Все теперь без меня

Полковник Никодимов избавился от рясы, наперсного креста, окладистой бороды и прочих примет «епископа» и вместе с обликом офицера вернул себе некоторое достоинство. Он не то чтобы играл в молчанку - дал показания по поводу задач диверсионной группы, но назвать имена сообщников в Харькове отказывался наотрез. Ян Ольский охотно согласился на предложение Хлудова побеседовать с полковником и вызвался вести протокол. - Это вы, ваше превосходительство, - не сразу заметил вошедшего Хлудова полковник, - извините, задумался. О счастье своем собачьем. Допрос проходил в салон-вагоне, в кабинете Фрунзе. Роман невольно вспомнил, как впервые вошел сюда полгода тому назад. - Бывшее превосходительство. - Роман Валерьянович, подумайте, как нелогично: эти прекрасные молодые люди и милая барышня не дают мне никаких гарантий, но требуют откровенности. А между тем сведения, которыми я располагаю, - единственное, что сулит мне какой-то шанс подольше задержаться на этом свете. - Ну и молчите. Ваши товарищи все расскажут. - Они не знают. Сотрудничающих с нами лиц в Харькове и способ связи с ними знаю только я. В дверь заглянула Мария Фортус: - Ян, у нас проблемы с Корфом. Он выбесил Ваньку, и Ванька его сейчас начнет бить. - Так это у Корфа проблемы, - заметил Ольский и встал: - Роман Валерьянович, я вас оставлю на двадцать минут, побеседуйте пока без протокола. Хлудов кивнул и, оставшись с пленным наедине, несколько минут гипнотизировал его тяжелым взглядом. Затянувшаяся пауза действовала Никодимову на нервы. Он ерзал, с преувеличенным вниманием рассматривал рисунок на ковровой дорожке, налил себе воды из графина, лязгнул зубами о стакан и попросил разрешения закурить. - Пожалуйста, - рассеянно ответил Хлудов, занятый своими мыслями. Завтра в Харьков возвращался Фрунзе. А те, кто дважды пытался его убить, все еще оставались на свободе. И он не мог заставить полковника говорить, мог только убедить. - Я вам сейчас расскажу про одного человека. И рассказал. Про отказ расстреливать пленных колчаковских офицеров, про три детских дома, про шашку, одни рубины на ножнах которой стоили дороже аэроплана, - и как владелец этой шашкой распорядился. Про автомобиль, отданный в разгар боя, чтобы отвезти в госпиталь раненого командира эскадрона. Про то, как, расстреляв из пулеметов казаков Барбовича, Фрунзе распорядился подобрать раненых и после лечения в красноармейском госпитале отпустить их по домам, выделив для этого подводы и снабдив медикаментами и сухим пайком на дорогу. Рассказ сопровождался дребезжанием графина на столе, стуком колес и визгливым ржанием ссорящихся лошадей из соседнего вагона. В открытое окно доносилось соло гитары с густым налетом цыганщины: это страдал оперуполномоченный Бойко, которого отстранили от допроса. - Не повезло, - сказал полковник. - Кому? - Вашему красному маршалу, а если вы не преувеличиваете его достоинства – то и всей Советской России. В русской истории все полководцы-спасители Отечества, крещенные в честь Михаила Архангела, умирают молодыми, в зените славы, от рук собственных правителей, за которых они воевали. Первая Смута, воевода Михаил Скопин-Шуйский – лет двадцать пять ему было?.. Отравила родная тетка-царица. Война с турками, Белый Генерал Михаил Скобелев – отчего скончался тридцативосьмилетний герой, доподлинно неизвестно, но ходили упорные слухи, что тоже от яда. И что стояла за этим убийством царская фамилия, которой всенародная любовь к Скобелеву внушала опасения. - Был еще фельдмаршал Кутузов, доживший до старости. - Это другое дело, - возразил Никодимов, - Кутузов в молодости пережил свою смерть: ранение, от которого он окривел, было смертельным. Доктора не находили рационального объяснения тому, что он выжил тогда. Такие потом два века живут, и никакая холера их не берет. - Вы-то почем знаете? - А я в Голом Поле от скуки баловался гороскопами и столоверчением. Увлекательное занятие! Хлудов едва не присвистнул: офицеры, увлеченные астрологией, ему еще не встречались, - в ходу были более традиционные увлечения – водкой, морфием, кокаином, картами, бабами, лошадьми, а в Клопополе еще и тараканьими бегами. - Не осуждайте, – вздохнул Никодимов. – Оккультизм – последнее прибежище отчаявшихся и беспомощных. - Что ж вам звезды не подсказали не лезть сюда? - Сволочи потому что, - отрезал полковник и, нахохлившись, умолк. Ветер трепал зеленые занавески. Апрель в этом году был похож на май. «А ведь это последняя в твоей жизни весна, Никодимов», - вдруг подумал Роман, и невольное сочувствие шевельнулось в его душе. Прежний Хлудов никогда особо не задумывался, что чувствует человек, находящийся в плену у врагов. Плен был частью риска, на который идет всякий военный, наряду со смертью или ранением. С этим нужно было согласиться заранее – и больше не думать об этом. Ну, убьют. Ну, оторвет руку или ногу. Если постоянно пережевывать эти мысли, шагу не сделаешь. Полгода назад, на этом самом месте, он сделал открытие: оказывается, когда стоишь безоружный перед врагом, у которого нет никаких оснований с тобой церемониться, стоицизм не помогает. Сколько ни делай морду кирпичом в ожидании неизбежного исхода, некая часть души вопреки всему жаждет участия, доброты, какого-то уважительного жеста – подтверждения того, что ты не превратился в предмет, что за тобой еще признают человеческое достоинство. Это было сродни потребности умирающего держать кого-то за руку – потребности, очень далекой от банального желания выжить. И какая цена этой руке, какая цена доброму слову, стакану чая, наброшенному на плечи полушубку – не узнаешь, пока сам не «высeдe изъ сeдла злата, а въ сeдло кощиево»*. Быть пленным одиноко – вот что он выяснил на собственной шкуре; более одиноко, наверное, только умирать. И нет большей благодарности, чем благодарность тому, кто скажет тебе в такую минуту: «Ты человек и мой брат». Никодимов Роману был неприятен. Полковник, мягко говоря, не был образцом офицера, к тому же – хоть и пытался этого не показать - вовсю боялся и чекистов, и самого Хлудова, который трусости на дух не выносил. Но, побывав в «кощеевом седле», Роман уже не мог не проявить никакого участия к нему. - Гарантии в вашем положении невозможны, а совет, если хотите, могу дать. - Буду признателен. - Большевики не мстительны, они слишком заняты делом, им недосуг жить страстями в духе графа Монте-Кристо. Они принимают всех, кто может быть полезен и готов сотрудничать. Попроситесь в ДВР или Бухару, там сейчас жарко и не хватает военспецов. - Благодарю. – Полковник помолчал, разминая чуть дрожащими пальцами папиросу, и наконец спросил: - Скажите, Роман Валерьянович, возможна ли для нас, белогвардейцев, нормальная жизнь при большевиках? Хлудов закурил, обдумывая ответ. Нужно было сказать правду, ничего не упрощая, но у правды было два лица. Как говорил Михаил о революции – лицо жизни и лицо смерти. - Смотря что считать нормальной жизнью. Прежняя – невозможна. И знаете что? Недостаточно разочароваться в белых – нужно понять красных. - Почему? - Потому что их не получится игнорировать. Они как океан, как горы, как тайга – словом, стихия. Вы не сможете жить в горах, если они вам не нравятся. - А вам нравятся горы, в смысле большевики? - Иначе бы меня здесь не было. Хлудов протянул полковнику зажигалку и добавил: - Я искал истину и нашел. Она оказалась странной и неудобной, но при этом заметной, как горы. Отворачиваться от нее бессмысленно. Вошел Ольский. - Ну и тип этот Корф. Я сам его чуть не прибил!.. Надо его обратно Врангелю отослать, авось до разлития желчи доведет. - Пишите, гражданин оперуполномоченный, - вдруг обратился к нему Никодимов, - в Харькове сотрудничают с белоэмигрантским центром в Варне следующие лица… Адреса, явки… Способ связи – телеграмма, якобы содержащая семейные новости о детских болезнях и визите тетушки. Если угодно, я составлю текст телеграммы, означающий «Необходимо встретиться», и уже послезавтра эти люди будут у вас в ловушке. - Хорошая мысль, - ответил чекист, безуспешно пытаясь скрыть изумление. - Так что там с бароном Корфом? - спросил Хлудов. - Врет. Дурачком прикидывается. Но с Машей такие номера не проходят. Хватка у Маши как у медвежьего капкана. - Я хочу это видеть, - сказал Хлудов и направился в соседнее купе, где Маша Фортус докапывалась до глубин баронского вранья. *** - Послушайте, мадмуазель, чего вы от меня хотите? Я – адъютант, говорящий манекен для аксельбантов, моя функция сугубо представительская, я бы даже сказал, декоративная. Вроде породистой собаки. Красиво подстриженный пудель, чье дело – элегантно лежать у ног хозяина и производить впечатление. Если вас интересуют страшные тайны его высокопревосходительства – вам нужен Шатилов. Или Котляревский**. А я ничего не знаю! - Не мадмуазель, а гражданка оперуполномоченная. Если понадобится, возьмем и Шатилова. Если мне прикажут – я и возьму, хоть в Варне, хоть в Париже, и привезу связанного, как барана, не факт, что целого, зато смирного и сговорчивого, - холодно и спокойно оборвала его разглагольствования Мария Фортус. – Пудель, говорите? Пусть так. Но глупая собака производит отнюдь не то впечатление, которое выгодно хозяину, так что не скромничайте. Спина и затылок Корфа выражали напряжение и страх. Он не видел стоящего в дверях Хлудова, но чувствовал опасность и не смел обернуться. - Спросите, Мария Абрамовна, с какой целью штабс-капитан ездил в Варшаву, - сухо сказал Хлудов и, обойдя барона, сел на диван. Девушка покосилась на него, но, по-видимому, сочла такую форму допроса приемлемой. - Я там ничего не добился, клянусь! – закричал Корф. – Пилсудский считает Врангеля политическим трупом. Савинков тоже... он ставит на Кутепова. - Что ж вы так нервничаете? – упрекнула его Мария. – Будете нервничать, снова придет Иван Афанасьевич. - Не надо! – испугался Корф, и Хлудов лишь теперь заметил, что волосы у него мокрые, прилизанные, на френче влажные пятна, а в графине воды едва на треть. Не иначе, оперуполномоченный Бойко устроил ему душ. - А что вы делали в диверсионной группе? – продолжала Маша. - Да уж не эшелоны взрывал! Был глазами и ушами Петра Николаевича, конечно. Его высокопревосходительство не доверяет Климовичу, тот затеял какую-то собственную игру с Кутеповым… Слушайте, мадм… гражданка оперуполномоченная, я же не дроздовец, не марковец, ни в боях, ни, Боже упаси, в карательных акциях не участвовал! Я согласен ээ… выпить чашу народного гнева! Дайте мне два года за службу в Белой армии – и на Соловки! - Что выпить?.. – Мария была потрясена. - Откуда такая точность? – спросил Хлудов. – Почему именно два года? Откуда взялись Соловки? - Так Петр Николаевич же, - пояснил Корф, - он был вне себя, когда наши контрразведчики сбежали к вам и, как честные девушки, во всем сознались. Особенно его взбесило, что им дали по два года, да не тюрьмы, а Соловецкого лагеря – это же, по сути, ссылка. Для быдла Чебышев сочиняет ужасы про массовые расстрелы, а узкий круг знает правду. - Боюсь, Соловки и дальше будут отдыхать от вашего присутствия, - жестко усмехнулась Мария, - покушение на товарища Фрунзе – это «со святыми упокой». Корф побледнел, но попытался выдавить улыбку: - Это было бы ошибкой. Я не опасен. - Не опасен Деникин, - возразил Хлудов, - он отошел от дел. А вы с… его высокопревосходительством все никак не уйметесь. - Вашу участь определит суд, - добила Мария, - но вряд ли он будет снисходителен к террористам. - Да какой из меня террорист? Я ж не боевой офицер, не окопник! Я гранату уроню себе на ногу, из револьвера в забор не попаду! - Штабс-капитан шутит, - сквозь зубы проговорил Хлудов. Он отлично понимал оперуполномоченного Бойко. - Если мы зря на вас всех собак вешаем, докажите это, - сказала оперативница. – Иначе приговор по вашему делу будет очень несмешным. - Дать клятву, положив руку на пухлый том «Капитала»? Извольте, я готов. Мария Фортус выплеснула в баронскую физиономию остатки воды из графина неуловимым движением, наводившим на мысли о меткости и кучности ее стрельбы. Хлудов вспомнил Чикиту-Феризат, знакомых по рассказам Михаила снайпершу Аню Власову и комиссара Александру Янышеву - и в который раз подумал: «Ого, какие у большевиков комсомолки!» Отфыркавшись, мокрый штабс-капитан сказал: - Пардон, господа, это форма истерики. Заткнуться невозможно, хотя понимаешь, что еще немного - и будут бить. Какого рода сведения помогут облегчить мою горькую долю? - Все, что вы видели и слышали как глаза и уши вашего патрона, - ответила Маша. - А если окажется, что мои сведения дублируют данные вашей разведки? Тогда сотрудничество со следствием мне не зачтется? Это было уже слишком. - Черт возьми, - сказал Хлудов с отвращением. А Маша Фортус изумленно спросила: - Вы что, на базар пришли? - Да я… боюсь! – выпалил Корф. – Я действительно пудель, в недобрый час угодивший на псарню, - вроде бы тоже собака, и зубы есть, но по сути своей животное сугубо домашнее и невоинственное. Ну, с его превосходительством все ясно, он, наверно, отдаленный потомок викингов или каких-нибудь псов-рыцарей, но вы женщина – неужто и вы меня по-человечески понять не можете? - А при чем тут женщина или мужчина? Человек не должен быть трусом, - отрезала оперативница. – Давайте закончим эту лирическую сцену, она ни к чему не ведет. Начинайте дозволенные речи. …Забегая вперед, сообщаем читателю, что суд, состоявшийся три месяца спустя, приговорил полковника Никодимова к высшей мере социальной защиты условно. Он отправился в ДВР, военспецом к Блюхеру, а после освобождения Дальнего Востока от японских интервентов и их белогвардейских прихвостней остался служить военкомом в Хабаровске. Еще через год был снят с учета бывших белых офицеров, как доказавший свою лояльность. Штабс-капитан Корф был завербован ОГПУ и вернулся к Врангелю, перебравшемуся к тому времени в Белград, а затем принимал участие в спецоперации «Синдикат», увенчавшейся поимкой Савинкова. Работал под оперативным псевдонимом «Шахерезада». Вполне, кстати, добросовестно работал, хоть и доводил своих кураторов до готовности к убийству специфической манерой поведения. После завершения операции «Синдикат» вернулся на Родину, преподавал этикет и иностранные языки в разведшколе. *Слово о полку Игореве. Смысл фразы - из человека, занимающего высокое положение, стать узником, пленником. "Кощей" - невольник, раб. **Котляревский Николай Михайлович, статский советник - секретарь Врангеля.