Все теперь без меня

До Харькова поезд не дошел: пути были повреждены взрывом, на месте диверсии находились исполняющий обязанности главкома Авксентьевский и харьковские чекисты. - Константин Алексеевич, здравия желаю, как прикажете это понимать? – спокойно спросил Фрунзе. - А это так надо понимать, Михаил Васильевич, что я уже хочу уйти в запой, а если вы меня не рассупоните – захочу еще и повеситься. Оставляйте вместо себя Эйдемана, у него нервов нет вообще! - Ну, это лирическое отступление. Давайте к делу. - Банда Шаповала, - коротко ответил Авксентьевский. - Манцева ко мне! Председатель УкрЧК Василий Манцев, пошатывающийся от недосыпа, предстал перед главкомом, вытянувшись по-военному. - Товарищ Манцев, - к знакомым Фрунзе обращался по фамилии, только если был зол, - как вам удалось про… воронить диверсию в десяти километрах от Харькова? - Виноват. Ставьте перед Дзержинским вопрос о моем неполном служебном соответствии, товарищ командующий. - Что, и вы в запой уйти хотите? Да нет уж, дудки. Сориентируйтесь, вы же умеете работать. - Так ведь уходит он, мерзавец! За кордон уходит! – ответил чекист. – База у него там, и лошади его овес жрут, а наши мангруппы* - на конях, прошлогодним сеном кормленных, - разве угонишь? - База!.. Агентурную сеть нужно строить! Я должен учить вас этому? Ну, вы серьезно? - Виноват, - угрюмо повторил Манцев. - И что я должен сказать? «Ну, ладно»? Василий Николаевич, мне это не ладно. Если бы я так выполнял поставленные передо мной задачи, мы бы все еще топтались в Северной Таврии! Фрунзе посмотрел на часы и добавил: - Через неделю прибудет бригада Котовского, мне ее по настоятельной просьбе возвращают. Котовский – лучший в этом деле, поскольку сам имеет опыт бандитизма. Он знает тактику бандформирований и, помимо прочего, умеет создавать агентуру, выявлять и обезвреживать вражескую. С Шаповалом он разберется, как разобрался с Тютюнником. Потрудитесь сработаться с ним, Василий Николаевич. - Сложный человек, - вздохнул Манцев. – По-моему, держит нас за жандармов. - А вы ведите себя так, чтобы не напрашивались подобные аналогии, - сухо посоветовал ему главком и повернулся к Авксентьевскому: - Что, Константин Алексеевич? - Михаил Васильевич, я привел лошадей, чтобы вам не пришлось ждать ремонта, - сказал тот. - Первая хорошая новость за день. Что ж, едем. Бойцы прибывшего с Авксентьевским конвоя держали в поводу мохнатых от зимней шерсти заводных коней. Отдав все необходимые распоряжения, Фрунзе с несколькими спутниками продолжил путь верхом. - Бригаду Котовского будем разворачивать в корпус, – садясь на подведенного ему каракового коня, сказал он Хлудову. - Не в дивизию? – слегка удивился тот. - Григорий Иваныч к дивизии готов, давно получил бы ее, если бы не был таким неудобным. Полагаю, и с корпусом справится. Хлудов уже привычно отметил, что Фрунзе одновременно решал задачи сегодняшние и завтрашние, не терял из виду перспективы, как бы плохо ни шли текущие дела и сколько бы они ни поглощали времени и сил. Было ли это его личной особенностью? Или, скорее, свойством мировоззрения большевиков, которые славились оголтелым прожектерством (так он думал раньше; пожалуй, следовало найти для этого другие слова) и в разгар бандитизма, разрухи и голода носились с планами электрификации всей страны? *** Снежное поле пересекали цепочки следов – заячьих, оленьих, кабаньих, волчьих. - Сколько зверья, - заметил Фрунзе. – А не съездить ли нам на охоту, кабанов пострелять? Подшефным сиротам организуем приварок. Да и вообще, пора завести в полках охотничьи команды, как были у меня в Туркестане. - Михаил Васильевич, - затосковал Сиротинский, - опять доносы на вас начнут писать! Что старорежимные порядки, парады, охоты и все такое… - Да пусть пишут… писатели. Кто я такой, чтобы мешать людям развлекаться? Собак бы хороших достать, - добавил Фрунзе мечтательно. – Гончих, борзых. Повыбили и их за гражданскую, окаянство… - Наверное, у «бывших» можно найти, - предположил адъютант. - Кто-то, может, и продаст, а у других можно в аренду брать, за определенную плату. - Займись этим вопросом, Сережа! Когда умер отец и жрать стало нечего, я стал ходить на охоту. - Ему было двенадцать, - наябедничал старший брат. – Он просто молча, по-английски, исчез вместе с отцовским ружьем, а вернулся на следующий день с подстреленным кабанчиком. Он всегда так делает! Младший аккуратно объехал припорошенный снегом лед и пожал плечами: - Когда в ссылке, в Манзурке, я обнаружил, что моим товарищам нечего жрать, - одолжил у местных ружье и собаку и стал охотиться. И сейчас - дети полуголодные, а мясо – вот оно, бегает! Авксентьевский сиял от радости, что любимое начальство возвратилось благополучно и уже совсем скоро его выпрягут из воза не по силенкам, и вел себя как большой дурашливый щенок, который сгрыз тапочки, но верит в хозяйскую любовь. «Ну, значит, очень больших глупостей не наделал», - рассудил Михаил и сказал: - Продлеваю еще на неделю ваши полномочия моего заместителя, Константин Алексеевич. Завтра всем прибывшим со мной отдыхать, а мы с вами займемся комарами и болотом, то есть Румынией. Через два дня я отбываю в Москву, докладывать о результатах миссии Чичерину, - заодно и потребую ноты протеста по поводу банд, переходящих Днестр. Костя, ты со мной, подготовь рапорт Семашко о мерах помощи Кемалю медикаментами, оборудованием, вакцинами. - Сделаю, - кивнул Константин. - Максим, ты твердо решил работать в ЧК? Не передумаешь снова? - Никак нет, Михаил Васильевич, не передумаю. - Ладно, тогда собирайся в Москву, представлю тебя Дзержинскому, учиться – так у гроссмейстера. Фрунзе нашел взглядом Хлудова, державшегося чуть в стороне (тот допускал, что по возвращении Михаил несколько отдалится от него, и хотел дать ему эту возможность), и сказал: - Роман, ты тоже едешь. - Слушаюсь, - ответил Хлудов, ничуть не огорченный тем, что отдохнуть не придется: он не то что не боялся трудностей, а жаждал их. *** Если бы Романа Хлудова спросили, верующий он или нет, он бы ответил так: очень сложно касаться этого вопроса и не наговорить чепухи. Ну, то есть в детстве его исправно водили причащать, а нянька заставляла к каждому двунадесятому празднику учить и петь тропари. В полку, где служил после юнкерского училища, он дважды в год исповедовался и причащался, наряду с другими офицерами. И под благословение подходил, завидев архиерея. Так было заведено, вольнодумство среди кадровых военных не приветствовалось. Война с германцами поколебала его веру, а гражданская, похоже, истребила ее окончательно. Существование Бога Роман не отрицал, а вот в том, что Ему есть дело до людей, разуверился напрочь, как и в том, что Грабьармия* - «христолюбивое воинство». И вот теперь он стоял и смотрел на церковь, а думал почему-то об одном эпизоде своего недолгого пребывания в Первой Конной. В тот день Буденный, не отпускавший его от себя («Во избежание», - сухо пояснил командарм в первый же день), смотрел спектакль полевого театра, а Хлудов – за компанию, вынужденно (он тогда мысленно еще смертной рубахи не снял, лишь конармейской самодеятельности ему и недоставало). - Ты любишь меня, Беатриче, клянусь моим мечом! – в два раза громче, чем надо – от избытка сил, от радости жизни, - гордо и весело говорил диковато-красивый, похожий на черкеса чубатый казак. - Не клянитесь мечом, лучше скушайте его, - отвечала ему молоденькая медсестра, черноглазая дочка донецкого шахтера. Актеры были неопытны, костюмы – собраны с миру по нитке, бутафорскими шпагами парни, изображая дуэль, порывались рубиться - но какое это имело значение? Да им ничего, кроме матерных частушек, знать-то не полагалось, а они в перерывах между боями самозабвенно примеряли радости и печали шекспировских Бенедиктов и Беатрис. Стояло промозглое слякотное предзимье, но Роману вдруг почудился март, когда снег еще и не думает таять, но ветер пахнет весной, когда все кругом грязно-серое – кроме неба. С тех пор это не раз его посещало. По следам красной конницы ступала невидимая весна, ее неземной характер был ясен, наверное, только таким, как он – побывавшим на грани. И так же страстно жаждавшим перемены участи – какой бы она, эта перемена, ни была, - лишь бы не мертвая зыбь, не карман без света и воздуха, вроде Чилингисского лагеря или Константинополя с тараканьими бегами… Теперь ему было кого помянуть о здравии, только тут призадумаешься: не накликать бы еще дюжину Гаджубаевых. В церковь он так и не вошел. *** …Софья Колтановская-Фрунзе, дочь ссыльного революционера-народовольца, истинно верующей себя не считала – не так была воспитана; изредка заглядывая в храм, она таким образом пыталась совладать со страхом за родных и любимых. За оставшихся в Сибири пожилых родителей, за дочку Танюшку (оказалось, младенец – это не только некогда присесть и постоянно хочется спать, но еще и очень страшно), а главное – за Мишу. Миша знал, не мешал и не вникал – у него были какие-то свои, очень личные, сложные отношения с Богом. Но – были. Казалось, он официально числит себя атеистом для того, чтобы иметь возможность тихо извинить Бога за зло в мире и в людях. Так иногда он молча великодушно извинял чью-то бестактность или глупость. Свекровь переживала, что сыновья выросли неверами (старший тоже и в церковь не ходил, и молиться-поститься был не охотник), Софья же твердо знала, что ее муж - праведник. И свет этой праведности восходит к Богу без ладана и свечек, если только Он вправду есть. Но свечу перед иконой Михаила Архангела она все-таки поставила. Как-никак Архистратиг не подвел, сберег Мишу в Турции, кишащей недобитыми белогвардейцами и к тому же охваченной собственной гражданской войной. Архангел был Софье симпатичен – оттого, что воеводой воинства Небесного Господь его поставил за безупречную верность. Такую же кремневую верность она угадала шесть лет назад в молодом человеке, о котором не знала ничего – даже настоящего имени. Верность – и понятие о чести, какое встретишь разве что в романах сэра Вальтера Скотта, да в сочетании с добротой, которая и у христианских подвижников, посвятивших жизнь служению ближним, если попадается, то редко… - Ты уж присмотри за ним, - доверительно обратилась молодая женщина к Архистратигу, взиравшему на нее строгими византийскими очами. – Не для себя одной прошу. Без него всем плохо будет, понимаешь? Другого такого нет у нас, а только такой сейчас и нужен… Свеча вдруг выбросила яркий и высокий язык пламени, отразившийся в бездонных зрачках архангела, позолотивший кольчугу и острые лезвия сложенных крыльев за его спиной. Софья перекрестилась и вышла на паперть, щурясь от яркого зимнего солнца и сверкающего под его лучами снега. Вдруг на нее упала длинная тень. - Софья Алексеевна?.. Здравия желаю! Софья подняла взгляд. Перед ней, учтиво наклонив голову, стоял Хлудов. Он смахивал на выздоравливающего после тифа или испанки, но вид имел уже не такой изможденный, как тогда. И матово-бледная физиономия не отливала покойницкой синевой. - Свекровь в такой мороз не выходит, она же к пишпекской жаре привыкла, - пояснила Софья, немного смущенная тем, что ее застали выходящей из церкви. – Не смогла пойти. Меня попросила. Софья внезапно рассердилась на себя – да что она оправдывается, как школьница? – и с вызовом заявила: - Мы все крещеные и венчанные. У Ворошилова – вы же его знаете? – жена из ортодоксальных иудеев, она крестилась, чтобы с ним венчаться, а ее за это родители прокляли каким-то иудейским проклятием. Она теперь по их закону считается мертвой. - Вот так история. - А Буденный своих конармейцев с отпеванием хоронит. Он после одного боя осенью двадцатого велел найти батюшку – а тот онемел с перепугу, голос потерял, думал – кончать повели. Пришлось Семену Михайловичу самому «Со святыми упокой» петь, а батюшка только кадилом махал. Хлудов молчал. - Это он сам мне рассказывал, - уточнила Софья, не желая показаться сплетницей. - Я думаю, в такое время, как сейчас, молитвы – это только слова, а слова не приближают к Богу, если нет поступков. - Вы позволите вас проводить? - Это вряд ли необходимо. Я прекрасно дойду сама. - Лучше все-таки я вас провожу, - возразил он вежливо, но твердо. И неожиданно добавил: - Я знаю, что у вас есть оружие, и вы умеете с ним обращаться. Оно и сейчас при вас. Но так мне будет спокойнее. - Откуда вы?.. - Запах ружейного масла, - он улыбнулся, как тогда за столом, - одними глазами. – Многие женщины умеют стрелять, но чтобы разобрать и смазать оружие – такое нечасто встретишь. Софья почувствовала, что краснеет. В тот вечер он тоже учуял этот запах? И все понял про приготовленный для него пистолет? Мамочка!.. Молодая женщина поправила пуховую шаль, повязанную на манер апостольника – ради морозной погоды, и резковато от смущения сказала: - Ну, как угодно. Пойдемте тогда, холодно стоять. Они пошли рядом. К радости Софьи, спутник не предложил ей руку. «А у него есть такт. Не пытается быть некстати галантным». Он сразу вырос в ее глазах, поскольку такт молодая женщина считала формой человеколюбия, а его отсутствие – одним из худших пороков. - Я вам неприятен, - без предисловий, утвердительно и совершенно спокойно сказал Хлудов. – Не беспокойтесь. Я найду способ вам не докучать. - Ну, во-первых, уже меньше, чем прежде, - усмехнулась Софья. – А во-вторых, вы эти глупости оставьте, я не хочу испортить свой брак! - Простите?.. - А вы еще не заметили, что Миша совершенно не выносит вранья? С ним можно ссориться, не соглашаться, но ему нельзя врать. Если я буду скрывать правду – что вы не бываете у нас из-за меня, - это просочится в нашу жизнь, как яд. Софья не была амазонкой, но она помогала жениху еще в Чите, где он жил на нелегальном положении, потом в семнадцатом поехала к нему через полстраны в Минск – там, в Белоруссии, полной возвращающихся с фронта солдат, молодой начальник милиции неким чудом поддерживал подобие порядка, расстреливая на месте мародеров и грабителей, успокаивая митингующих, останавливая расправы над офицерами, находя надежных людей в полковых и дивизионных солдатских комитетах. Там они обвенчались, и вскоре Софья поехала с мужем на фронт. Она не участвовала в боях, служила в Политотделе, однако повидала всякое: и «бузу» в частях, порой кончавшуюся большой кровью, и страшные атаки «цветных» офицерских полков – во весь рост, с примкнутыми штыками,- и всесокрушающую казачью лаву, и махновцев, и басмачей… В людях Софья разбиралась совсем неплохо и, будучи сама незаметной, замечала все. Например, Дмитрия Фурманова, комиссара 25-й чапаевской дивизии, невзлюбила с первого взгляда, хотя молодой человек был на редкость хорош собой – природа наградила его наружностью оперного Ленского. Доносчиком оказался!.. Сперва на Чапаева кляузы строчил, а в Туркестане и до Михаила добрался, комплектные охоты, вишь, ему не понравились. Миша знал, но относился к этому, в общем, никак, не тратя себя на гнев. Софью же при виде фурмановских злодейских усиков и вьющихся крупными кольцами черных волос пробирала дрожь отвращения. - Сонечка, это все от страха, - объяснял муж. – Поиграть с чужим добрым именем – утешение труса. Видимо, ему очень страшно жить. Миша, понятно, в человеческой натуре разбирался еще получше нее, как и полагается человеку, с двадцати лет отдающему приказы – да не солдатам, а людям вольным, которые могут и ослушаться. Бывало, эти люди несли свои горести и грехи не на исповедь, а ему. - От страха, Сонечка, человек много зла может сделать. Только винить его за это… не знаю. Он же вроде калеки. Может, лечить?.. - Или добить? – практично предложила Софья. - Добрая ты моя! …Хлудов больше не внушал ей опасений, но он производил впечатление… производил впечатление, вот именно. При нем моментально увяла бы легкомысленная болтовня. И напугать его наверняка было трудно – такой, хоть из пушки в него целься, не попятится, не отведет глаз. Прощаясь у парадного, Софья протянула руку и сказала: - Миша намерен завтра пригласить вас в гости. Не вздумайте отказываться! - Может, я не откажусь, но после возвращения из Москвы? Михаил Васильевич не был дома полтора месяца и послезавтра снова уезжает. Вряд ли в такой момент желательны посторонние. - Вы не посторонний, - Софья победоносно усмехнулась: всю дорогу он вгонял ее в неловкость, вот пусть теперь смутится сам! – Знаете, что вчера сказал Миша? «Война у меня забрала друга, - в девятнадцатом погиб Чапаев, Миша его очень любил, - война у меня забрала друга, а теперь возместила потерю». Это он о вас! Хлудов забыл надеть перчатку, которую снял, чтобы пожать ей руку, - так и остался стоять, впав в глубокую задумчивость и не замечая холода. - Вы сейчас пальцы отморозите, - вздохнула Софья. - И, кстати, Мишина мама уже два раза о вас спрашивала. Хлудов моргнул и пробормотал – растерянно и как-то беспомощно: - Ну, если мама… *мангруппы - маневренные конные группы *Грабьармия - так в народе называли Добрармию, впрочем, белогвардейцы на правду не обижались и даже бравировали этим.