Все теперь без меня

https://youtu.be/wJWUyq9ZYjU - ария Ивана Сусанина в исполнении Шаляпина https://youtu.be/x498cjDvG_s - ария Каварадосси "Горели звезды" https://youtu.be/V-voXgUB0WU - "Горели звезды" на итальянском https://youtu.be/zapX8PCln9o - "Двенадцать разбойников" в исполнении Шаляпина. https://youtu.be/VzCrfVTzF_E - Куплеты Мефистофеля, Шаляпин. Были уже спеты «Лучинушка», «Очи черные», «Из-за острова на стрежень», «Снеги белые пушисты», а большевистские полководцы не выглядели потрясенными. Слушали внимательно, сдержанно выражали одобрение, но не выказывали большого восторга. Фрунзе после каждой песни вежливо наклонял голову – слышал, мол. И всё?! Буденный хмурился, видимо, не одобряя оперную манеру исполнения (на самом деле у него разболелось плечо, в котором сидела невынутая пуля). Ворошилов казался наиболее заинтересованным, но особых переживаний Федор Иванович не заметил и с его стороны. «Вот же идолы! Очерствели, ороговели от кровопролития, ничем их не прошибешь», - огорчился Шаляпин. Ворошилов заметил это и под столом пнул Буденного – мол, скажи что-нибудь, неудобно же, человек старается! - Силища, - сказал тот. – Чтобы от человеческого голоса уши закладывало, как от залпа шестидюймовой батареи, - не знал, что такое бывает. А стекла от вашего пения еще не вылетали? «Идол! Носатый скуластый идол!» - Вижу, искусство вас не трогает, - печально констатировал Шаляпин, - а вот уголовники в подпольном кабаке в Баку рыдали. - У этой публики рыдания всегда наготове, - пожал плечами Фрунзе, - но вы все-таки не посещайте подпольных кабаков, если не хотите повторно лишиться шубы. «Флегматик. Фамилия не славянская. Уж не из латышей ли он». Следующую песню Шаляпин выбрал не без колебаний: обходиться без музыкального сопровождения он умел и не смущался этим, но тут требовался хор. И без него обойтись?.. - Товарищи, а вы мне не подпоете? - Ну, если получится, - скромно ответил за всех троих Фрунзе. Получилось. К удивлению Шаляпина, у всех троих оказались сильные, хорошо поставленные голоса очень красивого тембра. Два лирических тенора и баритон. Опытное ухо тотчас распознало в голосе Ворошилова навык церковного пения – клирошанин?.. Професиональный революционер, старый большевик?* Ну ни хрена же себе! Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим! Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим. Двое других ему не уступали, причем Фрунзе вел свою партию как опытный регент: в нужные моменты его голос как бы обнимал и уводил с высоты слишком взлетавший ворошиловский тенор. А тот рассыпался малороссийским серебром, за которое царица Елизавета Петровна возвела в графское достоинство подпаска Алешку Розума. И влюбилась без памяти – тоже за песни, - да так, что, по мнению историков, тайно с ним обвенчалась. Жило двенадцать разбойников, Жил Кудеяр-атаман, Много разбойники пролили Крови честных христиан. ...Бросил своих он товарищей, Бросил набеги творить, Сам Кудеяр в монастырь ушёл Богу и людям служить. Господу Богу помолимся, Будем ему мы служить, За Кудеяра-разбойника Господа Бога молить. - А хорошо, - похвалил Буденный то ли Шаляпина, то ли своих товарищей и себя самого. Рысьи глаза красного Мюрата, вообще-то табачного оттенка, вдруг на свету вспыхнули золотом. «Как у дракона, - подумал Шаляпин, - может, у него и зрачки вертикальные?.. Не человек – языческий божок, олицетворение войны и смерти!» - Вы, Семен Михайлович, бог войны. Перун с железным солдатским лицом. Я прямо-таки вижу, как за вашей спиной рвутся снаряды, рушатся в огне здания, на скаку умирают кони… И собственная смерть вас не страшит, а чужие не отягощают совесть. Буденный, выслушав, опасливо отодвинулся и сделал Ворошилову знак - «артисту больше не наливать». - А упоение в бою – оно бывает, - проговорил он задумчиво, подперев рукой отяжелевшую голову. – В бою. А после боя проедешь по полю – лежат, голубчики! Кто без башки, кто с кишками наружу, а кто и вовсе без половины туловища… И какое тут, к ебеням собачьим, упоение? Да что я, маньяк, что ли?.. *** - Что же вам еще спеть? – спросил Шаляпин, махнув рюмку водки и закусив бутербродом с селедкой отменного посола. Придворов давно спал в углу. И выпил-то немного, но, видно, на старые дрожжи – всем было известно его обыкновение падать на хвост то одним, то другим знакомым, - как-то он проделал этот номер даже с Дзержинским. - «Ты взойдешь, моя заря», - сказал Буденный. - Вы любите оперу? Вы?.. - Да я бы, может, и любил, - ответил кавалерист, - только кто бы меня, солдата, пустил в театр?.. Когда к нам в Первую Конную приезжал с концертами Собинов, мне нравилось. А «Зарю» эту я только на граммофоне слышал, в вашем, кстати говоря, исполнении. Да половину не разобрал, роняли его, что ли! - Да, правда, спойте нам арию Ивана Сусанина, - подхватил Ворошилов, - порадуйте душу! - И вы любите оперу?! – почему-то обиделся Шаляпин. - Очень. Я на «Фауста», где вы Мефистофеля пели, всеми правдами и неправдами билеты доставал. - Мне это очень приятно. Я потом исполню «Куплеты Мефистофеля» специально для вас, - с несколько контуженным видом пообещал артист. - И вы, наверно, тоже любите оперу? – тоном отчаяния обратился он к Фрунзе. – Что для вас спеть? - Я люблю «Тоску», арию Каварадосси «E lucevan le stelle», но она для тенора, - скупо улыбнулся тот. – Я охотно послушаю «Сусанина». - Вы говорите по-итальянски? - Немного. Зато я хорошо говорю по-испански, эти языки похожи, - любезно ответил красный полководец. «Да чтоб ты пропал», - почему-то с тоской подумал Шаляпин. *** Ты взойдешь, моя заря! Взгляну в лицо твоё, последняя заря… Настало время моё! Шаляпина, что называется, заусило. Он вступил в знакомое каждому артисту единоборство с «неподатливой» аудиторией, он хотел победить слушателей. «Вы у меня проникнитесь, чурки с глазами!» Дошло до того, что в какой-то миг он всерьез почувствовал себя Сусаниным. Такое с ним и прежде случалось, но только на сцене, под воздействием музыки, костюмов, декораций и особого театрального волшебства, слов для которого еще не придумано, его можно лишь вдохнуть – и заболеть им на всю жизнь, как болеют морем, лошадьми, аэропланами… Господь, в беде моей Ты не оставь меня! Горька моя судьба! Ужасная тоска Закралась в грудь мою, Заела сердце скорбь… Мне страшно тяжело На пытке умирать… «Ну, или пан, или пропал! Будете вы у меня помнить Федора Иваныча Шаляпина, будете локти кусать, что некому больше для вас грянуть!» - мысль мелькнула, и он поразился: выходит, все уже решено? Надо уезжать?.. Но ты придешь, моя заря! Взгляну в лицо твоё, Последняя заря… Настало время моё! В тот горький час, В тот страшный час Господь, меня Ты подкрепи, Ты подкрепи! В мой горький час, В мой страшный час, В мой смертный час Ты подкрепи меня! На этот раз хлопали от души. Но Шаляпин и сам выложился и чувствовал себя уставшим, как будто отыграл трехчасовой спектакль на оперной сцене. «Ох, я же еще Мефистофеля обещал… Ин ладно, сдюжу!» Этот идол золотой Волю неба презирает, Насмехаясь, изменяет Он небес закон святой! В угожденье богу злата Край на край встаёт войной; И людская кровь рекой По клинку течёт булата! Ворошилов так заслушался, что стал, сам того не замечая, отстукивать ритм костяшками пальцев по деревянной кобуре маузера. *** - Шаляпин в России не останется, за границу сбежит, - заметил Фрунзе, когда Буденный, как вежливый хозяин, пошел провожать гостей (Демьяна Бедного едва добудились). - Почему? – огорчился Ворошилов. - А ты разве не видишь? «Не хочу я быть советский, а хочу я жизни светской». Мы ему не понравились. Причем даже не сами по себе, а именно как представители новой власти. Вернулся Буденный, морщась и держась за плечо: можно было уже не казаться неуязвимым чурбаном, все свои. - Семен, неприлично сообщать собеседнику, что он «раскабанел», - выговорил ему Климент. - И когда в следующий раз захочешь сравнить оперный бас с шестидюймовой батареей, так лучше молчи! - Так в этом басе смысла столько же, сколько в батарее, - пожал плечами Семен. – Силища, стекла дрожат. А души нет. - Демонстрация вокальных данных, - поддержал его Михаил, - я и то подумал: ревет, как изюбрь в тайге во время гона. - Ты только подумал, а он сморозил!.. Деревню, вернее, хутор Козюрин, из девушки вывезти невозможно! - Чем тебе не нравится мой хутор? – обиделся Семен. Он выглянул в предбанник и окликнул ординарца: - Гриша, растирку мне принеси. Лошадиную, которая камфарой пахнет. - Чего не вырежешь? – спросил Фрунзе. Семен как-то даже смутился. - Да, знаешь, неохота. Ноет плечо на погоду, и пусть ноет. Сустав не задет, отчего не потерпеть. А то лишнего отрежут, да еще и криво зашьют. - Ладно, раздевайся. Не знал, что лошадиные мази людям тоже годятся. Буденный снял наборный пояс с кинжалом в ножнах, черкеску и бешмет и, расстегнув рубаху, спустил ее с плеча. - Так они лучше даже, все кавалеристы это знают. Лошадь – казенное имущество, денег стоит, а солдатская жизнь – копейка медная… Вот она, подлюка, - он показал, где под смуглой кожей, туго обтянувшей сухие рельефные мускулы, засела пуля. *** Буденный, так и сидя в рубахе, сосредоточенно размышлял о чем-то. Пьяным его не видел никто никогда, да и сейчас он выпил ровно столько, чтобы впасть в задумчивость. - Вот, думаю: любят у нас мнения какого-нибудь писателя или артиста принимать за слова оракула. А ежели он дурак? Бывает же, что человек талантливый, но без мозгов? Свое ремесло знает, а дальше для него сплошь география – наука не дворянская?.. Если ты Шаляпин, то и пой басовые партии, мы тебя послушаем. А всякую чепуху, которую ты мелешь, слушать не будем. Михаил сел рядом и обнял его за здоровое плечо. - Ко мне как-то Маяковский пристал как банный лист: «Вам нравятся мои стихи?» И что я должен был ответить? Сказать правду – да не нравятся они мне, и сам ты мне не нравишься, отвяжись! - обидится, соврать, что нравятся, - так он, пожалуй, спросит – какие? - Неприятно, - посочувствовал Ворошилов, - как же ты выкрутился? - Сказал, что мне нравится Пушкин. Надеюсь, он презрел меня за косный взгляд на литературу и впредь не станет интересоваться мнением такой ничтожной личности, - смеясь, ответил Михаил. - Среди меня складывается такое мнение, что творческая интеллигенция – бляди и сукины дети, - вдруг заявил Буденный. - Ну, может, не все, - без особой уверенности возразил ему Фрунзе. - Может быть, и не все. Но как их сортировать-то? – тоскливо спросил Семен. – Хотя Чехов, судя по всему, нормальный был мужик… Жалко, что помер. - Ты, главное, дневники Льва Толстого не читай! А то тебе откроются та-акие духовные горизонты! *** «Все это теперь без меня, - думал Шаляпин, проносясь в автомобиле Буденного по скупо освещенным улицам ночной Москвы. – Не мое это. Они, может, и неплохие, но чужие, чуждые, непонятные. Генералы, если по-старому брать, а Фрунзе так и вовсе вроде генерал-губернатора, - и живут как нищие! Поезд, автомобиль – это всё по должности, это всё не их. А сами – на ржаном хлебе…». Вскоре певец Федор Шаляпин покинул Россию навсегда. * старыми большевиками называли тех, кто вступил в РКП (б) до революции 1917 года. Все они были отчаянно молоды.