Все теперь без меня

Не оправданием, а лишь смягчением нашей вины может быть то обстоятельство, что мы запутались в паутине, сотканной из трагических противоречий нашего века. В.В.Шульгин Я понял, что свершается грандиозное – Россия снова становится грозной и сильной. Конечно, в России сейчас очень несладко… но думаю, мы достаточно вкусно поели, крепко поспали, славно побздели и увидели, к чему это привело. А.Н.Толстой https://youtu.be/Kc95uUHQn6Y - вальс Грибоедова Гулко грохоча, поезд председателя ОГПУ шел к Харькову. В салон-вагоне за чаем безуспешно пытались доспорить Дзержинский и Ливеровский. - Смотрите, что пишет идеолог белого движения Шульгин (1): «Знамя Единой России фактически подняли большевики. …Русский язык во славу Интернационала опять занял шестую часть суши». Ему вторит Раковский (2): «Прочно объединят Россию только большевики». - А как насчет этих ваших... футуристов? Которые призывают сбросить Пушкина с парохода современности? – ощетинился Ливеровский. Дзержинский достал портсигар, рассмеялся. - Так это же подростки. Подростки часто презирают родителей, это им нужно для того, чтобы оттолкнуться и прыгнуть в собственную жизнь. Наша советская литература – подросток, она шипит и плюется в великую русскую историю и культуру, но затем неизбежно наступит отрицание отрицания. Полноте, дорогой Александр Васильевич, зарвавшихся анфантерриблей мы выпорем. Пока просто руки не доходят. Пульмановский вагон плавно и почти беззвучно покачивался на мягких рессорах. *** Утром главком поговорил по прямому проводу с Лениным, съездил в люботинское паровозное депо, лично проверил, как обстоят дела с ремонтом бронепоездов, затем провел оперативное совещание в штабе, в обеденный перерыв встретил на вокзале и отвез на своей машине в детский дом комэска Василия Извекова, вызволенного из польского плена. А по возвращении велел Сиротинскому отжалеть детдому цветной бумаги, из которой делают флажки для оперативных карт, потому что она нужна ребятишкам для аппликаций. - А аппликации для чего? – невольно заинтересовался Хлудов, только что вернувшийся со строевых учений, имитировавших штурм укрепрайона. - Для воспитания художественного вкуса, - рассеянно ответил Фрунзе, явно думая о чем-то другом. - Вечером мы с тобой едем к Дзержинскому. Он привез того инженера, Ливеровского. Уговаривает его стать своим заместителем в наркомате, но пока не уговорил. В сущности, это значило «Давай, я тебя предъявлю как вещественное доказательство того, что с нами можно иметь дело». Неловкий момент. Но два уважающих друг друга и равно великодушных человека всегда найдут способ сгладить неловкость. - Ливеровский нам очень нужен, прямо до зарезу, - продолжал Михаил, - но трудность в том, что он в свое время согласился быть министром путей сообщения во Временном правительстве и очень стыдится этого. Он считает, что сдуру наступил в коровью лепешку. - И нужно убедить его, что Совнарком не коровья лепешка? – ухмыльнулся Роман. – Я готов попытаться, но почему он должен мне верить? - Тебе нельзя не верить, это значит совершенно не разбираться в людях. *** В салон-вагоне Дзержинского среди видавшей виды, но стильной мебели стояло немецкое пианино. Точь-в-точь такое, как пианино его матери в их петербургской квартире. Может быть – чем черт не шутит? – то же самое: не только люди, но и вещи переживали самые немыслимые приключения во время гражданской войны. - Можно? – указав на него глазами, спросил Хлудов. Давно, очень давно он не касался клавиш. - Пожалуйста, - ничем не выдав своего удивления, как и надлежит воспитанному человеку, кивнул Дзержинский. Сегодня он был одет как нарком путей сообщения – никаких заплатанных рукавов: щегольский костюм-тройка, крахмальная сорочка, шелковый галстук цвета вишневой мякоти. Пальцы, конечно, утратили беглость, но, как оказалось, все помнили. «Вальс Грибоедова», любимый юнкерами-павлонами, зазвенел апрельской капелью. - Ты же талантливый пианист, - сказал Михаил, - тебе нужно играть. В общежитии есть инструмент? - Конечно, - ответил Роман, давно косившийся на этот инструмент, но не решавшийся сесть за него и привлечь тем самым внимание соседей-сослуживцев. Они и от Михалыча-то, наверно, еще опомниться не успели. - А знаете, Михаил Васильевич находит, что мы с вами похожи, - скупо улыбнулся Дзержинский. – Он прав. Нам с вами, как писал Адам Мицкевич о «Разбойниках» Шиллера, «приходится быть то на небесах, то в аду: середины нет». *** Ладонь бывшего министра была лопатообразной, мозолистой. - А я и сам хотел с вами познакомиться. Хотел поговорить. Спросить – вам хорошо с этими людьми? - Кому плохо с хорошими людьми, тому следует искать причину в себе, - ответил Хлудов. – Но да, мне с ними хорошо. Они мне свои. - Пойдемте в мое купе? – неожиданно предложил Ливеровский. - А наших высоких покровителей предоставим друг другу на время. Им наверняка есть что обсудить без лишних ушей. «Высокие покровители» не возражали. Уже выходя из салон-вагона, Роман услышал обрывок их диалога: - Я полагаю, по поводу действий сигуранцы (3) нужно послать ноту протеста Румынии, - пуская папиросный дым в форточку, сказал Дзержинский. - А я бы не умножал сущности и просто послал Румынию, - флегматично ответил Фрунзе. …Двухместное купе с потертым, но красивым туркменским ковром, нарядным абажуром и чаем в стаканах с серебряными подстаканниками было почти таким же, как то, которое Хлудову некогда отвели в поезде Фрунзе, только цвет здесь преобладал не изумрудно-зеленый, а винно-красный. - Любите шоколад? Я, грешный, люблю. Угощайтесь, это настоящий крафтовский, - Ливеровский поломал плитку шоколада и разлил по бокалам янтарный маслянистый коньяк. - А в чем, собственно, дело? – спросил Хлудов. - Вам не нравится Дзержинский? Предполагаете, что не сработаетесь? - Да нравится… - Тогда что? - Я уже пожилой человек, я не могу позволить себе снова попасть в оперетку, - ответил Ливеровский, грея пузатый бокал в ладони и вдыхая постепенно раскрывающийся аромат. Хлудов взял дольку шоколада – сладкое он когда-то любил – и, усмехнувшись, покачал головой: - Большевики не оперетка, это совсем другой жанр. Совсем. Абсолютно несмешные ребята. - Есть и другая сторона вопроса. Я всегда считал себя демократом, гордился тем, что умею находить общий язык с рабочими, а оказалось – я находил с ними общий язык, пока разница наших статусов была очевидна. А теперь… Михаил Васильевич, дай ему Бог здоровья, устроил меня на строительство Черноморской железной дороги – но за свой участок работы я отвечаю не один, а совместно с товарищем из ГПУ. Без его подписи ни одно мое распоряжение недействительно. А у товарища – четыре класса ЦПШ, и женщина для него - не дама, а баба, которую можно обматерить или смазать по уху, чтобы не питюкала. Не питюкала, представляете? - Представляю, - невозмутимо кивнул Роман. – Ну, чекисты бывают разные. Я лично знаком с одним белорусским шляхтичем из ОГПУ, а был такой Георгий Лафар – точнее, де Лафар, - потомок обрусевших французских аристократов. - Однако… Но я не то хотел сказать! Есть ведь и дамы, которых, действительно, так и смазал бы по уху, да воспитание не позволяет. Не в этом же дело! Просто эти люди так болезненно чувствительны к малейшему неуважению, что… и прибить же могут запросто. - А что, собственно, вам мешает их уважать? То, что они не читали книг, которые вы любите изящно и к месту цитировать? - И это тоже. Англичане говорят: «Не женитесь на девушке, которая не смеется, когда вы шутите», - и они правы. Подумать только – я, мнивший себя народолюбцем, оказывается, любил воображаемый народ. - Реальный народ любить трудно, он, дрянь такая, сопротивляется!.. Я тоже любил воображаемое Отечество. Некую идею и символ, но не страну, в которой - только вдумайтесь в это! – восемьдесят процентов населения не умеют подписать свое имя. А большинство народа на протяжении всей гражданской войны было на стороне Советской власти, и если бы не интервенция, красные разгромили бы нас еще в восемнадцатом. - Но если вы понимали это, зачем же сражались с ними до конца? - Такова логика борьбы - проще продолжать, чем остановиться. После того, как я убил первый десяток своих соотечественников, остальные, сколько бы их ни было, уже не имели значения… или я так думал. Он взял свой бокал и выпил. - Возвращаясь к вопросу об уважении - один мой знакомый епископ… сочувствующий… говорит: «Если ближний далеко отстоит от вас по культурной шкале, это можно покрыть любовью. Но разницу в представлениях о добре и зле не покрыть ничем, это непреодолимая пропасть». Ливеровский сокрушенно развел руками: - Надо же… Страдаю от разрушения сословных рамок, как какой-то недорезанный князь! - Это у вас воспалился объем заблуждений на свой собственный счет, - усмехнулся Хлудов. – Это больно, и лихорадит, знаю по себе. Но, когда выболит, станет легче. Я приехал сюда обобранный до нитки, как погорелец, от всего, чем я жил. Он так это сказал, что собеседнику вспомнилось блоковское: Не таюсь я перед вами, Посмотрите на меня: Вот стою среди пожарищ, Опаленный языками Преисподнего огня. - И это было хорошо, потому что нельзя ничего построить на песке иллюзий, - заключил Хлудов. *** Гремел военный оркестр. Под «Прощание славянки» по площади церемониальным маршем шли парадные коробки пехоты, ползли броневики, рысью, тяжко грохоча, неслись запряженные гривастыми битюгами пушки, на статных холеных конях, за строем строй, проезжали кавалеристы Котовского, червонные казаки Примакова. Над площадью с мощным ровным гулом шли звенья самолетов Джанкойской авиабазы – в параде участвовали только новые трофейные «эсифайфы» и «спады». Командовал парадом Котовский на своем знаменитом Орлике, привлекавшем всеобщее внимание богатырским, под стать всаднику, сложением. Ни дать ни взять боевой рыцарский конь. Принимал парад сам главком Украины и Крыма Фрунзе верхом на Выстреле: хотел было взять Нура, но изящный арабский скакун на фоне огромного густого (4) Орлика выглядел бы как пони. Зрителей собралось много: Фрунзе в Харькове любили, да и красавец-мужчина Котовский был знаменитостью, на которую всякому любопытно посмотреть. В толпе мелькали шляпки на дамах, костюмы-тройки: благополучных, прилично одетых людей в городе определенно стало больше, чем в прошлом году на первомайском параде. Штабисты смотрели парад со специальной трибуны. Хлудов навытяжку, отдавая честь войскам, уже привычно стоял рядом с Новицким. Начальник штаба ему симпатизировал, а с недавних пор еще и немного опекал, как опытный собаковладелец – начинающего. - А знаете, что сказал мне Михаил Васильевич, когда зимой девятнадцатого сразу по прибытии на Восточный фронт устроил смотр вверенных ему войск? – Федор Федорович заговорщически подмигнул собеседнику. - «Нам с вами, дорогой друг, предстоит сложить слово «победа» из четырех букв, которые складываются исключительно в слово «жопа». Хлудов от неожиданности прыснул со смеху. - Я долго думал, в чем его сила?.. – продолжал Новицкий, козыряя проходящим внизу шеренгам. - Михаил Васильевич называет меня своим крестным отцом в военном деле, так что я дам волю тщеславию и похвастаюсь «крестником». Он делает все для того, чтобы зло не торжествовало, а страдание не умножалось, всюду, куда может дотянуться. Он из тех редких людей, для кого действительно не бывает чужого горя. - Это правда, - кивнул Роман. Новицкий снял и долго протирал запотевшее пенсне, потом добавил вне всякой связи с прежде сказанным: - Мир держит в равновесии круговая порука добра, Роман Валерьянович. Ничто другое его не удержит. 1. Шульгин В.В - идеолог и пропагандист белого движения, ярый монархист. 2. Раковский Г. - белогвардейский журналист и пропагандист. 3. Сигуранца - румынская контрразведка, активно засылавшая в Советскую Россию своих агентов, в основном из числа белоэмигрантов. 4. "Густой" тип, "густая" лошадь - рослая, тяжелая, с рельефной мускулатурой, пышной густой гривой и хвостом, густыми щетками (оброслостью конечностей), мощными ногами.