сжечь себя дотла

всего каких-то жалких пару лет назад он, заговорчески подстраиваясь под действия золотой орды (да будут прокляты когда-нибудь эти монголы, как и он сейчас), сдал тверь. тверь, отчаянно брыкаясь в чужих, премерзких руках, яростно сверкая точками глаз, полными презрения и ненависти, пожелала москве сгореть. москва был примерным городом, пусть и захваченный монголо-татарскими войсками, а потому ему было безразлично, каким образом вырываться из-под тягостного гнета; безразлично, кого предавать и подставлять, чтобы иметь хоть какой-либо шанс на княжение, нормальную — по-человечески нормальную — жизнь. разбитое лицо твери вызывало у него столько же отчаяния и неприязни, сколько и желания поскорее заработать лишние очки в шкале доверия орды; 1327 год — тверское восстание, успешно подавленное золотой ордой при участии москвы и суздаля. москва почему-то каждый раз вспоминает опухший глаз красивой девушки, упавшей на колени, окровавленное платье, спутанные волосы, заплетенные небрежно в две косы, разбитый напрочь нос и уродливо-непокорную, искаженную в отвращении гримасу. то ли дело он, прилично одетый и хладнокровно-рациональный. едва ли тогда тверь вглядывалась в его дрожащие руки, крепко вцепившиеся в плечи орды; едва ли понимала, для чего он подставил её, смотря на несправедливое избиение. боже, какой же яд слетал с её языка в тот злополучный день, какие же ругательства да оскорбления сыпались на светлую голову москвы, стоило твери открыть рот не для ужасающего крика мученицы! москва вертит между пальцев перо, о чем-то размышляя, и в мыслях отчего-то набатом вечно звучит одно и то же: «надеюсь, ты сдохнешь в огне, москва». извиваясь, точно змея, подогретая на мангале, проклинала его, желала мучительной смерти, кричала-кричала-кричала... и кто же хоть раз подумал о том, как было нужно поступить ему, москве, чтобы избежать гонения и в свою сторону? он выживал, каждый день выживал, год за годом, от зимы к зиме. в конце концов, москва делал это ради благополучия собственного государства, желая сделать его самым могущественным на всём континенте; он плохой человек, никогда впредь не станет чистым и святым, до этого пройдясь по бесчисленному количеству голов. ну же, бог, отчего теперь ты недоволен, сверху вниз смотря на умоляющего о прощении московского слугу народа? отрешенный завоеватель, угнетатель, тот, по чьей воле объединились некоторые земли, годами страдающий, но всё равно, не опускаясь на колени, идущий вперед сквозь мглу вечных сражений и кровавых распрей — эти ли муки совести до сих пор не были ни признаны, ни вознаграждены? москва покорил север и юг, одолел восток и запад, он прорывался через тернии на путь к сияющим в ночном небе звездам, и это всё было лишь ради страны, ради того, чтобы быть достойным звания столицы. что сломанные судьбы, что проклятия, преследующие его с ранних годов, что собственное изломанное детство, проведенное в угнетении под крылом монгольского нашествия, — они закалили его для того, чтобы он правил. опустить руки было бы достаточно просто, но стоит ли жалкая попытка сдаться сотням прошедших событий, в которых он, москва, и ненавистное клеймо, и смирительное бедствие, живущее ради могущества родного государства? он поднял себя с колен своими руками. он завоевал земли в одиночку, ни на кого не полагаясь; это его огромное достижение — даже нагрешив так сильно, всё ещё гордо выпрямлять под зноем и непогодой спину, смотреть перед собой с трепетным чувством выполненного долга и гордости. всё это, сделанное на благо государства, его заслуга. поэтому, стоило появиться санкт-петербургу, улыбка которого на детском лице яркая и светлая, москва испытал смутную неприязнь. почему, пройдя такой колоссальный труд, москва более не удостоен звания столицы? почему, пожертвовав почти всем, что когда-либо имел, он должен уступать занятое им по праву место тому, кто только-только появился на свет? семя пустоты в москве растет каждый раз, когда он смотрит на петербург; его смешанные чувства борются то с разумом, то с ноющим от тоски и обиды сердцем. винить ребенка в оплошностях кого-то другого так неправильно, так не по-взрослому глупо. москва вспоминает тверское восстание, и привычная боль, словно автоматная очередь, пронзает навылет голову. она раскалывается. «надеюсь, ты сдохнешь в огне, москва». «нравится, когда тебя жгут, москва?» москва хрипло смеется, охваченный горестными воспоминаниями, которые, казалось бы, более не имеют отношения к его настоящему; санкт-петербург, такой невинно-милый и наивный санкт-петербург, оборачивается к нему, аккуратно протягивая толстую книгу об искусстве и политике. у москвы комок встает поперек горла, и он не может никак сглотнуть, пока смотрит на ожидающего, уже подросшего с первой встречи петербурга. не ненависть в глазах москвы плещется холодной вьюгой, но и не теплота, с какой бы родитель смотрел на своё чадо или влюбленный на объект своего воздыхания. москва никогда не сможет, вероятно, понять, почему, замечая собственное отражение в серости глаз напротив, ему настолько дискомфортно, что хочется позорно сбежать. но он берет книгу, вчитываясь бегло в строки, что так упорно от него ускользают. санкт-петербург доволен, санкт-петербург, если честно, всё надеется стать хотя бы чуточку достойной столицей, чтобы за одно лишь рождение москва в мыслях того не упрекал. москва по-прежнему ищет спасения в боге. но бог, спустя ещё с десяток лет, не помог ему, когда москва решил спалить себя дотла. санкт-петербург, коль же очарователен ты можешь быть сейчас, покуда сон завладел твоим телом? москва задается этим вопросом каждый раз, когда встречает заснувшего отпрыска осени в маленьком кабинете. будет ли считаться победой вознесенный над мирно лежащим петербургом меч? москва вздыхает, лишь укрывая того тонким пледом. как бы сильно он не был отравлен своей обидой, москва достаточно разумен: санкт-петербург ни в чем не виноват, облокотившись во сне на руку для удобства. москва не помнит, в какой момент оказался настолько близко, что почувствовал на своём лице чужое мерное дыхание. не помнит, когда коснулся лишь слегка своими губами его, всё ещё терзаемый неотрадным чувством злобы; не помнит, когда петербург распахнул удивленно глаза, и лишь ставни окон от ветра стучали в такт позору. москва, стиснув зубы, внутри кричал: «почему? почему ты делаешь такое невинное лицо? почему ты появился на свет?» москва молчит, москва горестно вздыхает, а петербург, хлопая ресницами, предлагает почитать. — вы, михаил юрьевич, всё же поразительный. поразительный или нет, но терпеливый — ещё как. отпрыск осени, дотошно воспитанный санкт-петербург, смотрит на него любовно с интересом — как на того, кем восхищается. почему-то москве совсем не хочется, чтобы он им восхищался. ему неуютно уже от того, что петербург умудряется отвлекаться на их занятиях, его раздражает витающее извечно в облаках юное дарование. когда начинается наступление французов, москва, уныло усмехаясь, думает, что сожжение кажется ему донельзя знакомым и привычным; есть ли разница в том, сжигаешь ты себя сам или это делает каракорум? спичка плавно опускается на камзол, и тот вспыхивает, скрывая тело за ворохом кроваво-рыжего огня. шокированный париж, с усталой издевкой размышляет москва, невероятно напоминает ему санкт-петербург: петербург бы так же кричал, называя москву сумасшедшим. огонь поглощал москву бесконечное множество раз, однако сейчас он не привязан веревкой за шею; огонь, отражающийся золотом в глазах, кажется даже родным. перед взором москвы — где париж и петербург в одно лицо слились — скалящаяся ухмылка твери, впавшей в безумный припадок: «вот ты и горишь, подонок, наконец-то ты горишь!» пожалуй, ему и правда не нравится, когда огонь отрадно опаляет жарким дыханием щёки. лишь бы не покалывающие губы, на которых отпечатком застыл случайный осенний поцелуй. москве за государство сгореть полностью лишний раз не жалко. не жалко более сгореть за спасение когда-то ненавистной ему новой столицы, отнявшей у него все достижения. дотла за санкт-петербург.