дыхание, но он боится резко опасть грудиной ниже, вырвать сосок из по-сладкому влажных и мягких губ Мёрвина. Он как раз внутри сомкнутых губ зализывает чувствительную вершину языком, заставляет разбиться остатки охуевания от происходящего, заменяет на сплошное желание не прекращать. По-сонному Джоуи не понимает, какое, нахуй, счастье ему подворачивается и Мёрвин решает ласкать именно его соски. Откуда бы ему знать, что Джоуи сходит с ума от стимуляции своей эрогенной зоны. Чуть позже приходит осознание — Мёрвин знает её. Когда-то он хлопает Джоуи по груди, трогает горячим с солнца кольцом сосок, те отзывчиво твердеют, а потом Мёрвин видит их проступивший рельеф на плоской груди и шутит, схуяли Джоуи холодно в такой духоте. Джоуи без обиняков колется — чувствительные просто. Чувствительные. Джоуи закрывает обратно глаза, дрожит ресницами, вслушивается как влажно и зыбко Мёрвин чмокает, выпуская его сосок из губ. Затем снова — в воздушный обхват, языком бегло-бегло по верхушке, от которой едва ли нервно нога не дёргается, и плавно со звуком выпускает. Это не замутнённый ничем кайф. Джоуи редко кто и когда не по ходу дела трёт соски или грубо сжимает, а вот так, с толком, с расстановкой — вылизывает, нежит, даёт прочувствовать всё точечно и ярко. Джоуи думает, что если Мёрвин сейчас параллельно ещё начнёт пальцами крутить второй сосок — он потечёт кукухой. Потому что так нельзя, так нельзя, чтобы вот так резко посреди нихуя и до беспамятства хорошо. Мёрвин выпускает в последний раз из губ сосок с более сильным натяжением. Джоуи готов откинуться, насколько громким и блядским получается звук, он мурашками по затылку бежит. Полсекунды ничего. Джоуи несмело снова приоткрывает глаза, так, чтобы было непонятно, во сне ли или в бодрствовании, отслеживает, что делает Мёрвин. Мёрвин с такой же скупой сосредоточенностью переводит взгляд на второй темнеющий сосок на светлой коже. Неторопливо подносит ладонь к нему и начинает безымянным безболезненно поддевать, бить, играясь, смотреть за реакцией. Джоуи держится, чтобы шумно не сглотнуть. Он завороженно смотрит, как Мёрвин издевается приятно над его слабостью, выбивает мозги одним движением пальца. Понаблюдав за тем, как грудь смягчается в подъёме неглубого дыхания, склоняется обратно ко второму соску. Мысли разбиваются нахуй. Джоуи не сдерживается и выдаёт сонно-глухое мычание от удовольствия. Мёрвин лижется и играется с его сосками. Мучительно охуенно, медленно. У него спокойно закрыты глаза, он крутит кончиком языка в разомкнутых губах вокруг его соска, пощипывает безболезненно второй для остроты. Будь Джоуи официально в сознании — он бы вильнул бёдрами, попросил обратно или ладонь на член, или хотя бы коленом на него надавить. Но сейчас единственное здравое, что проворачивается в его голове, это то, что нельзя ни в коем случае выдавать факта бодрствования. Если он “проснётся”, то… Нет, это всё испортит. Им обоим придётся как-то объясняться друг перед другом, прекращать до охуения приятное. Пока что Джоуи плевать что, как, почему. Он подумает об этом позже, а сейчас сильные руки Мёрвина, которые обычно только хлёстко бьют по спине, плечам, иногда по заднице при шутке, до невозможности нежно выласкивают его соски, заставляют чуть ли не закатывать глаза под закрытыми веками от восторга и кайфа. Блядь, как же Мёрвин ласкает. Это как солнечный удар по затылку. Джоуи не чувствует, сколько проходит времени, он чувствует только язык, вибрацией по коже влажный призвук, когда Мёрвин всасывает один из сосков полноценно в рот, как кончик замозоленного пальца трёт, бьёт, играет, прокручивает с другим пальцем, а потом Мёрвин меняет ласки. Джоуи буквально хочет захныкать, когда слышит как грузно и медленно Мёрвин приподнимается над ним, нагибается к дальнему для себя соску, чтобы его влажно зализать, не оставить без своего по-блядски хорошего рта и языка. А второй, заласканный, щипает, чуть оттягивает от плоской груди, выпускает. Когда-то маленький Хосе твёрдо говорит маме, что понимает, как выглядит рай, она хорошо ему объяснила основные положения религии, но сейчас Джоуи Гомес знает на практике — вот это рай. В ебучем Ираке, посреди разбомбленного города, в палатке под руками Натана Мёрвина. Джоуи и на секунду не стыдно, когда Мёрвин убирает одну руку от его груди, накрывает текущий каменный член, делает несколько медленных и тяжёло поглаживающих движений и всё, Джоуи кончает густо себе в трусы. Это безумие, но ему и не надо больше. Его только что с трепетом заласкал мужик его мечты. Волна оргазма отступает, смывает с сознания пелену, и остаётся уже не такая фантастическая реальность. Джоуи слышит своё тяжёлое сбившееся дыхание, которое ему удаётся из последних сил маскировать под дыхание спящего, слышит, как Мёрвин то ли удивлённо, то ли оценивающе хмыкает. Плавно сползает тёплая ладонь с груди, затем с члена. Мёрвин аккуратно поправляет на Джоуи закатанную майку, накрывает обратно расстёгнутым углом спальника. Укладывается сам, вздохнув. Джоуи остаётся теперь один на один с вопросом “что это, нахуй, было”. Оно было охуенно, лучше Джоуи и не вспомнит, но в одном этом вопросе хаотично утрамбованы кучи других. Мёрвин ласкает его во сне. Пиздец. Уже через пять минут горячая сперма превращается в холодную и липкую в трусах, но Джоуи не рискует выдать своё понимание и решает спать так до утра, а уже потом разбираться со всем поэтапно. Утро, впрочем, больше ясности не приносит. Мёрвин абсолютно никак не выдаёт того, что было ночью. Так же зевает в раскрытую пятерню, первый час сонно ходит по проторенному маршруту, наблюдает за собирающимися людьми у палатки гуманитарной, потом выдаёт рядовую шутку. Джоуи вздрагивает уголком губ — ну вправду смешно — но цепкого взгляда от лица Мёрвина не отводит. Ему не показалось, не приснилось, не приебалось в бреду. Джоуи случайно проснулся и застал свою самую лучшую прелюдию, которая, увы, сексом не завершилась. Мёрвин замечает его долгий взгляд, оборачивается, вскинув бровь. — С тобой чего, блядь?.. — даже по глазам не скажешь, что что-то было. — Думаю, насколько жирная жопа идеально бы смотрелась на твоём лице. Мёрвин прыскает, гаркает одобрительным смешком. Хуярит кулаком Джоуи в плечо. — Хорош, щенок! Только жопа твоей мамки. “Или моя”, — договаривает про себя Джоуи, но надолго провалиться себе в омут фантазий о том, будет ли хорош язык Мёрвина так же в минете и анилингусе, не даёт. Во-первых, Джоуи не совсем понимает, почему. Про себя он ещё в подростковом возрасте определился: ну нравятся ему мужики, стоячие и лежачие большую часть времени расслабленно члены, нравится тяжёлый запах пота, угловатость, массивность, сила, низкие тембры. А вот про Мёрвина такого вообще не скажешь. У него будто на лбу нахуярено ещё одной татухой “гетеро”, закреплено кольцом на пальце. Во-вторых, Джоуи снова не понимает почему. У Мёрвина есть жена. Мёрвин ни разу не выражал вслух, что ему срать на брак и он хочет трахаться, хотя определённо хотелось всем, ни разу не поддерживал в разговорах тему измены, походы на блядки. Джоуи почему-то про себя решил, что Мёрвин, может, и гадкий на язык, но такое не поддерживает. Сейчас он не может вспомнить конкретный момент, где бы Мёрвин ярко обозначил такую свою позицию, и приходит к выводу, что он сам как-то это понял: по шуткам, вброшенным после таких тем, по скучающе отведённому взгляду, по молчаливому отмахиванию. В-третьих, Джоуи охуеть как понравилось. Секс спросонья Джоуи не любит, но вот тут всё складывается идеально. Это как минет с утра, где только сквозь пальцы чужие волосы пропустить и лежать наслаждаться. Но в этом случае всё накаляется до предела: это не просто симпатичный парень, это Мёрвин; это не просто порыв страсти, это вполне себе сознательные ласки со стороны Мёрвина. Джоуи определённо не эталон сексуальности, когда спит, но в груди что-то спутывается от понимания, что Мёрвин хочет его потрогать в таком состоянии, он смотрит на него, пока ласкает. Джоуи выдирает из свежей памяти тот спокойный взгляд Мёрвина на себя, на то, как он наблюдает за реакцией на свои действия. Это отдаётся тягучим в яйцах, жаром в хере. Джоуи представлял, что Мёрвин в ебле едкий, самоуверенный, залихватский, как и его шлепки по спине. Но он… Он, блядь, просто до охуения собранный, уверенный (разное с самоуверенностью), последовательный и точный. И от этой новой информации у Джоуи ещё сильнее начинает дымиться — и хер, и голова. Он обожает Мёрвина теперь втрое больше. Он хочет его в десять раз больше. Первая мысль — бегло передрочить себе в туалете на воспоминания. А потом Джоуи думает, что есть и иной способ получить удовольствие. Судя по тому, что поведение Мёрвина никак не меняется, он и полуфразой не выдаёт себя, значит, он понимает твёрдо, что Джоуи спит и не вспомнит. А, может, это происходит и не впервый раз, просто раньше Джоуи… Джоуи осознаёт, что влажные сны спустя пятнадцать лет его посещают впервые. Здесь. Когда они спят в одной палатке. Вероятность того, что Мёрвин действительно ласкает его во сне не в первый раз, стремительно увеличивает проценты. От этого начинает подсносить башню. Может, Мёрвин и вправду хочет трахаться, а тут вроде бы удобно всё: теснота, скрытая от глаз других, никто не нарушает этим отношения, не задаёт вопросов. Но Мёрвин точно себе не дрочил после этого, он будто просто проснулся, удовлетворил Джоуи и лёг спать обратно. На секунду Джоуи даже думает, что это обидно. Он не знает, возбуждён ли был сам Мёрвин от того, что было ночью. Или, может, у него такой фетиш. Джоуи к этому вопросов не имеет, хотя в теории мог бы — всё же доёбываться до спящих и безотказных людей такая себе история — но Джоуи и просто так скажет “да”, а после крышесносного оргазма — два раза “да” и сонно помычит, если Мёрвину так больше нравится. Затем Джоуи курит за палаткой, смотрит на невыразительно бежевый горизонт и думает, что это всё равно странно. Если у Мёрвина фетиш, то он был бы более осторожным, как дрочеры в метро — чуть что, сразу дать заднюю. А если бы Джоуи выдал себя, то… То всё было и без слов очевидно, отбрехаться не получится. Если Мёрвин хочет трахаться, то намного проще подбить Джоуи к этому, потому что даже по реакции во сне опознаваемо, что он за. И, скорее всего, на волне возбуждения согласится. Но это всё на случай, если Мёрвин прикидывает про себя отношение Джоуи к нему в плане секса. Всё как-то не сходится, не склеивается между собой. Джоуи крутит версии и догадки весь день, и только потом его вдруг осеняет. — Мёрв, — он подходит к нему, перетаскивающему новые коробки из поставки, — слушай, спросить хотел… — Что? — А я, — Джоуи косит под дурачка так искренне, что сам себе верит, — ночью… Ничего странного не говорю?.. Грохает коробка, поднимается волной песок. Мёрвин распрямляется, но не оборачивается на него. — В каком смысле? — Ну… Джоуи приглядывается к его широким плечам, к закатанным рукавам. И этими пыльными сильными руками прошлой ночью он его доводит едва ли не до ворот рая, сам бы апостол Пётр охуел от скорости и оперативности. Джоуи требуется лишняя секунда, чтобы отвести взгляд от его рук и не думать об этом. — Да снится просто всякое, — с косой улыбкой говорит. — Надеюсь, что я там… Ну, не мешаю тебе и не говорю никакой херни. Мёрвин оглядывается через плечо. — Бля, говорил бы, я бы уже отобрал себе пару-тройку для тату на жопе, — скалится ехидно-искренне, как обычно. — Не, Джоуи, ничо не слышал. Сплю как убитый. — Вот как… Вот как. Тогда что, сука, было вчера ночью? Джоуи на секунду думает, а не сон ли это был. Может, это уже перешагнуло рамки простой яркости, он уже… Нет, похоже на безумие. Джоуи всё же не чувствует себя настолько поехавшим, чтобы не различать сон и явь. Мёрвин безразлично к паузе шагает к следующей отгруженной коробке, швыркает носом, прогоняет налетевший сверху песок на доски. — А чо снится-то хоть?.. — спрашивает он, крякнув и перехватив поудобнее коробку. — Что-то интересное? Джоуи в потерянности и смутном ощущении от того, не безумец ли он, не придумал ли всё себе, тянется на рефлексе к пачке в нагрудном кармане жилета. Смотрит слепо куда-то в угол палатки, на волнение белой натянутой ткани от колышка. — А, да… — промаргивается, резче вставляет себе в рот сигарету и громко начинает чиркать зажигалкой. — Ну так, всякое. Я забываю к утру, но вроде без говна. — Это хорошо… Коробка ухает к другой, хлопает ветер тканью над головой. — Хорошо, что не дерьмо всякое, — договаривает Мёрвин, с хлопками отряхивая руки друг об друга. — Всё же неплохо мы сюда попали, а?.. Сплошное спокойствие. Аж блевать иногда тянет, да? Он оглядывается на Джоуи, ухмыляясь, а Джоуи в прострации покачивает сигаретой во рту, смотрит в непонимании на Мёрвина. Либо он охуеть какой актёр, по нему сцена плачет, либо Джоуи только что слышит громкий звон колокола, что с ним не всё хорошо. — Джоуи? — А, это… — жмурится, отнимает порывисто сигарету из губ. — Да, нет… Не знаю. Спокойно и хорошо. — И хорошо, — эхом договаривает Мёрвин. Окидывает изучающе-спокойным взглядом Джоуи, хмыкает. — Долго чадить, будешь?.. Хватай вон те, тащи тоже. Мёрвин часто говорит, что физические нагрузки помогают прочистить мозги. Думать легче становится, выкидывается каша из головы. Джоуи так не считает, но иного варианта не видит. Да его и нет на обозримом горизонте песка, развалов домов, дрожащих от ветра тканей флагов родной Америки посреди разрухи. Джоуи остаётся после разговора в смешанных чувствах. Немного думает о том, не начало ли это какой-нибудь психической болезни, потом даже успевает преисполниться и найти в этом ряд плюсов — может, со сломанными гайками в голове воевать проще. Совесть меньше будет мучить, страх поутихнет. А потом даёт себе мысленную оплеуху и решает, что есть всего один шанс проверить, болен он или нет. Этой ночью они укладываются как обычно: Джоуи втискивается в спальник, шуршит, Мёрвин заглядывает внутрь, достаёт из угла фонарик, оглядывает по привычке вход, что ничего нет, лезет следом. Когда округа смолкает и остаются только различимые шаги дежурящих за стеной здания, Джоуи размыто смотрит на свою руку, лежащую перед собой, вслушивается в спокойное дыхание Мёрвина за спиной. Может, Джоуи и вправду ебанутый. Он определённо сейчас будет исполнять самую странную и ебанутую чушь, которая могла прийти ему в голову. Но это того стоит, если он прав. И не столько из желание доказать самому себе, что он не потёк головой, а из-за последствий, у которых не будет этих же последствий. Джоуи не спит, нервно пожёвывает губу, отрывает тонкую полоски кожи. Наверняка решает выждать часа полтора, не меньше. Посчитав нужное количество обходов дежурящих, послушав вполуха их базар ни о чём, понимает, что пора. Сердце будто прыгает у него под кадыком в горле, руки немеют, страшно двинуться, выдать шуршанием себя. Джоуи думает, что просто попробует. Если нет, то и ладно, хрен с ним. Может, Мёрвин лунатик и он перепутал во сне его со своей женой — ох, блядь, как не хочет Джоуи развивать эту версию, она на зубах песком скребёт — и это было случайностью, о которой им не стоит говорить и которую точно не стоит продолжать. Джоуи прикрывает глаза, беззвучно сглатывает. Решается. Выдаёт неуверенное, но карикатурно сонное мычание. По ощущениям — выглядит хуже, чем на детских постановках в школе стоит молчащий пацан в костюме дерева. Звучит… Звучит вроде не так отвратительно, как минимум, если услышат со стороны — ему ещё не будет стыдно. Спокойная тишина в ответ на отвратительную актёрскую игру придаёт уверенности. Джоуи спокойнее прикрывает глаза, чтобы веки не дрожали, решает перевернуться на спину, воссоздать позу расслабленного спящего человека. Закидывает руки за голову, чуть вылезает из спальника. Мычит немного громче. Переводит в пародию на сдавленный стон. Мёрвин рядом лежит неподвижно, судя по звукам. Джоуи лихорадочно крутит в голове сюжеты, что могло бы ему сниться. Нужно же полностью вжиться в роль, даже если не спросят, иметь версию в заготовке. Он перебирает варианты и останавливается на самом пресном — да пусть ему кто-то сосёт во сне, хуй с ним, чего изощряться. Но перед глазами, вопреки выбранной версии, спокойное лицо Мёрвина в полутьме, склоняющегося к его груди и заводящего оборот языка с совсем тихим влажным звуком. От этого натурально хер вздрагивает, тяжестью наливается в паху. В этот раз у Джоуи выходит правдоподобный стон как ни крути. Сбоку поднимается шорох спальника. Джоуи сильно сомневается, что просто стоны сквозь сон могли бы побудить Мёрвина на что-то подобное. Как-то не вяжется это, не клеится, он более толстокожий, вряд ли его завывания проймут. Джоуи чувствительный мальчик с бурной фантазией — он разговаривает во сне, выдаёт иногда нелепости, а иногда… А иногда, может, и сболтнуть лишнюю правду. Значит, он мог что-то сказать. Джоуи снова вспоминает, как мозолистые пальцы Мёрвина сжимались на его соске, как тяжёлая ладонь медленно оглаживала хер через бельё. И выдаёт без задней мысли: — Натан… Он тихо выстанывает его имя, которое в жизни до боли редко использует. Наверное, только когда пробует серьёзно о чём-то поговорить. А вот во снах своих Джоуи определённо не затыкается. Блядь, если бы он был с Мёрвином, он бы не замолкал его именем и на секунду. Джоуи представляет, как бы было прекрасно: в открытую, не скрываясь, не боясь быть рядом. Просить ласки, залезать ладонью под ремень, дышать в губы. — Натан… — у него едва на мгновение не западает голос, тело само начинает реагировать на фантазию. Рядом со вжиканьем молнии расстёгивается спальник. Джоуи от страха едва предательски не смыкает губы обратно, удерживается, чтобы не открыть глаза. Замирает, спрятав за тихим мычанием волнение. Возле головы ощутимо упирается чужой локоть. Джоуи нервно думает, что, может, ещё раз повторить, но как только приоткрывает рот в вялом звуке, сверху накрывают чужие губы. И не ответить на поцелуй становится чертовски сложным. Но он сдерживается. Он, блядь, держится. Мёрвин мягко целует его, забирает дыхание, смыкая губы, потом, чуть погодя, замирает. — Сука, я ж не железный… — хриплым шёпотом. От его голоса волосы на руках и ногах встают дыбом. Едва напрягшийся член наливается кровью, тело сковывает сладким предвкушением. Плавно и тихо разъезжается молния на спальнике Джоуи. Широкие грубые ладони мягко, неторопливо подныривают внутрь, тянут майку выше, аккуратно убирают угол спальника в сторону, боясь задеть. Когда касание ложится на член, а ласковое чмоканье пригубливает сосок, не остаётся никаких сомнений, что это далеко не в первый раз. Джоуи глухо стонет, ловит на губах пальцы Мёрвина — кольцо обжигает подбородок — непроизвольно затихает под его жестом быть тише. Это не в первый раз. И, чёрт возьми, не в последний. Губы Джоуи всё же предательски вздрагивают в лёгкой улыбке, но сразу расслабляются под новым сорванным стоном лаской и потиранием головки. Мама всегда говорила про Хосе Джоуи Гомесу, что он чувствительный мальчик с бурной фантазией. Мама забывала упомянуть, что он ещё и ушлый мальчик, которому по вкусу парни, особенно те, которые ему никогда не будут доступны. Или только во сне.