С чего ты это взял?

      Ты убьешь его. Ты сломаешь его. Ты сведешь его с ума – и это будет кроваво. Это будет ужасно. Ты превратишь его скальпель-ум в карандашную точилку, а это для него в тысячи тысяч раз хуже, чем смерть – и он проклянет тебя.       Ты, стареющий пидорас Гарри Дюбуа, вообще ничего не понимаешь. Не представляешь, какой у тебя в руках отлаженный механизм. Он – часы. Он – стотонный гидравлический пресс. Электромагнит, которым переставляют с места на место мотокареты. Гоночный мотор. Из тех, что приносят огромные деньги. Из тех, что красиво горят – взрываются так, что в стороны летят колеса и ошметки плоти. Он теперь твой. Он дрожит и тикает у тебя в руках, у него докрасна раскаленный металлический корпус. А ты даже не знаешь, где у него кнопка.       И в эти-то шестеренки ты пытаешься скормить свое сраное диско, свои гениальные умозаключения, свои беды с башкой и сердечные дела. Что там было про гениальность? Это белочка. Хорошо что у его шестеренок есть система самоочистки, а вот к твоим все липнет и липнет.       Дай я проблююсь еще раз, Ким. Он отворачивается из вежливости. Ты забрызгал ему ботинки. Он просит тебя держать подальше от него свою полуразложившуюся личную жизнь – у вас и так труп, качается на дереве как вонючий маятник.       Тебе бы тоже не помешали очки. То, что его впалые щеки усеивают розовые скопления прыщей, ты разглядел только на второй день, в тусклом утреннем свете.       На таких людях, как Ким Кицураги, и держится этот мир.       Он тоже стареющий пидорас.       С чего ты это взял?       Видел, как он сосал вчера свою сигарету? Единственную за день. Проще бросить. Но он, типа, крутой. Он облизывает губы по-змеиному быстро и улыбается тебе – и язык, весь рот у него в горьком табачном запахе. Ты, конечно, не знал наверняка. Ты... Предполагаешь.       Что там о мире? Да. Да, ты где-то это видел – может, во сне – громадный мужик, который подпирает плечами такой же громадный шар. Он же еще вертится. Наверное, вместо плеч у того мужика чистое мясо. Никогда не думал, что удастся с ним встретиться лично. Автограф, что ли, попросить.       Впрочем, он не такой уж огромный. Довольно маленький, если быть с собой честным – и он тоже знает, что маленький, и поэтому смотрит всегда свысока, из-за очков, стоит прямо, сложив за спиной руки, задрав подбородок. И вместо плеч у него мясо не потому что мир вертится там, над ним, а потому, что их тоже обнимает розовое, припухшее воспаление с пятнышками прыщей.       Он улыбается тебе быстро, по-змеиному, над вздутым животом трупа. Тебе хочется блевануть. Опять. Ты сдерживаешься. Проглатываешь желчь.       Он бы вытаскивал тебя из-под пуль. Он бы без раздумий нырнул за тобой в ледяную гавань. Когда соленая вода начинает замерзать, то становится похожей на блестящее сало – идущий волнами серый жир. Вот туда бы он за тобой и бросился.       Ты не хочешь этого делать.       Тебе придется.       Ты убьешь его. Ты сделаешь с ним что-нибудь очень, очень плохое. Так все и закончится. Он возненавидит тебя. Ты разберешь его, чтобы понять, отчего он тикает, и он перестанет, и ты больше не сможешь собрать его обратно. Как было.       С чего ты это все взял?       Помнишь, ты сразу угадал, как будет пахнуть его рот после сигареты? Как он улыбнулся тебе в дыму, по-змеиному? Помнишь, какой он был крутой?       Охуенный?       Не притворяйся, что ничего не понял.       Он был охуенный.       У тебя, Гарри Дюбуа, есть бесценный дар. Все, чего ты касаешься, сразу рассыпается в пыль или превращается в дерьмо.       Ты все понял, Гарри.       Отпирайся сколько хочешь – ты все понял. Вперед, Гарри. Размотай там всех. Размажь.       Можешь начать с себя, например.       Или – еще лучше – с него.