Все теперь без меня

А что мы все о мальчиках?)) В воскресное утро в квартире Фрунзе зазвонил телефон. Софья сняла трубку. - Зося, я проездом в Харькове, давай увидимся, - услышала она голос Надежды Буденной. Вообразив себя светской львицей и генеральшей, Надежда сочла простецкое имя Соня неблагозвучным и стала без спроса называть приятельницу Зосей, на польский лад. Софья, произведенная в ясновельможные панны, была озадачена. Однако смолчала: она была из тех, кто жестко конфликтует по принципиальным вопросам и старательно не замечает «пролитый соус». - Конечно, приходи. - Ну уж нет, мне и своей свекрухи хватает, - вдруг выпалила Надежда с непонятной злостью. – Представляешь, только подумала – наконец заживем как люди, - как Сёма мать из станицы Платовской к себе в Ростов приволок! Мамашу свою!.. Лучше ты выходи, погуляем, посидим где-нибудь. - Хорошо. Молодая женщина быстро собралась и вышла из дому, оставив дочку на попечение свекрови. Мавра Ефимовна ничего не имела против, тем более что Миша не раз при ней выговаривал Софье: «Не сиди постоянно дома, обалдеешь!» У подъезда ждала щегольская пролетка, запряженная серым в яблоках орловским рысаком. Надо же, какого извозчика в Харькове, оказывается, можно нанять. Нэп… Статная Надежда восседала в пролетке с видом царицы. - Поехали, я тут разведала очень милый ресторанчик. Софья едва заметно поморщилась. - Надя, а может, погуляем? Не хожу я ни в какие рестораны, и не надо мне их. - Холодно еще гулять-то, это ты у нас чалдонка, к сибирским морозам привычная, а я мерзлячка. - Ну, хорошо, - кротко согласилась Софья, подумав, что один раз можно и сходить, тем более что почти никто в городе ее не знает. - А где твой? Опять на службе? - Нет, на охоте. - Лишь бы из дому свинтить. Вот и Сёма такой же. То на службе, то на охоте, то на конезаводе… А если дома, то в книжку уткнется и сидит – просвещается. - Семен Михайлович очень умен, - мягко возразила Софья, - конечно, при его большом уме недостаток образования очень мешает. - Ломоносов, язви его в душу… - сквозь зубы процедила Надежда, не заботясь о том, что извозчик может услышать. - Сороковник скоро, и все учится. На днях подслушала, как он Климу Ворошилову сказал: «Чувствую себя мужем попрыгуньи». Не возьму в толк, что ж за попрыгунья такая? - Это… чеховская героиня, - пояснила Софья, чувствуя себя очень неловко. – Она была замужем за хорошим человеком, но увлеклась одним художником, и… кончилось все плохо. Говори тише, пожалуйста. И без фамилий. - Зося, а это очень обидно? Что Сёма меня попрыгуньей обозвал? - Ну… неприятно, конечно. Надя, ты его больше не любишь? - Люблю! – выкрикнула Надежда злобно. – А он коня своего любит больше, чем меня. Сдохни его драгоценный Казбек – вой будет как по покойнику… в смысле – как по человеку. А я умру – он и не чихнет. - Ты неправа, - Софья расстроенно покачала головой. – Ты к нему ужасно несправедлива! - А я ведь Сёму убить хотела, - не слушая, продолжала Надежда, - стреляла в него. - Что ты врешь, дура! – вскрикнула Софья, но, посмотрев собеседнице в глаза, поняла – не врет. Ей стало страшно, точно от взгляда в бездну. - Как же ты могла? За что? – спросила она в ужасе. - Не «за что», а «чтобы», - безжизненным голосом, без всякого выражения ответила Надя. – Чтоб похоронили его с музыкой, и кончились на том мои страдания. Нету мне жизни без него, он один, он один на свете! - Нельзя так, - сказала Софья. – Человеком надо быть. Я думала, так только в плохих романах бывает: так любил, что убил. - Убьешь его, пожалуй… Ударил по руке – на запястье есть такая косточка, если по ней стукнуть, пальцы разожмутся, - отобрал наган и говорит: «А Пушкин будто про меня писал: что мне делать с проклятою бабой!» - Остановите здесь, пожалуйста, - попросила Софья и, расплатившись, спрыгнула с пролетки. Надежда последовала за ней. - Мы должны каждую минуту помнить, что наши мужья на виду, - сказа ей Софья. – Недопустимо ехать на извозчике и рассказывать про свою несложившуюся семейную жизнь с человеком, которого знает вся страна. Ты же его на всю страну и позоришь! Она искала каких-то слов, которые были бы убедительными для Надежды, но ничего не приходило на ум – слишком далеки от нее были эти страсти-мордасти. Мысленно Софья спросила, как быть и что сказать, у мужа – и на миг ясно увидела его спокойное, бледное сквозь неистребимый туркестанский загар, осунувшееся от многодневной усталости лицо. Это и был ответ. - Надя, тебе его не жалко? Он же в ответе за столько человеческих жизней. Как же ты можешь нервы ему трепать? - А он?!. Девицу какую-то подцепил, студентку-комсомолку. - Но ведь и ты сама… - Софья мучительно покраснела, мечтая прямо сейчас тихо помереть. - Это совсем другое дело! (Софья онемела, сраженная этим аргументом.) Я ж назло ему гуляю, разлюбил, так, может, хоть приревнует!.. Тебе хорошо, у тебя ребенок есть! - Ну, при чем тут ребенок? Все в кучу… Надь, ты же нормально жила без детей, - тебе плохо с мужем, а не от отсутствия детей. Думаешь, это просто? Моей Таньке всего два года, а я уже думаю - сколько же на свете козлов, способных сломать девчонке жизнь! А еще я думаю о том, что однажды должна буду ее отпустить. В экспедицию, на войну, замуж, в монастырь – куда угодно. Как Мишу отпустила мать, когда он ей написал, что решил стать профессиональным революционером. Отпустила, ждала пятнадцать лет, дождалась и не сказала ни слова упрека. Как меня отпустили родители, когда я в семнадцатом поехала к Мише – из Сибири в Минск, поездом, битком набитым мешочниками и дезертирами. Разве у тебя хватит на это сил? Когда ты не ребенка, а взрослого, сильного, гордого мужчину хочешь водить, как телка на веревочке? - Зоська, он от меня скоро уйдет. - Он так сказал? – спокойно уточнила Софья. – Или разведка донесла? Надежда молчала. - Надя, если Семен Михайлович не говорит о разводе, ты зря волнуешься. Помни, что вы оба порядочные люди. Чувства меняются, обязательства остаются. Миша говорит, что любовь – это глагол. - Как это? - То есть любить кого-то – значит делать. Понимать. Доверять. Уважать. Прощать. Сочувствовать. Заботиться. Беречь. Защищать. И не делать. Не лгать. Не мешать. Не высмеивать ошибки и слабости. Не обижать. Не унижать. Не предавать. - Так это про другую любовь, - пожала плечами Надежда. – Про человеческую. - А любовь мужчины и женщины какая, по-твоему, – нечеловеческая, что ли? Лошадиная? - Она чем сильнее, тем злее! - Дура, - печально, без всякого раздражения констатировала Софья. *** - Надь, зачем ты так одеваешься? Миша это называет «Стиль ‟За что кровь проливали”». - Судя по всему, твоему Мише нравится стиль «Телефонная барышня», - огрызнулась Надежда, оскорбленная тем, что подружка не оценила ее модного платья. Софья и вправду выглядела как учительница или телефонистка: черная юбка «в пол», белая блузка, брошка, шляпка. По платью никто не заподозрил бы в ней гранд-даму. - Мы же не нэпманши, Надя. «Не давать повода ищущим повода»* - это про нас. - А мне плевать! Меня и так все ненавидят за то, что испортила жизнь народному герою. Еще и выглядеть я должна как чучело? - То есть как я? – усмехнулась Софья. – Далеко не все тебя ненавидят. - Неужели ты сама не хочешь всего этого? – невпопад спросила Надежда. – Пользоваться всем, что по праву положено победителям? Зоська, ведь мы с тобой тоже воевали. Мы внесли свой вклад! Разговаривали они в том самом, разведанном Надеждой ресторанчике, который был бы довольно милым, если бы не музыка. Порвались струны моей гитары, Когда бежали из-под Самары! Ах, шарабан мой, американка, А я девчонка, я хулиганка! - надрывалась безголосая певичка, блядский вид который полностью соответствовал словам песенки. - Не хочу, - твердо ответила Софья. – Мне нравится моя жизнь. В ней нет, гм, «всего этого», зато нет и пошлости. - Потому что иначе Михаил с тобой разведется? - Нет, потому, что иначе он бы вообще на мне не женился. Софья никогда не жила вместе с регулярно и крепко пьющими людьми, Бог ее миловал в этом отношении. Поэтому она слишком поздно догадалась, что Надежда «под парами». И выпила ровно столько, чтобы ноги не заплетались и речь оставалась связной и осмысленной, но напрочь отказали тормоза. Надежда махнула рюмку с лихостью, говорящей о загодя подготовленной почве, в черных глазах появился опасный блеск. Она вообще-то была очень красива - броской красотой чернобровой статной казачки. - Пошлость, говоришь? – кивнула она на певичку. – Ща мы эту кошку драную уберем… Софья напряглась, изготовившись, если потребуется, обезоруживать и удерживать более рослую и крепкую подругу, - «убрать» ведь можно разными способами, особенно будучи пьяной и имея при себе револьвер. К счастью, Надя всего лишь поманила к себе кого-то из обслуги и, понизив голос, о чем-то с ним поговорила. Тот сначала выглядел смущенным, потом на его лице отразились почтение и страх. «Фамилию назвала, дурища», - мысленно схватилась за голову Софья. Певичка скрылась, пианист заиграл другой мотив. Надежда встала и, высоко неся красивую голову с короной кос, вышла на середину небольшого зала. И запела. «Вот я влипла», - с ужасом подумала Софья. Первым ее порывом было встать и уйти, но в ту же минуту она опомнилась и устыдилась. Нехорошо привлекать к себе внимание, но еще более нехорошо - отказываться от подруги, даже если она потеряла берега. А ну как Надежда одна напьется до совсем уж непотребного состояния и попадет в беду? Обдумав положение и поняв, что любое вмешательство только усугубит скандал, Софья осталась сидеть, гордо выпрямившись. Еще не хватало стесняться подруги. И невольно заслушалась. Голос у Надежды был под стать внешности – могучее контральто, и слух – абсолютный. Пела она прекрасно. Что ты когти распускаешь Над моею головой? Ты добычу себе чаешь, Черный ворон, я не твой! Михаил всегда мрачнел, когда слышал эту песню – ее любил петь его друг Василий Чапаев, которого третий год как не было в живых. …Отнеси платок кровавый Милой любушке моей. Ты скажи, скажи – она свободна, Я женился на другой. …Калена стрела венчала Среди битвы роковой. Вижу, смерть моя приходит – Черный ворон, весь я твой! - Желаю славы я? Чтоб именем моим все, все вокруг тебя звучало обо мне?.. – укоризненно спросила Софья. – Хочешь назло Семену прогреметь в кабацком скандале? - А что? И желаю! – ответила Надежда и снова лихо опрокинула рюмку. Эффект «старых дрожжей» был налицо. Софья вспомнила, как в Ярославле Михаил справлялся со своим порывающимся то напиться, то стреляться заместителем, подпоручиком Авксентьевским, и ласково сказала: - Надюша, солнышко, ты же пьяна. Давай уйдем отсюда. Поедем к нам домой, я тебя спать уложу. - Я и вчера была пьяна, и завтра буду, - совершенно трезвым голосом ответила Надежда. – Откуда еще мне уйти?.. Она подперла щеку рукой и, уже слегка запинаясь, заговорила: - В армии я и так все о нем знала, там «разведка» мигом все донесет. А теперь я на гражданке, и Сёма мне ничего не рассказывает. Вообще ничего. Нашел – молчит и потерял – молчит. Или уйдет к Ворошиловым и сидит у них. А свекруха на меня волком смотрит. Буденный и Ворошилов с семьями жили в одном доме и даже на одной лестничной площадке, идти было недалеко. Софья повторно лишилась дара речи. - Надежда, ты ж казачка, дочь, внучка, правнучка воинов. И я тебе должна объяснять такие вещи? Он командарм, у него голова, как сейф, лопается от совершенно секретной информации! Он с тобой должен это обсуждать? Или он должен тебе рассказывать про своих лошадей, которым ты желаешь сдохнуть? Я должна тебе объяснять, что настоящий мужчина никогда не расскажет женщине, что что-то не так? Они делят свои поражения, свои сомнения, свою боль друг с другом, а не с нами. Поэтому каждому из них нужен друг – один или несколько, это уж как повезет, - с которым можно молчать и смотреть на что-нибудь – на костер, на закат, в пространство, - а можно говорить и пить. Вот что Семен делает, когда ты плачешь? - Выходит из комнаты. - Правильно, он делает ровно то, что хотел бы, чтобы сделала ты, если бы вдруг застала его плачущим, – дает тебе шанс сохранить лицо. Когда у Миши было обострение, он Косте сказал: «Кажется, сдохну», а мне только повторял: «Ну что ты, милая. Это такая ерунда. Все будет хорошо». И улыбался синими губами… И Костя мне тоже улыбался изо всех сил. Ну, вот такие они, наши мальчики. - А знаешь, - уже совсем нетвердым голосом сказала Надежда, - Сёма ведь меня однажды застал… Ну, не прямо в койке, но все было понятно. Он ничего не сказал. Молча повернулся, вышел… да как шарахнет часы-браслет о дверной косяк! Часы вдребезги разлетелись, от косяка щепки брызнули. - А тебя не ударил? - Никогда в жизни. Никогда в жизни он не поднимет руку на женщину или ребенка, вообще – на беззащитного. Если уж очень зол – сломает что-нибудь. Я не знаю, откуда в нем это, - мы же росли вместе. Мой батя мать бил смертным боем, да и все бьют. - Надя, послушай меня. Мы с тобой - обычные, ничем не примечательные, никаких особых талантов у нас нет. Но нам выпало быть подругами людей выдающихся, незаурядных. Наши мужья – особенные люди, они не могут принадлежать семье, как какие-нибудь мирные обыватели. Они живут ради чего-то большего, ради великой идеи, и если потребуется, умрут ради этого. А наша обязанность, обязанность их спутниц, состоит в том, чтобы верить и не мешать. Софья перевела дух и добавила: - А еще запомни, пожалуйста, если тебе не сложно – я не полька, я русская, и меня зовут Соня. *2 Кор. 11, 12