Все теперь без меня

У Семена Буденного был тайный, очень странный критерий, по которому он распознавал «своих». В юности, на Русско-Японской войне, ему однажды явилась Богородица. Глядя на собеседника, он думал – а если рассказать ему, поверит? Или ответит равнодушно: «Померещилось поди», а то и посмеется? Вот способным посмеяться, считал он, верить нельзя ни в чем. Михаил Фрунзе, которому он и вправду однажды рассказал об этом, спросил только: - Это был особенный день, да? - Если счастье существует, то это оно и было, - ответил Семен. Михаил улыбнулся: - Хорошо. Это хорошо. Больше они об этом не говорили. *** - А каковы реальные действия этого вашего подполья? – спросил Фрунзе. Ответил Ворошилов: - Были две крупные диверсии, одна на железной дороге. Нанесен значительный ущерб экономического характера. - То есть никаких военных акций не было? - Назаров планирует захват Ростова, но не раньше лета, поэтому аресты Зявкин решил отложить, чтобы выяснить все связи и взять всю верхушку разом. Фрунзе и Хлудов переглянулись, обоим пришла в голову одна и та же мысль. - Так, может, генерал-то - свадебный? – высказал ее Михаил. – Ввязался в этот заговор вследствие политической слепоты, свойственной кадровым офицерам царской армии, а выйти из игры не может, потому что его уберут? - А ты что думаешь? – обратился Буденный к Хлудову. - Князь Ухтомский по специальности топограф, не строевой генерал. По убеждениям монархист. Он смелый человек, у него есть понятие о чести. Если ничего не предпринимает, значит, не видит смысла и не верит в успех. Помолчав, Хлудов добавил: - Может быть, он ждет ареста, потому что не видит другого способа развязать этот узел. - Я это учту, спасибо, - задумчиво проговорил Буденный. – Пожалуй, когда будем брать эту компанию, займусь им лично. - Особист у тебя все тот же, Трушин? – спросил Фрунзе. - Он. Толковый парень. - Если твой Трушин соберет доказательства фактического бездействия Ухтомского, это облегчит его участь. Глава контрреволюционного заговора – это высшая мера, но если дело обстоит так, как мы думаем, Ухтомский ее не заслужил. - Да что он тебе? – удивился Ворошилов. – Факт измены его совершенно не украшает. Всякий поступок имеет последствия, не надо было лезть в дерьмо. - Конечно, не надо, - сказал Михаил. – Но я видел много людей, которых в тот или иной лагерь привели, по сути, личные отношения. Они не имели никаких политических убеждений, не понимали, что происходит, и пошли за кем-то, кому доверяли. - Я, например, - вставил Буденный. – Когда больше нет никаких опор, единственная опора – это люди, а тут ведь на кого Бог пошлет! Первым большевиком, с которым я познакомился, был ты - и вот я здесь, а был бы это, к примеру, товарищ Троцкий… Фрунзе возразил: - Тебе не хватало понимания некоторых закономерностей, но ты бы сделал верные выводы и самостоятельно. Однако я рад, что способствовал этому. Возвращаясь к Ухтомскому, - его бездействие означает, что он для нас не опасен, как и твой мобилизованный есаул. Да, полагаю, не враг и не опасен. Просто попал в капкан и пытается выжить. - После четырех войн* - мне уже легче убить, чем не убить, - сказал Семен. – Но таких заблудших и мне жаль. Тяжело умирать за неправое дело. Хлудов с преувеличенным вниманием рассматривал флажки на карте. Впору было себя ущипнуть, чтобы убедиться, что все происходит наяву. Это тоже был своего рода заговор – с целью не допустить большой крови, как можно гуманнее обойтись с противниками, от которых, в случае их победы, никакой гуманности ждать отнюдь не приходилось. Никто из его былых соратников не заботился о врагах, вопрос так в принципе никогда не ставился, это было немыслимо, невозможно. Подобное потрясение Роман испытал, когда Буденный рассказал ему, что Фрунзе фактически отпустил врангелевцев в эвакуацию. Но тогда он и сам был не в себе, как человек, потерявший всю кожу разом, и шок следовал за шоком, только поспевай трясти головой. А теперь, заново утвердившись на этом свете, Хлудов уже был в состоянии что-то (не всё, не всё!) осмыслить и понять. Например, то, что большевики думают о будущем – чем, опять же, его былые соратники не утруждали себя никогда. Главное – въехать на белом коне в первопрестольную и повесить всех красных и сочувствующих, а там уж как-нибудь оно само. «Трогательно убогие придурки» - так, кажется, назвал их Фрунзе в одну из их первых бесед. Он понимал также, что прирастает душой к этой невиданной общности, именуемой РККА. Не просто к отдельным людям, как было вначале, - к русской армии, восставшей, как феникс, из праха и пепла двух позорно проигранных войн, пусть и под красными знаменами. Что он больше не сложивший оружие белогвардеец, из которого решили соорудить красного военспеца, - он и есть красный военспец. А еще он понимал, что нашел своих. Действительно своих, не таких, как Врангель или Павлуша Шатилов. Из глубин души, неведомых ему самому, будто высвобождаясь из-под каких-то каменных плит, поднималась такая волна любви, благодарности и тепла, что было трудно дышать. Он отроду любил абстрактные вещи, был холодноват и рационален, трудно сходился с людьми – и в принципе не считал себя способным на такие бурные чувства. *** - Миша, а ты не мог бы поговорить об этом с Лениным? Меня он не послушал, а тебя, может, послушает? Михаил прикусил губу. Он не мог, но причина была такая, что не выговоришь вслух. Ленин в самом деле его уважал, считался с ним, полагался на него в ситуациях, когда никто другой не поможет и не спасет. И очень хорошо его понимал. Порой даже слишком хорошо; когда Михаил приводил неопровержимые доводы насчет разложения белой эмиграции, Ленин слушал его с выражением «Мели, Емеля, твоя неделя». Ему было ясно как день, что за желанием победителя спасти от расстрела недавнего противника стоит невысказанное: «По законам рыцарства это мой пленник, никто его не тронет, потому что я так решил!» Когда Предсовнаркома удовлетворил ходатайство об амнистии, он недвусмысленно дал понять: с тобой, дорогой товарищ, расплатились за былые заслуги. Расплатились щедро. И прежде, чем снова чего-то требовать, изволь приобрести новые. - В данный момент это маловероятно. Сделаем так. Я доложу в Москве, что узнал о заговоре Ухтомского из своих источников, - да, у меня есть закордонная агентура. И, конечно, изложу свои выводы. Вот выводы Владимир Ильич, надеюсь, примет к сведению. - А если нет? - Буду искать тех, к кому он прислушается, и убеждать их. Это глупость, и глупость преступная, нужно ее остановить. Ворошилов, куривший возле форточки, вдруг повернулся и спросил: - Миша, а правда, что ты в девятнадцатом на Восточном фронте отказался выполнять приказ Троцкого не брать в плен колчаковских офицеров и его самого на хер послал? Михаил не любил армейских баек о своей крутости, потому что не мог уразуметь, в чем же тут, собственно, крутость. Ну да, водил Иваново-Вознесенский полк в атаку лично, так от исхода того боя зависело примерно все. И приказ тот был преступный, бесчеловечный, позорящий Красную армию – ну, он его таким и назвал. И ничего не «на хер», Федор Федорович не одобрил бы непарламентских выражений. Однако он понимал, чем вызван вопрос. Климент не собирался предавать друга, как тот сгоряча готов был вообразить, и уж конечно не трусил, храбрости ему было не занимать. Он просто хотел поступить правильно. Может ли военачальник взять и не подчиниться своему правительству, коммунист – партийному руководству? Но… как же это? - И отказался, и послал, правда, не так далеко. У меня начштаба был генерал Новицкий, не стал бы я его шокировать. Он, кстати, присоединился к моему решению не выполнять этот приказ и не доводить его до личного состава. - Ну, если ты считаешь, что так правильно… - Клим, что бы я ни считал, отвечать за твой выбор все равно тебе. Единственный совет, который я могу дать, - нет никаких больших дядь, большие дяди - это мы, и если ты чувствуешь за собой правоту, не надо искать одобрения и руководства. *** - А Копачева-то ты куда дел, Семен? – прощаясь, спросил Михаил, ему было интересно, какой Буденный изобрел способ хранения целого генерала – да не в течение трех недель, а вообще? - Пристроил бригадиром тренотделения на моем конном заводе. Он же конник, кавалерист, вот лошадками и занимается. Семен вдруг улыбнулся, как улыбаются мысли о чем-то хорошем, и сказал: - А приезжайте в гости летом, ребята. Скоро выжеребка кобыл начнется. Я вам жеребят покажу. - Жеребят я бы посмотрел, - вздохнул Михаил. – А то мне все больше гадость всякую показывают, которую еще и приходится разгребать… Только куда ж я уеду от своих двух границ - польской и румынской, через которые Тютюнники прыгают. Все с комарами воюем, болото бы накрыть – а оно на той стороне! * Русско-Японская, Первая мировая, Гражданская, Польская (поход на Варшаву в РСФСР считался войной).