Cherry on Ice

      Захлопывая за собой с громким стуком массивную дверь кабинета со значившимся на ней «Айноске Шиндо, генеральный директор», Каору не представлял, насколько трудно будет сделать то же самое с дверью воображаемой, ведущей в его разум и сердце. Вот так вот, одним махом выбросить из головы человека, с которым были вместе долгих полтора года («ну, как были», — горько усмехается он этой мысли) — задача не из лёгких, и как с ней справиться, Каору не имеет понятия.       Специалисты по расставаниям рекомендуют, помимо всего прочего, сменить имидж, выбросить старые вещи и найти себе какое-нибудь хобби. А ещё посвятить время семье. Выполнить первые два пункта Каору не светит — длинные розовые волосы, которые он отращивал, сколько себя помнит, попросту жалко, а из ненужных вещей в его квартире — только он сам. Но вот повидаться с родней кажется ему хорошей идеей: он даже чуточку верит, что бабушкина добрая улыбка и ее фирменный кацудон способны залечить душевные раны любой глубины и тяжести. Поэтому, побросав в чемодан все самое, на его взгляд, необходимое, он уведомляет руководство о том, что берет пять дней отпуска за свой счет, и ближайшим же рейсом, даже не предупредив бабушку о своем визите, летит на Хонсю.       Первый день своего неожиданного отпуска Каору проводит, купаясь в бабушкиной любви и заботе. В последние года три или четыре у него не было времени на то, чтобы посетить ее, и им приходилось довольствоваться телефонными звонками и разговорами по видеосвязи — тоже довольно редкими. И Каору старательно наверстывает упущенное — слушает последние новости, рассказывает свои (бабушка спрашивает, как там «этот твой» и неодобрительно ворчит, когда Каору, опустив, впрочем детали, говорит, что между ними все кончено), помогает бабушке с уборкой и читает ей вслух новеллу Бананы Есимото, пока она готовит ужин, который он затем съедает и просит добавки. Засыпает он прямо на диване в гостиной, над той же самой новеллой, даже не обратив внимания на то, что ни разу за прошедший день не взял в руки поставленный на беззвучный режим телефон.       К обеду второго дня Каору кажется, что с пятидневным отпуском он погорячился. Ему стоило хотя бы взять с собой ноутбук, но стихийные сборы отодвинули в самый дальний угол сознания даже мысль о том, что он может начать маяться от тоски и безделья и случиться это может довольно скоро. И что у его бабушки тоже может быть своя, не в пример Каору, активная социальная и личная жизнь.       Бабушка оставляет его одного почти сразу после завтрака, велев не киснуть и хотя бы выйти прогуляться. Каору на это отрешенно кивает — не таким он себе представлял пребывание в гостях у бабушки, но смиряется — и с бабушкиным плотным графиком, в который он не совсем вписывается, и с вытекшей из этого необходимостью развлекать себя самостоятельно.       С последним, впрочем, могла выйти проблема: Коганеи — город маленький. Из достопримечательностей в нем только центральный офис студии Ghibli, сакуры, для цветения которых сейчас не сезон, несколько древних храмов, архитектурный музей под открытым небом и парк. Почти все из этого списка отпадает сразу: мокрый снег, который преследует Каору от самого аэропорта в Токио, не прекращается, наверное, ни на минуту. И он не то чтобы пугает, но долгие прогулки на морозе — совершенно не то, чем хотелось бы заняться. Поэтому Каору просто идет на фермерский рынок, закупается там продуктами, приносит их домой и звонит бабушке, чтобы спросить, во сколько она придет и стоит ли ему приготовить что-то на ужин.       Бабушка отвечает, что в семь у нее собрание клуба пенсионеров, и ужинать она будет там. А Каору, чтобы он не устроил пожар на ее кухне, когда будет пытаться приготовить себе что-то, она велит наведаться в раменную на двадцать шестой улице, которой заправляет ее старый приятель. Каору вздыхает, радуется, что не успел переодеться, раскладывает продукты и отправляется на поиски заведения, просто надеясь, что оно действительно того стоит.       Оно действительно того стоит. В маленькой, совершенно неприметной раменной, рассчитанной одновременно на четыре-пять посетителей, пахнет настолько аппетитно, что Каору кажется, что нигде и никогда ему не доводилось быть окруженным настолько невероятной смесью ароматов.       За стойкой обнаруживается щупленький седой старичок. Он откладывает судоку, привстает и приветствует Каору, пристально вглядывается в него, что-то размышляет с мгновение, утвердительно кивает сам себе и затем жестом велит присаживаться на стул. Каору — единственный посетитель, поэтому он выбирает себе место у стены, выпутывается из шарфа, вешает пуховик на спинку стула и принимается ждать.       Спустя меньше, чем через десять минут перед ним оказывается большая тарелка с источающим просто невероятный аромат раменом. Каору вдыхает запах специй, бульона и мяса и прикрывает глаза от удовольствия. Сидит так с мгновение, и только жесткость высокого стула под задницей напоминает ему, что он не дома, и глаза приходится открыть. Хозяин заведения смотрит на него с хитрой улыбкой, хмыкает, когда Каору поднимает на него взгляд и краснеет. Каору эта улыбка кажется слишком смущающей, и еще многозначительной, поэтому он берет палочки и захватывает из тарелки немного собы. Старичок на это снова хмыкает, одобрительно, и с легким поклоном опускается на табурет по ту сторону стойки и возвращается к судоку.       Распробовав первую порцию собы, Каору думает, что он умер и попал в рай. Зачерпнув ложкой бульон и отпив немного, он чувствует, как внутри разливается приятное тепло, а тело начинает казаться легким. Когда вся соба в тарелке заканчивается, Каору накрывает ощущением безмятежности. Словно все его беды остались далеко позади, а душевные раны накрепко затянулись и больше его не потревожат. Он отставляет тарелку и снова прикрывает глаза.       — Ты ведь внук Иоши, — скорее утверждает, нежели спрашивает старик. Каору кивает: ему иногда говорят, что они с бабушкой похожи, хотя сам Каору практически никаких сходств между ними не видит, по крайней мере, внешних. Но почему-то именно знакомые его бабушки считают иначе.        — Лоб хмуришь так же, как она, — поясняет старик. — И рамен в моей забегаловке она ела впервые примерно с таким же лицом.       Каору удивлённо вскидывает брови.       — Это она меня, кстати, уговорила раменную открыть, — Каору удивляется еще больше и чуть наклоняется вперед, внимательно слушая. — Когда моя Юзуха умерла, я долго горевал и не знал, что мне делать дальше. Она просто привела меня сюда — помещение как раз было выставлено на продажу — и сказала, что всегда верила, что вкусная еда может облегчить боль и вылечить разбитое сердце, поэтому я мог бы стать тем, кто поможет себе и этим же поможет другим, — хозяин замолкает на мгновение и чему-то улыбается уголком губ. — Мудрая она, твоя бабка. Видит истинную суть.       Каору согласно кивает:       — Да, это похоже на бабушку.       Он достает из кошелька тысячу йен и кладет на стойку.       — Спасибо за еду, — говорит он и слегка кланяется, все еще ощущая на языке вкус специй и бульона. — Сдачи не надо.       — Ну и ладно, — легко ударяет ладонями о стойку хозяин и забирает пиалу. — Ты, наверное, давно в Коганеи не бывал? — прежде, чем уйти на кухню, спрашивает он.       Каору снова кивает.        — У нас тут ледовый дворец построили недалеко от парка. Не достопримечательность, конечно, но есть на что посмотреть.       Хозяин раменной произносит это с хитрой, многозначительной улыбкой, которой Каору, вновь погрузившийся в свои мысли, не замечает. Он вновь вспоминает советы экспертов по расставанию. Новое хобби? — думает он, застегивая пуховик и накручивая на шею шарф. — Кажется, я готов.       Полный энтузиазма и даже слегка окрыленный Каору проходит три квартала по заснеженным и сверкающим огнями улицам. На Коганеи уже опустился вечер — уютный и относительно тихий. Каору искренне наслаждается прогулкой: с интересом смотрит по сторонам, как будто с заходом солнца город стал чем-то новым, доселе невиданным, а гул городка кажется уютным и ненавязчивым.       Пройдя по освещенной фонарями аллее, он наконец выходит к зданию с выкрашенным в серый фасадом, поднимается по ступенькам и входит в открывшиеся перед ним раздвижные двери.       Часы на стене напротив входа показывают девятнадцать ноль три. Весь энтузиазм Каору куда-то улетучивается.       Он ловит себя на мысли, что еще не поздно развернуться и уйти: свет в холле слегка приглушен, и посетителей кроме него нет — да вообще никого не видно, и его бегство останется незамеченным — подумаешь, передумал. Он уже собирается развернуться и выйти обратно в чудный тихий вечер, но слева от него внезапно оказывается человек.       — Добрый вечер, — приветствуют его. В голосе слышится улыбка, Каору поворачивает голову и видит перед собой мужчину чуть выше ростом, чем он сам, но выглядящего куда более внушительно. Слегка растрепанные зеленые волосы, медово-карие глаза, кажущиеся теплыми даже в холодном белом свете люминесцентных ламп, и добрая улыбка даже при мимолетном взгляде, каким окидывает Каору поприветствовавшего его человека, складываются для него в то самое комбо, от которого его колени вполне рискуют подогнуться.       — Здравствуйте, — берет себя в руки он, придавая своему лицу как можно более бесстрастное выражение. — Я бы хотел покататься на коньках. Это еще возможно сегодня?       Каору смотрит на часы, надеясь, что уже поздно и время катаний прошло, но ему с приятной улыбкой отвечают:       — Конечно, мы открыты еще целых… — мужчина тоже смотрит на часы, — пятьдесят пять минут. Следуйте, пожалуйста, за мной. Вам нужны коньки?       Каору кивает, вперивает взгляд между лопаток мужчины и послушно идет. Мужчина заходит за стойку администратора, выбивает ему чек на тысячу двести иен и спрашивает о размере коньков.       — Двадцать седьмой, — задумчиво отвечает Каору.       Получив коньки, ключ от шкафчика и пожелания хорошо провести время, Каору в некоторой прострации следует в раздевалку.       Когда он выходит на лед, слова администратора насчет приятного времяпрепровождения кажутся ему издевательством. Даже просто выйти, преодолев порожек и ступеньку, отделяющую резиновое покрытие зоны трибун и сам каток, кажется ему задачей из разряда непреодолимых. Он вставал на коньки в детстве, но это был открытый каток, и по обе стороны от него были бабушка с дедушкой, поэтому все казалось совершенно простым и безопасным, но сейчас Каору банально опасается за свои кости и считает, что любое падение может стать для него фатальным.       Справившись наконец с поставленной задачей, он впивается в бортик до побеления костяшек пальцев и принимается неуклюже скользить. Первые пару кругов, пока он держится за бортик, ему кажется, что все не так уж и плохо. Но когда он все-таки решает отпустить руки, то просто останавливается и с полминуты стоит на льду, боясь даже пошевелиться. Определенно, в собственных мыслях, где он вставал на коньки перед тем, как сделать это в реальности, он выглядел не так жалко и беспомощно, и только осознание этого (а еще упрямство, которого Каору было не занимать) заставляет его все-таки сдвинуться с места.       Каору не станет льстить сам себе, если скажет, что спустя время у него что-то начинает получаться. Поначалу он действительно каждые несколько метров останавливается от ощущения, что он спотыкается на гладком льду и теряет равновесие, но затем он даже немного набирает скорость и почти уверенно, но не отъезжая от бортика дальше, чем на полметра, описывает несколько кругов. Он очень напряжен и сосредоточен, поэтому раздавшийся в тишине катка негромкий звук открывшейся тяжелой двери заставляет его вздрогнуть и остановиться.       — Прошу прощения, — доносится до Каору крик со стороны трибун. — Уже почти восемь, мы скоро закрываемся!       Каору коротко кивает и собирается с духом, чтобы преодолеть несколько метров до выхода со льда. Вернуться в состояние концентрации не получается — мешает смущающий взгляд чужих глаз, который он чувствует на себе всей правой, повернутой к администратору, половиной тела. Лед снова становится уж слишком скользким, и равновесие удержать невероятно трудно. Каору выставляет руки в стороны, чтобы выровняться, и начинает судорожно хвататься ими за воздух, когда чувствует, что вот-вот повалится. В конце концов ему удается избежать позора и устоять; он тяжело выдыхает, глядя себе под ноги.       — Туловище нужно наклонять чуть вперед, — советует ему администратор, пройдя в его сторону и встав в проходе, уперевшись руками в бортики. — Вы слишком прямо держите спину, из-за этого ваше тело неустойчиво, — ловя на себе недовольный взгляд, поясняет он.       Каору мысленно негодует и фыркает. Нет, он, конечно, полный профан в катании, но чьих-либо советов не спрашивал и особо в них не нуждается. Тем более, что у него все прекрасно получалось, пока никто не видел.       — Спасибо за совет, я буду иметь в виду, — отдуваясь, Каору лилипутскими шагами, но стараясь не терять грациозности, шествует в сторону бортиков, чтобы уже держась за них, добраться до выхода на трибуны.       «Так, ещё немного, — мысленно подбадривает себя он, — ещё чуть-чуть…» Он останавливается, вцепившись пальцами в ограждение: перед ним последнее препятствие — ступенька, ведущая на твердое резиновое покрытие.       Он напрягается всем телом и приподнимает одну ногу…       — Давайте, я вам помогу, — слышит он в нескольких сантиметрах от своей головы.       «Наверняка у него просто нет сил смотреть на мои барахтания. Как же я жалок», — думает про себя Каору. Но вслух шипит только:       — Спасибо, не нужно.       Снова напрягается, снова заносит ногу, ловит на себе внимательный взгляд медово-карих глаз и… Опорная нога проскальзывает, и он почти соприкасается коленями со льдом, когда сильные руки хватают его и приподнимают вверх. Каору отпускает бортик и на секунду позволяет себе повиснуть в чужих почти объятиях. Пожалуй, это самое устойчивое из положений, которые он принимал за последние сорок с лишним минут — бьет в голову неожиданная мысль. Он отфыркивается от нее и пытается отстраниться от человека, в руках которого находится.       — Уже можно меня отпустить, — смущенно шипит он, но затем вспоминает о манерах: — Спасибо.       Хватка слегка ослабевает, но этого хватает, чтобы Каору снова проскользнул на льду. Отчаянно ища опоры руками, он утыкается носом в твердую мускулистую грудь. Его снова крепче хватают, и пока тянут на себя, он поневоле вдыхает запах с чужой толстовки — ополаскивателя для белья, древесного парфюма — и утопает в странном для ситуации тепле и комфорте. И запах, и хватка теплых рук успокаивают его.       — Вот теперь можно отпустить, — тихо, но с легким весельем в голосе звучит ему в макушку, и Каору отстраняется с недовольным лицом и, не сказав ни слова, ковыляет в раздевалку.       Несколькими минутами позже, сдавая коньки, Каору сдавленным голосом прощается, и, получив в ответ сказанное с теплой улыбкой «до свидания», надеется, что если ему и завтра придет в голову глупая идея покататься на коньках, то на месте администратора будет не этот Коджиро Нанджо (как он читает на табличке рядом со стойкой), а какая-нибудь девушка. Которая совершенно его не заинтересует.       К негодованию Каору, у Вселенной планы немного иные. Когда он входит в ледовый дворец снова, макушка Коджиро маячит из-за стойки администратора. Он поднимает голову, и лицо его озаряется улыбкой — такой яркой, как будто Рождество наступило для него на день раньше, чем для всех остальных.       Каору смущается и опускает голову, пряча нос за шарфом.       — Я рад, что вы снова здесь, — вместо приветствия говорит Коджиро.       Каору тоже рад, но он ни за что не скажет этого вслух. Вместо этого он спрашивает:       — Вы здесь каждый день работаете?       На лице Коджиро отражается смятение. А еще он по непонятной Каору причине краснеет.       — Нет, сегодня, вообще-то, смена моей сестры. Но сегодня сочельник, его полагается проводить с семьей, поэтому я решил подменить ее.       — А у вас нет семьи? — осторожно спрашивает Каору, отводя взгляд к окну — в свете фонарей уже ставший для него привычным непрекращающийся снегопад изменил направление, соединившись с порывистым ветром.       — Своей — нет. Мои родители живут здесь, но они сейчас у родственников на Кюсю. И сестра — у нее трое детей и муж. Не то чтобы они празднуют Рождество, но какой-никакой повод собраться за одним столом… Ее муж много работает, и выходные выпадают редко, вот я и предложил подменить ее сегодня.       Каору хмыкает и снова задумчиво отворачивается к окну. Почему-то последняя фраза Коджиро отзывается внутри него непонятным волнением. В какой-нибудь мелодраме или романе, которые так любит его бабушка, эта фраза подразумевала бы под собой тот факт, что герой, сказавший ее, на самом деле сделал это не ради какой-то там сестры, существующей на самом деле или нет, а ради того, в адрес кого эта фраза была произнесена. Но Каору не в романе и не в мелодраме, он в ледовом дворце. Поэтому, поправив волосы, он возвращает взгляд на Коджиро и подчеркнуто вежливо интересуется:       — Могу я сегодня покататься?       Коджиро улыбается и кивает головой.       — Конечно.       Формальные действия вроде внесения оплаты и получения коньков успокаивают Каору и настраивают на нужный лад. Посетителей, кроме него, сегодня снова нет — Коджиро объясняет, что обычно здесь с обеда до самого закрытия занимается группа фигуристов, но сейчас в честь зимних праздников у них перерыв, поэтому на лед они выйдут только после Нового года, а больше желающих кататься особо не видно.       — А на что же существует ледовый дворец, если с посетителями такая напряженка? — хмурит брови Каору. В голове он уже подсчитал, насколько это, должно быть, убыточно — содержать здание, которым почти никто не пользуется.       — Гостевые хоккейные матчи. Чемпионаты. Пожертвования. Наши местные фигуристы — номер три и номер четыре в Японии, спонсоры любят их, этот дворец для них и построили чуть больше трех лет назад.       Каору хмыкает:       — Когда я в последний раз приезжал в Коганеи, этого здания еще не было даже в проекте… — он задумчиво задумчиво закусывает губу. — Мне казалось, что это и было года три или четыре назад. Но, видимо, прошло больше времени.       — Может быть, и нет, — качает головой Коджиро. — Его построили месяца за три: в соседнем городе, откуда родом наши фигуристы, дворец собирались закрывать на реконструкцию, а потом и вовсе захотели сносить из-за ветхости здания, поэтому пришлось решать вопрос в кратчайшие сроки. Мало кто из местных знал, что грядет стройка, пока сюда не пригнали технику и не начали копать котлован.       Каору в ответ на это тянет многозначительное «м-м-м».       — Ладно, — в конце концов говорит он. — Вы же наверняка захотите уйти домой в восемь, так что я, пожалуй, пойду.       Коджиро улыбается.       — Удачного катания, — как и вчера желает он. — Кстати, меня зовут Нанджо Коджиро, можно просто по имени и на «ты».       — Я умею читать, Нанджо Коджиро, — Каору кивает головой в сторону таблички на стойке с написанным на ней именем. — Но все равно приятно познакомиться. Сакураяшики Каору.       Коджиро, не переставая улыбаться, встает и протягивает руку. Каору медленно подает свою в ответ — Коджиро пожимает ее, скользнув в рукав его толстого свитера и коснувшись кончиками пальцев запястья. Каору ожидал, что пожатие его ладони крупной ладонью Коджиро будет сильным и крепким, но оно удивительно нежное и осторожное, и кожа от этой нежности, а еще от прикосновения к запястью, едва уловимого, но в какой-то степени интимного, покрывается мурашками. Каору надеется, что это осталось незамеченным, и нервно разрывает рукопожатие.       Он прижимает к груди коньки и удаляется в сторону раздевалки, не говоря больше ни слова — беседовать с Коджиро ему приятно: он бы, конечно, предпочел этому и страдания на льду, которые он называет катанием, и еще много чего. И именно по этой причине он уходит от него, скрываясь за дверью раздевалки.       Переобувается, подворачивает рукава свитера, тут же морщась от ощущения прохлады на запястьях. Внезапно, ярко контрастируя с ней, всплывают воспоминания о прикосновении Коджиро. Каору, воздев глаза к потолку, сам себе тяжело вздыхает и выходит из раздевалки.       Сегодня выход на лед дается Каору легче, он осторожничает, но все равно спускается без особых усилий, делает разминочный круг, держась за бортик, отпускает его и проезжает еще один — вполне уверенно и чувствуя удовлетворение от собственных успехов.       Заходя на следующий круг, он решает чуть увеличить скорость, но внезапно замечает периферическим зрением зеленоволосую фигуру в проходе и от неожиданности теряет равновесие и падает.       Это действительно больно — потому, что Каору высокий и костлявый, и падение на задницу отзывается неприятными ощущениями во всем, что выше колен и ниже поясницы, а руки, которые он успел отставить назад, чтобы не упасть плашмя на спину и не удариться затылком, неприятно холодит скользкий лед.       Каору морщится, надеется, что не краснеет, и отказывается поворачивать голову, чтобы не видеть, какие эмоции сейчас отражаются на лице Коджиро. «Наверняка ему смешно, — думает Каору. — Хотя, он уже должен был понять, какой из меня фигурист…»       Из самоуничижительных мыслей его вырывает сковывающий касающиеся льда части тела холод. Он встряхивается и собирается подняться, когда перед ним внезапно оказывается Коджиро. Он присаживается на корточки и вглядывается в лицо Каору. В глазах его плещется беспокойство.       — Ты не ушибся? — спрашивает он, но затем хмурится. — Больно?       Каору молчит, упрямо поджимая губы и пытаясь встать.       — Давай я тебе помогу, — Коджиро выпрямляется и подает Каору руку. Одним сильным движением он ставит его на ноги и снова критически оглядывает, пока Каору одергивает свитер и поправляет волосы.       — Я ведь говорил тебе вчера, чтобы ты чуть наклонялся вперед, — мягко, но с ноткой укоризны говорит Коджиро.       Каору перебивает его:       — У меня все получалось, пока ты не пришел и не отвлек меня.       Коджиро на это усмехается:       — Конечно, — беспокойство исчезает из его глаз, и они снова искрятся теплом. — Разумеется.       — Да, — упрямится Каору. — И нет здесь ничего смешного.       Коджиро закусывает губу.        — Извини.       Он снова окидывает Каору взглядом и внезапно хмурится. Это вызывает у Каору смятение.       — Что.? — начинает он. — Что ты..?       Дар речи покидает Каору, когда Коджиро наклоняется и осторожно берет его за лодыжку.       — Ты плохо зашнуровал коньки, — подняв взгляд вверх, поясняет он.       Каору судорожно втягивает носом воздух и замирает: вид вот такого Коджиро, смотрящего на него снизу вверх, — то, отчего внутри него все переворачивается и трепещет.       Каору давится воздухом вторично, когда Коджиро мягко берет его за запястье и тянет в сторону выхода со льда.       — Сядь, пожалуйста, — просит он, — я зашнурую тебе коньки как следует.       Каору, шокированный происходящим, просто повинуется и молча делает то, чего от него хотят.       Коджиро опускается перед ним на одно колено (прямо на лед, господи боже, — ужасается Каору) и поочередно подтягивает шнурки у обоих коньков.       — Вот так, — завязав шнурки на правом коньке на аккуратный бантик, удовлетворенный результатом Коджиро поднимает голову и поясняет: — До щиколотки шнуровка должна быть плотной, чтобы нога не ерзала. Так ты будешь чувствовать себя увереннее, понимаешь?       Каору кивает. Это он, как раз-таки, понимает. А вот то, что происходило в последние несколько минут, а именно: почему вообще кто-то симпатичный, (хотя важно и не это) стоя перед ним на коленях, перешнуровывал ему коньки, — нет. И еще не понимает, как бороться с желанием вплести пальцы в непослушные зеленые волосы и узнать, настолько ли они мягкие, как кажется на первый взгляд.       Даже получив ответный кивок, Коджиро почему-то молчит и все так же продолжает смотреть на Каору снизу вверх. Каору, все это время впивавшийся ладонями в порог между зоной трибун и катком, внезапно ловит себя на том, что оторвал от пола левую ладонь и тянется ей к Коджиро, медленно и осторожно.       — Так, ладно, — резко выпаливает он, отдергивая руку и цепляясь ей за низ свитера. Коджиро приподнимается с пола. Он выглядит грустным и разочарованным. Каору сглатывает, игнорируя эмоции, написанные на чужом лице. — С твоего позволения я продолжу кататься, — он смотрит на часы, висящие на стене. — А тебе наверняка нужно возвращаться к своим обязанностям, а то мало ли что.       — Ты жесток, — бурчит Коджиро, но улыбается и послушно удаляется, оглянувшись напоследок.       Каору с облегчением выдыхает и снова выползает на лед. Оставшиеся несколько минут он планирует посвятить исключительно катанию, а никак не мыслям о Коджиро Нанджо и перевариванию только что случившегося. Он отнимает руку от бортика, отталкивается левой ногой и… Свет внезапно гаснет.       Каору замирает, прислушиваясь к окружающим его звукам. На катке нет больших окон, только несколько маленьких, под самым потолком — то есть никакого дополнительного освещения в виде падающего через них света уличных фонарей тоже нет. Он стоит в практически полной темноте, слыша только собственное дыхание, и старается не паниковать.       — Коджиро, это не смешно, — кричит он с раздражением в голосе.       Ответа не следует, вместо него он слышит со стороны трибун звук открывшейся двери.       — Каору, ты в порядке? — светя фонариком в сторону льда, спрашивает Коджиро. Когда луч света оказывается направлен на него, Каору морщится и прикрывает глаза рукой.       — Извини, — увидев его реакцию, просит прощения Коджиро, и луч фонарика опускается ему под ноги. — Все хорошо?       — Да, нормально, — отмахивается Каору, пытаясь развернуться, чтобы двинуться Коджиро навстречу. — Что произошло?       — Авария где-то на линии из-за снегопада. На улице настоящее стихийное бедствие, — Коджиро наконец добирается до Каору и стоит сейчас совсем близко к нему. — Пойдем отсюда, — он протягивает Каору руку, и Каору хватается за нее и прижимается к Коджиро непозволительно близко — ради сохранения равновесия и целостности собственных костей, разумеется.       Они добираются до раздевалки, где Каору при свете фонарика на телефоне Коджиро переобувается и забирает свою верхнюю одежду, затем идут в холл — там он дисциплинированно сдает коньки и только потом позволяет себе облокотиться на стойку и, обняв шарф и пуховик, предаться панике.       — Как я понимаю, мы здесь застряли? — спрашивает он у Коджиро, выключившего фонарик и что-то обдумывающего. Сквозь панорамные окна в холл проникает уличная не совсем темнота — в сочетании с белизной снега на улице она дает какой-никакой свет, и его достаточно, чтобы не чувствовать себя совсем уж неуютно.       Коджиро задумчиво кивает.       — Не то чтобы застряли, но вряд ли ты захочешь добираться домой пешком в такую пургу.       — Почему пешком? — вскидывается Каору.       — Потому что такси и транспорт не ходят, это слишком опасно — в интернете написали, что город парализован как минимум на ближайшие пару часов, пока все не успокоится.       — Я понял, — Каору в обнимку с пуховиком оседает на пол и упирается спиной в стойку. — И что мы будем делать?       — Пойдем в комнату отдыха, там есть диван и кулер с водой. С отоплением вроде все в порядке, так что мы не замерзнем, — Коджиро звучит спокойно, и Каору тоже успокаивается. — А еще мы можем пойти в кладовую для хозяйственного инвентаря и поискать там фонарь — чтобы не разряжать телефон. Если нет, то будем сидеть в темноте.       Каору согласно кивает. Перспектива сидеть в темноте не выглядит для него радужной ни с каких сторон. Поэтому он послушно следует за Коджиро, прижимая к себе пуховик одной рукой и стараясь не нервничать и не дышать слишком громко. Когда они добираются до нужного помещения, Коджиро отпирает его ключом и вручает Каору телефон.       — Вот, посвети, пожалуйста.       Каору светит поочередно на все пять полок стеллажа, но фонаря или чего-то на него похожего нет ни на одной из них. Он раздосадованно вздыхает.       — Не переживай, и так пересидим, — успокаивает его Коджиро. Каору не успокаивается — нервно ведет плечом и снова вздыхает.       — Ты что, темноты боишься? — внезапно осеняет Коджиро.       Каору фыркает.       — Мне двадцать четыре, я не боюсь темноты. Я ее просто недолюбливаю.       — Понятно, — усмехается Коджиро. — Тогда ты можешь взять меня за руку, когда мы будем идти в комнату отдыха, — предлагает он, чуть тише и как будто смущаясь. Щеки Каору — он чувствует это — взрываются румянцем, и в данный конкретный момент он рад, что кругом почти кромешная темнота — потому что Коджиро этого не увидит.       — Это очень мило с твоей стороны — предлагать такое, — как можно более серьезным тоном начинает он. — Но я, пожалуй, справлюсь. Как я уже сказал, темноты я не боюсь.       — Хорошо, — легко соглашается Коджиро, и Каору чувствует едкое разочарование оттого, каким простым тоном это было сказано. — Но если вдруг что…       Если вдруг что наступает уже спустя пару минут — они поднимаются по лестнице на второй этаж, и Каору пугается скрипнувшей по стеклу ветки, вздрагивает и хватается свободной рукой за первое, что попадается под нее — локоть идущего парой ступенек выше Коджиро.       — Извини, — тушуется Каору, ослабляя хватку, но отчаянно не желая отпускать руку совсем.       В голосе Коджиро слышится улыбка.       — Ничего, я ведь сказал, что ты можешь держаться за меня, — он спускается вниз, до ступеньки, на которой стоит Каору, и позволяет тому взяться удобнее. Теперь Каору держит его под локоть, а ладонь его аккуратно обхватывает предплечье с крепкими, напряженными мышцами.       Каору чувствует себя в иррациональной для данной ситуации безопасности и расслабляется. И даже сожалеет, что путешествие рука об руку с Коджиро продлилось всего минуту или около того.       — Мы пришли, — останавливается Коджиро у двери и нажимает на ручку. Дверь легко поддается, и они оказываются внутри. В комнате, в отличие от коридора, довольно тепло. Пол под ногами мягкий — значит, здесь, скорее всего, лежит ковровое покрытие, в воздухе витает легкий запах кофе. Окно закрыто жалюзи, Коджиро чуть раздвигает их, чтобы было видно, что происходит на улице — там темнота и круговерть белых снежных хлопьев, и это зрелище зачаровывает Каору. Он, забыв, что все еще держит Коджиро под руку, делает шаг к окну, чтобы посмотреть на это все поближе. Скованность в движении возвращает его в реальность — он понимает, что только что чуть не потянул Коджиро за собой, извиняется и отпускает его руку.       Становится холоднее, он продолжает движение в сторону окна и когда останавливается, упирается руками в подоконник и продолжает наблюдать за танцем снежинок в декабрьском воздухе.       — Красиво, — очарованный зрелищем, шепчет он.       — Да, — выдыхает Коджиро у него за спиной.       Вдоль позвоночника Каору пробегают мурашки. Он сдвигается чуть в сторону, и в следующее мгновение Коджиро занимает место у окна рядом с ним. Каору чувствует исходящее от него тепло, и его волной накрывают уют и спокойствие — как будто нет ни порывов холодного ветра за окном, ни обрывов линий электропередач — есть только они двое в тепле и темноте и пушистые снежинки, опускающиеся на землю.       Момент идиллии нарушает сигнал входящего вызова. Каору вздрагивает и выуживает из кармана джинсов телефон.       — Каору, ты в порядке? — звучит в трубке взволнованный голос бабушки. — Где ты?       — У меня все нормально, — успокаивает ее Каору. — Как ты? Все хорошо?       — Все нормально, я дома. А вот что насчёт тебя? — бабушка уже почти кричит, Каору морщится.       — Я в ледовом дворце. Пошел кататься на коньках и застрял. Мы здесь вдвоем с Нанджо Коджиро, администратором.       — Коджиро? — переспрашивает бабушка. — Это который внук Такаши и покойной Юзухи?       — Не знаю, ба, — отмахивается Каору, слегка раздражаясь. Про Юзуху на днях он уже слышал, но не придает этому особого значения. Он болтает с ней еще немного, чтобы ее успокоить, и обещает вернуться домой при первой же возможности.       — Позаботьтесь друг о друге, раз уж вы там застряли, — говорит ему напоследок Иоши. Каору угукает и вешает трубку. Чувствуя неловкость оттого, что Коджиро слышал если не весь их разговор, то хотя бы ту часть, что была сказана им, он отходит от окна и усаживается на диван.       — Все нормально? — обеспокоенно спрашивает Коджиро.       — А? — Каору уже завис в мыслях о том, каким именно образом они с Коджиро могли бы позаботиться друг о друге и что вообще бабушка хотела этим сказать, поэтому среагировал не сразу. — Конечно, все нормально, — он попытался придать голосу небрежный тон. — Просто моя бабушка — она иногда слишком волнуется.       На самом деле Каору волнуется за Иоши куда больше, чем она за него — ну, ему так кажется. Коджиро понимающе хмыкает.       — Моя бабушка тоже была такой — всегда за всех переживала.       — Была? — переспрашивает Каору, но потом соображает, что ляпнул лишнего. — Прости, прости. Я дурак. Мне жаль, — бесконечно извиняется он, но Коджиро только усмехается на эти извинения.       — Все в порядке, — говорит он. — Это было довольно давно, я только закончил школу. Так что время грустить уже прошло, — он садится на диван рядом с Каору и разворачивается корпусом в его сторону. — Хотя иногда мне её не хватает.       Каору уже во второй раз за вечер ловит себя на мысли, что ему хочется прикоснуться к Коджиро — на этот раз не к его волосам, а взять его ладонь в свою и несильно сжать ее или погладить, говоря что-то успокаивающее. Вместо этого он теребит пальцами рукава свитера, невольно вздрагивая оттого, насколько прохладными ощущаются кончики собственных пальцев на контрасте с теплыми запястьями. Чувствуя себя уставшим, Каору разворачивается лицом к Коджиро, поджимает ноги и приваливается боком к спинке дивана.       — Каким ветром тебя занесло в Коганеи? — спрашивает Коджиро.       — Неудачные отношения, — коротко бросает Каору, прикрывая глаза. Эта фраза должна объяснить если не все, то многое, и он надеется, что дополнительных вопросов не последует. Но потом и сам понимает, что с Коджиро это не работает: он мигом интересуется:       — Неудачные — это какие?       — Это те, в которых тебя большую часть времени игнорируют. И поздравляют с днем рождения через секретаря. И подарки подряжают выбирать его же, и отвечать на твои звонки. А еще пропускают твою презентацию, потому что заняты тем, что трахают того самого секретаря прямо на рабочем столе.       — Ауч, — тянет Коджиро, ему, похоже, действительно неприятно это слышать — голос сочится неловкостью и сочувствием.       — Ауч, — безразлично повторяет Каору и ерзает, пытаясь устроиться поудобнее. — Задница совсем затекла, — жалуется он.       Коджиро усмехается.       — Давай прогуляемся на первый этаж, до автоматов с едой, — предлагает он. — Если мы и правда застряли здесь на неопределенный срок, то можно хотя бы попытаться раздобыть что-то, чем можно перекусить. Хотя… — Коджиро задумывается, почесывая затылок. — Они же обесточены…       Каору зябко ведет плечами.       — Обесточены, — соглашается он, — но… я знаю, как можно их безопасно вскрыть, — бормочет он, смущаясь самой перспективе взлома автомата с едой. — Не без помощи отвертки, конечно.       Коджиро присвистывает.       — Ты умеешь удивлять, — усмехается он. — А с виду такой приличный.       — Я модифицировал один такой для дипломного проекта, — все еще тушуясь, поясняет Каору. — А для этого его нужно было разобрать. А не то, что ты там себе напридумывал, — он демонстративно складывает руки на груди и чуть отворачивает от Коджиро голову.       — Ничего я не напридумывал, — невинно отнекивается тот. — Я так и подумал, что это было для дипломного проекта. Эй! — Коджиро вскрикивает, потому что получает несильный тычок в бок.       Телефон Коджиро, лежащий рядом с ним на диване, мигает уведомлением о новом сообщении.       — Это сестра, — говорит он. — Спрашивает, как дела.       — Говори как есть, — предлагает Каору. — Что ты застрял здесь с малознакомым занудой без еды и электричества.       — Ты неправ, — Коджиро произносит это совершенно серьезно, без какого-либо веселья в голосе, и Каору от этого настолько неловко, что ему и самому хочется попытаться как-то пошутить, чтобы только разбавить странную тяжесть внутри от его слов.       — О, и правда, — говорит он, на секунду задумавшись. — Не совсем без еды. У нас ведь был план, помнишь? Вооружившись отверткой, напасть на автомат с едой.       Коджиро отрывается от телефона — набирал сестре ответ — и согласно кивает.       — Был такой план, — соглашается он. — Но ты все равно неправ.       Каору не хочет знать, в чем именно — очевидно речь пойдет о нем. Поэтому радуется, когда телефон Коджиро снова мигает пришедшим сообщением.       — Сестра сказала, что если выживу, она ждет меня завтра на ужин. И что если вдруг — она готова мчаться выручать меня, несмотря на погодные условия.       — Видимо, она и впрямь за тебя волнуется. Я даже немного завидую тебе, — признается Каору.       — Ты единственный ребенок в семье? — озвучивает Коджиро очевидный факт.       Каору кивает.       — Более того, двоюродных братьев и сестер у меня тоже нет. Плюс, папа часто переезжал из-за работы, поэтому и друзей толком завести не получалось. Полгода там, полгода сям, все время на чемоданах, и по два раза в год менять школу, — он тяжело вздыхает.       Коджиро чуть подается навстречу, подпирая голову рукой.       — Тоска, — говорит он.       — Я привык. Первые несколько лет такой жизни я расстраивался, злился, но потом смирился, научился быть один и перестал даже хотеть иметь дружбу с кем-то. Потом уже, в университете, когда я осел на одном месте, я стал заводить какие-то знакомства. Одному из которых я и обязан тому, что сижу сейчас здесь, — заканчивает Каору свой рассказ.       Он замечает краем глаза, что Коджиро тянется к нему рукой, и его собственная ладонь несколько мгновений медленно скользит по обивке дивана навстречу ей, но затем Каору отдергивает ее.       — Ну что, идем? — спрашивает он, вставая с дивана и обтягивая свитер. — И кстати, где мы раздобудем инструменты?       Каору произносит это нарочито бодро, но чувство, что в воздухе повисло не совсем приятное напряжение, оно накрывает его и преследует еще несколько минут, даже несмотря на то, что тон и поведение Коджиро кажутся ему обычными.       Отвертку они находят в ящике стола за стойкой администратора. Коджиро подсвечивает фонариком, пока Каору сосредоточенно откручивает заднюю крышку и затем осторожно копается внутри, делая еще что-то.       — Потом сделаю все как было, никто и не заметит, — обещает он. После еще нескольких секунд манипуляций дверца на передней панели автомата открывается, и Каору удовлетворенно выдыхает: — Ну вот, готово.       Из всего имеющегося в автомате они берут четыре тайяки — по две на каждого, и столько же пачек сока.       — Мы же не собираемся всю ночь есть, — с сомнением тянет Коджиро.       Каору подтверждает:       — Не собираемся.       Но потом берет еще парочку.       — На всякий случай, — поясняет он. Метель за окном, кажется, совсем не планирует униматься, и надежды на то, что электричество починят до утра, становятся все более призрачными.       Коджиро и Каору даже не обсуждают это. Каору сдает Коджиро весь свой улов, возвращает автомат в довзломное состояние и заталкивает в щель в задней крышке две тысячных купюры.       — Это будет честно, — поясняет он. Коджиро качает головой, но соглашается. Они возвращаются в комнату отдыха, сгружают запасы еды на столе. Коджиро открывает металлический шкаф у двери, забирает у Каору пуховик, вешает рядом со своей курткой и достает с верхней полки плед.       Каору смотрит на часы на телефоне.       — Еще минута — и Рождество, — говорит он, беря тайяки и сок для себя и Коджиро и усаживаясь на диван. Он скидывает ботинки и подтягивает ноги под себя, Коджиро подсаживается рядом и укрывает их обоих пледом.       — Ну, с Рождеством, Коджиро, — повернув к нему лицо, Каору открывает упаковку с печеньем и вручает ее Коджиро. Второе печенье достается ему.       — С Рождеством, Каору, — Коджиро мягко ударяет своей печенюшкой-рыбкой о рыбку Каору. — Как бы то ни было, я рад, что все случилось так, как случилось.       — И я, — Каору не хочет больше ничего не говорить, поэтому он просто чуть прижимается плечом к плечу Коджиро — всего на мгновение, и затем возвращается в прежнее положение, откусывая своей рыбке голову под едва слышный разочарованный вздох.       — Хочешь, посмотрим что-нибудь? У меня на телефоне еще достаточно заряда, — предлагает Коджиро, когда они заканчивают есть. Каору собирает упаковки от сока и тайяки и встает, чтобы бросить их в мусорное ведро.       — Не знаю, если ты хочешь, — ему на самом деле все равно — оттого, что он довольно вымотан эмоционально и от окружающей их несколько часов темноты его и без того клонило в сон, а чувство сытости не сделало эту ситуацию лучше. Поэтому он, завершив свою миссию, ныряет под плед и, прижавшись боком к Коджиро, просит:       — Расскажи мне что-нибудь.       — Сказку на ночь? — хитрит Коджиро, устраиваясь чуть удобнее.       Каору фыркает.       — Можно и сказку, — подыгрывает он Коджиро и подтыкает плед под ноги насколько это возможно.       — Хорошо, — мурлычет Коджиро. — Ну, слушай. Жил в одной богатой и известной семье юноша. Он был красив и умен, и его отец планировал завещать ему все свое состояние. Но случилось с ним несчастье: в аварии, в которую он попал вместе с матушкой своей, лишился он руки — хоть и осталась она при нем, но двигать ей он больше не мог. Разгневался, узнав об этом, отец — не нужен ему стал физически неполноценный наследник, и отказался он от него, сослал в глухую деревню и объявил для всех остальных умершим. Три дня горевал юноша о своей участи, не ел и не пил. А на четвертый день, когда разыгралась в горах метель такая, что и на пару метров вокруг видно ничего не было, в его дверь постучали. Он увидел на пороге девушку, закутанную в плащ — ветер трепал ее косы, а вся она дрожала от холода. Но голос ее звучал ласково, а глаза и улыбка были добрыми…       «Прямо как у тебя», — думает Каору.       Ему тепло и уютно рядом с Коджиро, и закрыв глаза, он тут же проваливается в спокойный, без сновидений сон.       Когда Каору открывает глаза, он обнаруживает себя полулежащим на диване в объятиях Коджиро. Видимо, пока он спал, Коджиро уложил его поудобнее, и он удивлен тем, что не проснулся в процессе этого довольно серьезного перемещения собственного тела, но благодарен: каким бы неловким ни был сам факт того, что он несколько часов сопел на груди Коджиро, но так, умостившись вдвоем в одном углу не очень длинного дивана и имея все же возможность вытянуть ноги, было удобнее, чем спать совсем уж сидя.       За окном все еще темно; ветер успокоился, снегопад поутих и теперь отдельными крупными хлопьями опускается на землю. Фонари за окном все еще не горят — то ли электричество пока не починили, то ли просто слишком рано. Спать больше не хочется, но можно позволить себе воспользоваться ситуацией и просто остаться ненадолго в уютных, теплых объятиях. Каору осторожно опускает руку Коджиро на грудь — тот, тихо вздохнув, прижимает его к себе поближе и мимолетно поглаживает ладонью его плечо.       — Мм, не спишь? — тихо и сонно спрашивает он, касаясь щекой макушки Каору.       — Нет, — разочарованно шепчет тот. Возможность легально и безнаказанно нежиться в теплых и уютных объятиях тает с пробуждением Коджиро. Каору напрягается и заставляет себя чуть отстраниться. Коджиро не отпускает.       — Который сейчас час? — спрашивает он, зевая.       — Не знаю, — Каору тянется за телефоном и показывает Коджиро. Тот сонно щурится — настолько очаровательно, что у Каору сжимается сердце.       — Шесть сорок пять, — озвучивает Коджиро цифры на часах. — Давай полежим так еще немного, неохота вставать, — умоляет он, и Каору сдается и обмякает в чужих объятиях.       — Ладно, — выдыхает он и прикрывает глаза. — Только совсем немного.       В следующий раз Каору открывает глаза, когда на улице уже почти светло.       — Я что, уснул? — страдальческим тоном спрашивает он и проводит ладонью по лицу.       — Совсем чуть-чуть, — в голосе Коджиро веселье, он все еще обнимает Каору одной рукой, а в другой держит телефон с открытым в браузере новостным сайтом.       — Какие новости? — спрашивает Каору, надеясь оттянуть момент неловкости, и садится, опустив ноги на пол.       — Транспорт снова ходит, — пожимает плечами Коджиро. — Насчет электричества — не знаю, нужно проверять. А еще… — заговорщически тянет он, и Каору настораживается, — у тебя гнездо на голове.       Каору, едва не подскочив, проводит ладонью по собственному затылку. По ощущениям там все довольно неплохо, и он хмуро оборачивается на Коджиро.       — Я пошутил, — усмехается тот. — Ты выглядишь прекрасно.       — Прекрати, — Каору краснеет и отходит к окну. Прижимаясь к прохладному стеклу лбом, он надеется, что это поможет охладить вспыхнувшие от слов Коджиро румянцем щеки. — Давай завтракать и собираться по домам?       Они делят поровну оставшиеся тайяки и сок и съедают их в тишине, нарушаемой далеким шумом с улицы — где-то едет пожарная машина, и Каору обеспокоенно смотрит в окно, но за ним только деревья и парковые дорожки.       — Что будешь делать сегодня? — спрашивает Коджиро, комкая упаковку от тайяки и бросая ее в мусорное ведро.       — Не знаю, думаю, заставлю наконец бабушку провести со мной чуть больше, чем пару часов.       Коджиро хохочет:       — Это звучит зловеще.       Каору поджимает губы.       — Вообще-то нет. Я не видел бабушку черт знает, сколько лет, а она только и делает, что куда-то от меня сбегает, — Каору скрещивает руки на груди и по-детски дуется, присаживаясь на подоконник. — А ты? Пойдешь к сестре?       — Да, — как-то нехотя тянет Коджиро. — Придется еще пройтись по магазинам, чтобы купить племянникам подарки на Рождество, не приходить же с пустыми руками.       Каору согласно кивает.       — Хочешь со мной? — спрашивает он Каору. Тон его меняется с веселого на какой-то непонятный, но от которого у Каору щемит в груди.       — По магазинам или к сестре? — он допивает сок, бросает пачку в урну и достает телефон. Почти девять утра.       — И туда, и туда, — вот так просто. Каору морщится.       — Прости, но все, чего я хочу — теплая ванна и кацудон.       Коджиро встает с дивана и, внимательно глядя на Каору, медленно движется в его сторону. Каору кажется, что он понимает, к чему все идет, ему этого хочется и не хочется одновременно, и чертовски неловко от такой противоречивости. Поэтому лучшее, что он может сделать — игнорируя чужой порыв, достать из кармана телефон.       — Я должен позвонить бабушке, — выпаливает он. — Наверняка она не спит и волнуется за меня.       За звуком раздающихся в трубке гудков Каору явственно слышит тяжелый вздох Коджиро. Он закрывает глаза и потирает лоб ладонью. Наконец, спустя шесть или семь гудков в трубке раздается сонное: «алло?»       Каору вздыхает с облегчением.       — Привет, ты в порядке?       Иоши на том конце линии сонно что-то бурчит, но потом отвечает:       — Да, конечно. У вас все хорошо? Что там на улице?       Каору слышит в трубке звук раздвигаемых штор и многозначительное: «ммм».       — Я уже собираюсь домой, — говорит ей Каору. — Буду минут через тридцать, — он тянется к шкафу и стягивает с плечиков свой пуховик.       — Ты голоден? Приготовить тебе что-нибудь?       Каору зависает, затолкав одну руку в рукав.       — Я бы съел что-нибудь горячее, — наконец отвечает он. — Спасибо.       Переместив телефон к другому уху, он прижимает его плечом и надевает пуховик до конца.       — А что насчет Коджиро? — Каору вздрагивает, когда бабушка называет его имя, и надеется, что Коджиро не услышал. — Пригласи его на за…       — Скоро увидимся! — выпаливает Каору и сбрасывает звонок. Он быстро заталкивает телефон в карман пуховика и обматывается шарфом.       — Ну, я пойду.       Он прячется за шарфом, потому что и сам понимает, что поступает… ну… обзывать самого себя некрасивыми словами ему не очень хочется, но красивые подобрать не может. Потому что трус. И возможно придурок. «Просто рационально мыслящий человек», — в конце концов характеризует себя Каору, неуверенно глядя на Коджиро.       — Спасибо тебе за все. И я надеюсь, ты приятно проведешь сегодняшний день.       Коджиро грустно улыбается.       — Ты точно не хочешь со мной.? — он не заканчивает фразу. Каору отрицательно мотает головой. — Жаль. Ну а завтра? Ты придешь завтра?       Завтра Каору улетает обратно на Окинаву. Но, чтобы не делать больно сразу обоим прямо сейчас, он не говорит Коджиро об этом, а сует руки в карманы и, по-детски скрестив пальцы, обещает:       — Да.       — Хорошо, — Коджиро с облегчением выдыхает и улыбается. — Береги себя, Каору.       Каору распахивает дверь и останавливается в дверном проеме, чуть оборачиваясь назад.       — Ты тоже, — тихо и печально произносит он, вжимает голову в плечи и, сжав в карманах руки в кулаки так, что ногти впиваются в кожу, выходит, оставляя Коджиро одного.       — Ну и? — встречает его на пороге Иоши. На ней мягкий домашний костюм и фартук, в руках — палочки для готовки, и ее вид и тон кажутся Каору угрожающими.       — Что? — спрашивает тот, разматывая шарф.       — Что это было? По телефону? Ты просто взял и бросил трубку! А я всего лишь предложила позвать...       — Бабушка… — Каору вздыхает, тяжело и тоскливо, но немного раздраженно, и стягивает с себя пуховик.       Иоши смотрит на него внимательно, от этого взгляда Каору неловко и он отворачивается.       — Почему? — просто спрашивает она.       — Почему что? — Каору понимает, о чем она, но тянет время.       — Почему ты не пригласил Коджиро на завтрак? Вчера вечером ты упоминал его имя таким голосом, что нетрудно было догадаться, что он тебе понравился.       — Понравился, — раздражается Каору, — и что дальше? Какое это имеет значение, если я улетаю завтра?       Иоши поджимает губы и, сунув палочки в карман фартука, скрещивает руки на груди.       — И поэтому ты все решил таким образом, да?       — А каким образом это еще можно было решить? — он едва не переходит на крик. Ему и без того достаточно больно и неприятно, а необходимость обсуждать это буквально заставляет его задыхаться.       Иоши качает головой.       — Вроде и гений, но такой дурак, — только и говорит она, прежде чем вернуться обратно на кухню.       Каору зябко ежится, натягивает рукава свитера почти до самых кончиков пальцев и прячет лицо в ладонях. Он мог бы — случись так, что его чувства взаимны — придумать что-нибудь — ввязаться в отношения на расстоянии, уговорить Коджиро перебраться на Окинаву, самому переехать в Коганеи — с его навыками он найдет работу где угодно. Но фантазии фантазиями, а реальность, как показали его прошлые, по мнению остальных хорошие и стабильные отношения, может быть не такой радужной. И хотя ему почему-то верится, что решись он — и с Коджиро — именно с Коджиро, таким, какой он есть, все могло бы получиться — потому, что уже было так легко и хорошо, как ни с кем раньше. Но… «Вылечил, называется, разбитое сердце», — мысленно вздыхает он.       Иоши кричит, что завтрак готов. Каору втягивает носом запах еды и свежесваренного кофе и, напоследок тяжело вздохнув, идет завтракать.       Они с Иоши едят, не разговаривая друг с другом — не совсем тяжелое, но многозначительное молчание разбавляют звуки телевизора, и закончив есть, Каору благодарит за еду, встает из-за стола и уходит в гостевую комнату. Нужно как-то пережить этот день. А потом — домой. И все останется в прошлом.       В качестве Рождественского ужина Каору получает наконец кацудон. Съев двойную порцию и дождавшись, пока Иоши тоже закончит, он, галантно протянув ей руку, предлагает пойти прогуляться. Иоши смеется и соглашается. Наряжается, красится и делает прическу — Каору ворчит, что она и так красивая, но в глубине души, как, впрочем, делал это всегда, восхищается ей за ее стремление блистать при любых обстоятельствах.       Они прогуливаются по освещенным праздничными огнями улочкам; проходя мимо раменной, машут в окно хозяину, и он машет им в ответ. Каору покупает себе и бабушке орехи в карамели и сладкий печеный картофель, и они съедают все это, присев на лавочку в по-уютному людном, украшенном к зимним праздникам сквере.       Обратный путь они проделывают молча, уставшие, сытые и немного замерзшие. Каору ловит себя на том, что, шагая по улице, смотрит в окна домов и думает о том, что, возможно, в одном из них Коджиро сейчас ужинает со своей сестрой и ее семьей. И ему даже интересно, что же все-таки Коджиро купил в подарок своим племянникам. Он спросит его об этом завтра, — продолжается поток мысли, но Каору тормозит себя: «Никакого «завтра». Он резко отворачивает голову и вперивает взгляд себе под ноги. Краем глаза он видит, что Иоши, повернувшись в его сторону, внимательно смотрит на него и, поджав губы, разочарованно качает головой.       Постель, в которую он укладывается сразу же по возвращении в дом бабушки, кажется ему настолько холодной и неуютной, что хочется выть. Он берет из шкафа дополнительное одеяло, сворачивается на футоне калачиком в коконе из одеял и забывается тревожным сном, уже ускользающим сознанием понимая, что утром будет чувствовать себя так же гадко, если не хуже.       Он, в общем-то не ошибается. Настроение с утра кошмарнее некуда, омлет с рисом, приготовленный бабушкой, кажется ему безвкусным. Поезд в Токио отправляется в час тридцать с местного вокзала, поэтому, медленно закончив завтрак, Каору плетется собирать вещи, хотя и вещей у него как таковых-то и нет. Он быстро пакует все, что нужно, и просто стоит над раскрытой дорожной сумкой, когда за его спиной раздается многозначительное покашливание.       Каору оборачивается. Иоши стоит в дверях, скрестив руки на груди, и смотрит на него критически, чуть сведя брови к переносице.       — Что? — непонимающе хмурится в ответ Каору. — Я успеваю, до поезда еще чуть меньше, чем два часа.       — Ты ни с кем не хочешь попрощаться? — по-доброму строго спрашивает она. Каору теряется и возвращается к своему багажу.       — Нет. Я ведь не хочу опоздать на поезд, — выдает он, застегивая сумку.       Иоши хмыкает.       — Ты сам сказал, до поезда еще почти два часа. Каору, — она подходит к нему и ласково поглаживает по плечу, заглядывая в глаза. — Я знаю, что ты чувствуешь, и я знаю, что тебе непросто. Но, пожалуйста, не будь большим идиотом, чем ты есть сейчас.       Она раскрывает объятия, и Каору отвечает на них, опуская подбородок ей на плечо.       — Поспеши, — отрывается от него Иоши, мягко похлопав его ладонью по спине. — Я дам тебе немного еды с собой, перекусишь в поезде. Не теряй времени.       Подхватив сумку, Каору несется в коридор, одевается и обувается, путаясь в шнурках и едва не прищемив молнией подбородок. Иоши, сжимающая бумажный пакет с едой, усмехается, глядя на эти стихийные сборы, и когда раздается звонок в дверь, и Каору вздрагивает от неожиданности, хохочет.       — Это такси, я вызвала для тебя, чтобы ты наверняка успел.       Каору широко распахивает глаза, а затем порывисто прижимает бабушку к себе.       — Раздавишь, — шипит она, — и меня, и свой обед. Каору отстраняется.       Иоши спрашивает, все ли он взял — билеты, документы, телефон и ключи — и обнимает его на прощание еще раз.       — Надеюсь, мы скоро встретимся, — говорит она, прежде чем открыть перед Каору входную дверь.       До ледового дворца он добирается чуть меньше, чем за пятнадцать минут. Уже полдень, и Каору просто надеется, что Коджиро уже на работе, иначе он просто не знает, где его искать. Когда автоматические двери перед ним распахиваются, и Каору видит за стойкой зеленую макушку, он вздыхает с облегчением, в то же время чувствуя, как подкашиваются ноги. Коджиро поднимает голову, и на лице его искреннее и неподдельное удивление, и еще улыбка, которая сейчас сравнима для Каору с ударом под дых.       — Каору? — радостно спешит к нему Коджиро, но затем, видимо, заметив в его руке дорожную сумку, резко останавливается. Улыбка сходит с его лица, глаза распахиваются. — Каору? Что ты?       — Я уезжаю, — говорит Каору и прикусывает губу. — Мой поезд через полтора часа, и… В общем, я не знаю… Я просто понял, что будет неправильно, если не зайду попрощаться.       Он мнется, и при взгляде на потухшие глаза Коджиро становится так тоскливо, что в носу щиплет, а его собственные глаза уже почти на мокром месте.       — Почему ты не сказал мне тогда? — осторожно спрашивает Коджиро.       Каору боялся этого вопроса, боялся объяснений, которые ему, скорее всего, придется дать, поэтому он, не говоря ни слова, просто идет вглубь холла, до самых раздевалок, и, остановившись на мгновение на пороге, ныряет в полутемное пространство.       Коджиро, конечно же, следует за ним.       — Почему? — повторяет он.       Каору мотает головой.       — Коджиро, послушай, — он ставит сумку на ближайшую скамейку и подходит к Коджиро почти вплотную. Он хочет сказать что-то, но Коджиро опережает его:       — Ты нравишься мне, Каору. Очень. И я понимаю, что ты боишься, понимаю, что отношения на расстоянии — это собачье дерьмо, в которое ты вряд ли захотел бы ввязываться. Но, черт… — он замолкает, тяжело дыша. Каору видит, как в полумраке блестят его глаза, а грудь вздымается от частых вдохов и выдохов. Это рвет его сердце на части.       — Коджиро, — шепчет он, скользнув ладонью по его затылку. Зарывшись пальцами в его волосы, он притягивает его к себе, мягко сталкивая их лбами и носами — всего на мгновение, прежде, чем отстраниться.       Коджиро прикрывает глаза и горько улыбается.       — Есть надежда, что мы увидимся снова? — спрашивает он.       — Я не хочу ничего обещать, — качает головой Каору. — Да и стоит ли, после всего этого, — он абстрактно ведет ладонью в воздухе. — Кто знает, что будет через месяц, или через год…       Коджиро тяжело вздыхает.       — Береги себя, Каору, — говорит он, когда Каору поднимает со скамейки свою дорожную сумку.       — Угу, — только и кивает Каору. — Ты тоже.       Он уже почти выходит из раздевалки, но затем порывисто разворачивается и делает шаг навстречу Коджиро, чтобы прижаться к его губам своими.       — Прощай, Коджиро, — шепчет он, разрывая поцелуй. Повинуясь желанию коснуться его в последний раз, чтобы запомнить ощущение теплой кожи под ладонью, он мягко гладит щеку Коджиро, а затем целует его снова. — Прощай.       Больше ни разу не оглянувшись, он вылетает из раздевалки. Впереди его ждет путь домой.       Ни через месяц, ни через два у Каору так и не получается забыть Коджиро. Он нашел его в соцсетях на следующий же день, и теперь его редкие — где-то раз в пару недель — посты в инстаграм прикладывает к своему раненому сердцу как каленое железо, в глубине души радуясь, что у него самого нет страничек нигде — иначе, возможно, Коджиро поступал бы так же.       Поневоле он замечает, что взгляд Коджиро на фотографиях теперь какой-то потухший, да и самого Коджиро на них все меньше и все больше каких-то мест — красивых, в которые хорошо было бы ходить вдвоем. Иногда Каору даже снится, как они прогуливаются по этим местам с фотографий — беседуют ни о чем, или едят сладости, или спорят до хрипоты, но затем мирятся, и Коджиро обнимает его и целует в лоб.       Он созванивается с бабушкой теперь каждую неделю — спрашивает, как дела, надеется услышать что-то о Коджиро, но не слышит ничего и сам же сворачивает разговор, глотая горькое разочарование. В конце концов Иоши это надоедает, и она говорит ему открытым текстом, что если у него не хватит смелости, то она сама пойдет и даст Коджиро его номер телефона. Каору запрещает делать это, хотя в глубине души хочет, чтобы она его ослушалась. Может быть, так было бы проще.       В таких метаниях он проживает всю зиму и встречает начало весны. Пусть на Окинаве даже нет как таковой зимы, и к началу марта уже даже отцвела сакура, Каору все равно чувствует, что в воздухе и внутри него что-то меняется. Тяжелая тоска сменяется легкой, почти не давящей меланхолией, хочется что-то делать, хочется как-то жить.       В один из дней, когда март уже близится к концу, он берет в ближайшем к офису кафе бенто и идет в парк, в тишине зеленой аллеи съедает его и, устроившись поудобнее на скамейке, заходит на страничку Коджиро в инстаграм.       В профиле новое фото — одинокая скамейка на фоне пышноцветущей сакуры, и вместо подписи — просто эмоджи — сердечко и розовый цветочек.       Каору закрывает инстаграм и берет билет на ближайший рейс.