Все теперь без меня

Клубится дым у Терека-реки, Ждет беглецов литовская граница, Дробятся на куски материки, Чтобы потом опять соединиться. Лихие подступают времена, Русь, как пружина, сжата до отказа. Все будет вновь: Ливонская война И покоренье Крыма и Кавказа. (Александр Городницкий) Подаришь немного любви ближнему - и удивляешься, потому что вдруг воскресает и его жизнь, и твоя, и многих вокруг. (Иеромонах Рафаил (Нойка)) Стоял пыльный и жаркий август двадцать пятого года. Хоронили Котовского. Угрюмый Семен Буденный обнимал вдову Ольгу, до крови кусавшую губы. По поручению Фрунзе он прямо в день убийства вылетел в Одессу военным бортом и лично возглавил следствие. И пусть дознавателем Буденный был непрофессиональным, но, посмотрев в его рысьи глаза, никто не решился бы соврать. А подкупить или запугать… ну, попробуйте. Сам Фрунзе, занятый делами наркомата, прилетел накануне похорон. - Красная армия лишилась лучшей своей сабли, - сказал он над гробом, расстегивая кобуру для прощального воинского салюта, и голос, перекрывавший грохот боя, сорвался. Буденный с полным на то основанием считал лучшей саблей себя, но великодушие победило тщеславие: он согласно кивнул. Грянул залп. Стоявший рядом Хлудов видел, что Михаил плачет. Он потерял друга – и верного соратника, что, пожалуй, было важнее. Котовский – это не туповатый Жлоба, которому и эскадроном командовать жирно будет, и не Тухачевский с нездоровыми бонапартистскими амбициями. Котовскому не нужно было дважды растолковывать, а потом проверять, так ли он понял. И вот теперь его нет. Как это может быть, что человек, в котором было так много жизни, лежит холодный и мертвый?.. …Далеко, в московской квартире, уткнувшись в бабушкин подол, ревела пятилетняя Танюшка. Своим детским сердцем она понимала, что веселый и добрый дядя Гриша больше никогда не придет, и ни нарядный конь-качалка - подарок дяди Феди Новицкого, ни любимый кот Персик не могли ее утешить. В спальне тихо плакала Софья, боясь разбудить маленького Тимошку. Оглушительно заржал Орлик, которого вел за гробом ординарец Котовского. Могучий жеребец вскидывался на дыбы, струной натягивая чумбур, и заходился криком ярости и отчаяния – так кричат живые существа, ощутившие жгучую боль невосполнимой утраты. Ольга Котовская вдруг залилась синеватой бледностью и обмякла на плече у Буденного, потеряв сознание. К ней бросился врач. Ординарец с трудом успокоил коня, обняв за шею. Орлик дрожал, из его глаз катились крупные слезы. Над приспущенными знаменами, над шеренгами бойцов, провожающих в последний путь своего командира, прокатился многоголосый стон, перешедший в звуки страшных мужских рыданий. Котовского любили все, кроме тех, кто его ненавидел. Заглушая плач, хрипло взревели трубы военного оркестра. Многотысячный хор стройно и грозно запел: …Но мы поднимем гордо и смело Знамя борьбы за рабочее дело, Знамя великой борьбы всех народов За светлый мир, за святую свободу! На бой кровавый, святой и правый – Марш, марш вперед, рабочий народ! Когда к накрытому красным знаменем гробу потянулась длинная очередь желающих проститься, Роман заметил молодого человека в штатском, но с офицерской выправкой, неловко, «пыром», как неумелый теннисист ракетку, державшего винно-красные розы и не решавшегося подойти. Хлудов молча кивнул ему и подвел к изножью гроба. Бывший офицер – белый, как легко было догадаться – положил свои розы на огромную груду цветов, которая росла с каждой минутой, и тихо сказал: - Спасибо вам, Григорий Иваныч… Если бы не вы, я бы давно на свете не жил… Отойдя в сторону, незнакомец спросил: - Вы его знали? - Не так хорошо, как хотел бы. - А я его видел всего два раза. Первый раз – когда в плен попал, а второй – когда меня выпустили из Чека, и я заявился к нему домой с претензией. - Что живы остались? – догадался Хлудов. - Да, что я жив, но меня не надо. Идти мне некуда, жрать нечего, на работу бездомного бродягу не берут, воровать не обучен. Застрелиться, опять же, не из чего. Узнал случайно, где он живет, и предстал перед ним, одетый как Гаврош из сочинения месье Гюго. Неделю не мыт, столько же не брит, вшивый и босиком. Хлудов молчал. Он видел, что молодому человеку необходимо выговориться, и не мешал ему. - А он… Вы представляете, повел меня отмывать и кормить. Потом, говорит, побеседуем о вашем деле, вам же неприятно стоять передо мной в таком виде, да и мне неудобно слушать человека, который вот-вот свалится в голодный обморок. Дал мне во что одеться, даже сапоги, денег дал, устроил на работу. Но главное даже не это! Парень оттянул воротник, точно ему не хватало воздуха, и добавил: - Главное то, что в тот день благодаря Григорию Ивановичу я вспомнил, что я – человек. Что у меня есть человеческое достоинство. Знаете, людей, которых можно разжалобить, и они дадут голодному кусок хлеба, не так уж мало. Но как они его дадут? Как кость собаке! А вот таких, как Григорий Иванович, - которые не оскорбляют своей добротой, - их единицы. Будь проклят его убийца, этот человек обязан был жить! *** - Ну, рассказывай, - устало проговорил Фрунзе. Они, наконец, остались втроем - Михаил, Семен Буденный и Хлудов – и пережидали на военном аэродроме ветер, чтобы лететь обратно в Москву. - Убийца – старый знакомый Григория, еще с «робингудовских» времен, - начал Семен, прихлебывая чай, - однажды оказал ему услугу – помог скрыться от полиции. Это они, гады, психологически верно рассчитали, Григорий добра не забывал. - Они – это сигуранца*? – уточнил Фрунзе. - Да. След тянется в Румынию. Они там очень боялись рейда Котовского в бессарабское Приднестровье, вот и подсуетились, суки. (Котовский незадолго до гибели обратился в Реввоенсовет с планом рейда силами своего кавкорпуса в Бессарабию, с целью поднять там восстание и присоединить ее к СССР). - Теперь это не имеет смысла, - заметил Роман, - для этой операции нужен был Котовский. Никто другой не обладает такой популярностью у жителей Бессарабии. - Незаменимых нет?! Ага, как же! – с неожиданной яростью выкрикнул Михаил и хватил кулаком по столу. Стаканы с жалобным звоном подпрыгнули, расплескивая чай. - …постарались обставить все как убийство на бытовой почве, - невозмутимо продолжал Буденный, - мол, выпили лишнего старые приятели, повздорили из-за бабы и схватились с пьяных глаз за оружие. Умно придумано, могло сработать. - Все знают, что Григорий Иваныч навеселе бывал, - кивнул Фрунзе, - и гусарил, из песни слова не выкинешь. Но видел ли его хоть кто-нибудь пьяным, проявил ли он хоть раз неуважение к женщине?.. Он был джентльмен во всем, просто любил жить. Настоящий богатырь, красивый, сильный духом и телом. Я как-то никогда не беспокоился за него. Казалось, ну что с таким может случиться?.. А зря. Беречь нужно сильных. Слабые сами найдут, на ком повиснуть и за кого спрятаться. Он помолчал, грызя кончик уса, и сказал: - Наш друг, Григорий Иванович Котовский, убит на войне. Не в кавалерийской атаке – там сама смерть его боялась, - а по-подлому, из-за угла. Но разве в этом дело? Его убили, чтобы не возвращать нам беззаконно отторгнутые от России земли – Приднестровье, Бессарабию. Но мы все равно их заберем, и это станет венком на могилу Котовского. Он был лучшим из нас. - Отличный был командир конницы. И храбрец, каких мало, - в устах Буденного это была высшая похвала. - Нет, Семен, не поэтому. Он умел сражаться за правое дело, не умножая зло. Это очень трудно, это получается только у самых чистых душ. У меня вот не получилось, хоть я и старался. - Григорий Иванович, если не секрет – почему «атаман Адский»? - А!.. Вообще-то меня звали Кот. «Атаман Адский» - это я сам придумал, чтобы боялись. С этим у меня были трудности, потому что я не убийца, - с несколько сконфуженным видом пояснил Котовский. – Я грабил, но крови на мне не было. Нельзя же убивать из-за денег! - А из-за чего можно? - За правду, за справедливость. За друга. За это можно и умереть, и убить. Это просто. Хлудов так явственно услышал голос Котовского с характерной заминкой в начале фразы, что вздрогнул, когда Семен задумчиво протянул: - Да-а… Я же вам рассказывал, ребята, про Богородицу… Так вот, Она мне тогда сказала – мол, Господь желает, чтобы мы имели жизнь с избытком**. Больше жизни - больше бессмертия. После смерти тела человек жив настолько, сколько в нем было настоящего. Ничто настоящее не может умереть. - В Григории все было настоящим. Никакой фальши. Могло показаться, что он рисуется, но это было совершенно не так. Он был абсолютно искренним в том, что люди, не знавшие его как следует, иногда принимали за ложный пафос, - ответил Фрунзе. - Мы не так много разговаривали, - сказал Хлудов, - но мне запомнились его слова, что вкус победы бывает горек. - А мне – как он играл на флейте… - тихо отозвался Михаил. – Можно долго перечислять: он был таким, таким и еще таким, - и все это будет правильно, но главное – что он был. Поэтому так пусто теперь, когда его нет. Не все это могут – быть. Иной два века живет, а мизинцем не шевельнет для ближнего, никому не протянет руку помощи, не скажет доброго слова. А Григорий Иваныч оставил по себе благодарную память в стольких сердцах, что если бы на его надгробие не принесли цветов – зацвел бы камень. *румынская контрразведка **Ин. 10, 10