Враждебный красный клен

Так жизнь исправит всё, что изувечит. И если ты любви себя отдашь, Она тебя верней увековечит, Чем этот беглый, хрупкий карандаш. — шекспир

«Музейный лик — это, солнце, ты, и все то, что выходит из под кисточки на холсте» — сказала Тэхёну мама, когда рисовала мёртвый кленовый лист маслом. Она отклонялась от солнца и целовала дождь, когда попадалась возможность. Тэхён восхищался матерью, словно чудесным снежным ангелом, пока однажды не нашел прощальное письмо. Как то раз, на рассвете, матерь Тэхёна написала ему пару строчек и повесилась. С курса филологии Тэхён вынес немногое: японский и французский язык, коллекционную десертную ложку, конспекты ручкой с красными чернилами и запахом вишни, корейские стихи, записанные в маленьких кожаных блокнотах, размером с ладошку и пару знакомств. Мама Тэхёна научила читать книги, готовить апельсиновый бисквит, делать электроскоп и ценить искусство. Она ушла так же быстро, как появился привкус жизни, но оставила за собой чуть больше, чем послевкусие: спицы, воткнутые в её же бардовый берет, механизм проведенного проводного телефона (с акриловой росписью кнопок), музыкальные пластины — для ценителей — раритет и старое большое зеркало с массивной рамкой из темного дуба (что стоит в углу Тэхеновой комнаты, в окружении бумаг и книг — всего драгоценного). «У тебя очень добрый взгляд, Тэ-тэ.» — говорила матерь Тэхёна, когда укладывала его спать. «У тебя красивые глаза. У тебя большое сердце. Цени это, Тэхён.» — снова и снова произносила мать, вновь и вновь появляясь во снах. Все было взаимосвязано, поэтому сейчас Тэхён прогуливался по коридорам университета, скрепя паласом и кожаными ботинками и придерживал сумку, в кармашке которой распологался невесомый карандашный набросок кленового листа. Темные легкие кудри застилали длинные ресницы, перекрывая глаза, а социофобный Тэхён только умело этим пользовался. Выходило лишь легкими касаниями поправлять их в поле зрения Чонгука. Ким Тэхён, о котором никто не знал ничего, знал обо всем слишком многое. Он, в общем то, чувствовал себя свободным. Тэхён прошёл пару коридоров, направляясь к библиотеке, когда наткнулся на Чимина (аккуратного юношу с архитектурного). Тот не повел бровью, лишь кивнул приветственно. Продолжил перебирать папки из ящиков общего пользования. — Ты не видел Юнги? — напрашивался и по пятам вторил Тэхён, рассматривая библиотечную растительность. Чимин, вытащивший пару папок, приближался к стенду с книгами на «У». Чимин, в принципе, отражал собой довольно выразительное спокойствие, что можно было смаковать в видимой толще тишины. Он был словно кремовый и натурально-природный, как ветер. — Нет, а чего он тебе? — зеркально процедил Чимин все так же не отвлекаясь от поисков. — Зонт. Вернуть хочу, — немедля прозвенел Тэхён, слегка приоткрывая сумку, что бы достать оттуда сложенный чёрный зонтик. — Так ты про это. Сейчас вроде его смена, можешь забежать посмотреть, — на пару секунд задумавшись отвлекся Чимин, вскоре вспоминая о чём-то. Университет украшали к праздникам, поэтому Чимин, первый во всем, от управляющего комитета, рассчитывал что-то: по середине зала, устремляющуюся выше балконов второго этажа, поставили ёлку. Гирлянды-пуансеттию развешивали на неделе, от чего шуршание застревало в голове у каждого. Тэхён любил оставаться тут по вечерам, с освещением только лишь из покрытых пылью торшеров. — Я видел Сокджина и Намджуна совсем недавно, должно быть они к нему заходили, — проверяя первые страницы выбранных книг, прохрипел Чимин, — а что нибудь от себя? — Я прочитал пару лекций по астрономии и мне казалось ты захочешь меня послушать, — Тэхён прогремел наваленной Чимином в его руки стопкой книг и слегка озабоченно улыбнулся, тряся головой. Сережки-перья в ушах зазвенели, от чего Чимин растерянно обернулся. В первую встречу Чимин нарек напуганного Тэхена чёрным лебедем. Но если Тэхен отражал черного, то Чимин всплывал белым. За его спиной не было ни одной соринки, что помыкала бы разумом. У Тэхёна же было тяжкое материно сознание. — Захочу, — утвердительно кивнул Чимин, с блеском в глазах отозвался и тут же сдулся, добавляя, — не раньше завтрашнего рассвета. Меня закопают. Тэхён изящно изломал бровь и расслабил взгляд, понимающе моргая. Он глухо поставил стопку, отмечая про себя жанр «утопия» и бросив тихое «увидимся» проскользнул к выходу. Университет уничтожал, добавляя пряные специи к остаткам психики. Тэхён это любил, поэтому и появился ненормально-идеальный Чимин, красящий все в чисто-белоснежный. Дни, недели, месяца проходили незаметно, развеваясь шлейфом из парфюма с запахом черной смородины. Зимой, когда холода прогрызали тоннели в сердце, Тэхён добавлял в кофе кленовый сироп, завтракал кедровыми орешками и приходил к Чонгуку. Поэтому и сейчас шел к одному и тому же выходу. Тэхён любил эту чайную, потому что напротив был театр и потому что с ним тут был Чонгук. Потому он стянул с влажных от снега кудрей берет и сипло попросил: — Ситуация. Снег. Извини, — он откуда то из высока приземлился напротив и заглянул в глаза. Получил в ответ кивок. Начало недели особо хорошего не сулило, поэтому он засушил кольца апельсина, выпил травяного чая и навестил Чонгука. Зима накрыла снежной волной с головой, заставив думать о немного большем, чем домашнее тепло. Зимой Чонгук собирал волосы в маленький хвостик и часто болел. К приходу Рождества он украшал ёлку, снова появлялся в чайной с Тэхёном и в общем был расплавленно теплый, пытаясь больше спать. «У тебя большое сердце» — произнес Чонгук прошлой весной, заставляя Тэхёна по крупицам осыпаться. Тэхён боялся клюющего сознания матери, вылезающего из всех щелей, появляющегося во всех углах. Тэхён побаивался себя. Чонгук часто обнимал. В теплых, но жестоких свитерах, в футболках и без, в слезах и с улыбкой, рассказывая о дне или спрашивая что то о нём. Чонгук, вообще, был рожден, чтобы любить Тэхёна и быть им любимым. Он обнимает его каждый раз, произнося: «я свяжу нас пряжей вишневого цвета и завяжу на бантик, потому что не хочу тебя отпускать». «И будем мы всегда вместе» — отвечает ему Тэхён. Чонгук писал стихи. Пока слушал Тэхёна, записывал в кожаные блокноты, размером с ладошку, пока слушал диски на старом мамином проигрывателе, пока читал книги про страх и счастье. — Я встретил Чимина, спросил про Юнги, он сказал мне что-то про Джина, а я предложил рассказать ему астрономию, — начинает Тэхён, заглядываясь на гирлянды на окнах. Сейчас на улице жуткая метель, что совершенно затрудняет движение и умственные процессы, заставляя думать о тепле. Как всегда зимой. — Он согласился, — понимает Чонгук и получает в ответ легкий улыбчивый кивок. Праздник приближался тихим смехом и звоном колокольчиков на рождественских елках. Чонгук пил сладкий-сладкий ройбуш и спрашивал: — Говоришь, словно что-то поедает твой мозг. Ты что-то почувствовал? — Верно, — Тэхён пугался. Совершенно не хотел скрывать. За спиной словно были скрыты тысячи глаз, смотрящих в след на падение крыльев. Черных крыльев. Тэхён устало повторил: — Я сильно скучал, хотя, кажется, видел тебя только вчера, — протянул руку к сахарнице в другом углу стола, сталкиваясь пальцами с Чонгуком. — Я сжег отличную порцию ванилина, когда готовил торт, а потом и торт сжег. Случайно. А хотел тебе предложить, — виновато признался тот, пока подавал сахар, позже отряхивая сладкие от него пальцы, — прости. Может в следующий раз? — Может сегодня? — с надеждой просил Тэхён, неожиданно для себя. Заглянул в глаза напротив, выразительно, но скрыто смущенно. — Может, — внезапно остановился Чонгук, наклоняя голову, — сегодня. За ночь выпало немало снега. Тэхён, вспоминающий Чонгука, аккуратно вылавливал равновесие, шагая по тонкому льду на тротуаре. Ночное чтение вырвало глаза и зрение, вместе с воспоминаниями о сопении Чонгука рядом. Никакого ванильного торта. Раннее утро пробудило в Тэхёне нетерпеливость, с напоминанием о паре и Юнги. Музыкальный магазинчик встретил своей пустотой и запахом свежесваренного черного кофе, такое только он пить и мог. — Утрá, — врываясь прошептал в полу-темноту Тэхён, натыкаясь на коробки на полу. Он аккуратно, пытаясь не упасть и не напугать Мина шумом, пробирался сквозь ряды, медленно снимая с волос берет и прижимая сумку поближе к себе, — это я, Тэхён. Я принес тебе зонтик и завтрак, — направляясь к стенду с виниловыми пластинками, опять в пустоту, проговорил он. Юнги, заспанный и угрюмый, в бежевом свитере и клеточном шарфе нашел его именно там, только моргая. Его немного растрепанные светлые волосы были намагничены, чем еще больше его и раздражали. — Чимин сказал искать тебя тут, вот я и подумал, что зайду утром, — протягивая черный сложенный зонт в чехле подтверждая, скорее более для себя, выговаривал Тэхён, — передам зонт и принесу тебе завтрак, — он выудил из сумки небольшой контейнер с кедровыми орехами и булочкой с кленовым сиропом, — я совсем не хочу есть. Юнги, устало сморщив нос и брови, тихо поблагодарил, когда Тэхён подумал о том, что наверное для этого и нужна зима, чтобы согреваться их блеском глаз. Для этого он нацепил на шею шарф посильнее и попросил показать новые кассеты. Юнги со знанием провел его по рядам, а Тэхён думал о Чонгуке и музыке, потому что снова, сильно, любил это место. Запах кофе и бумаги с картоном, проигрыватель Юнги, который чаще пустовал, потому что тот особенно сильно любил тишину (и говорил, что она звучит всегда по разному красиво). В магазинчике мало места и много всего классного, потому что тут стояли горшки с зелеными высокими растениями Юнги, которые тот никогда не выбросит. Тут мебель из темного дерева с чуть округленными краями и подгнившими (совсем чуть-чуть) углами. Тут стоял торшер с оранжевым абажуром у столика со старыми журналами (с Rolling Stones, The Beatles, Queen, Bee Gees, Элвисом Пресли, Дэвидом Боуи, Майклом Джексоном, ABBA, Nirvana, AC/DC, Metallica и другими), на люстрах с запыленными абажурами висели кристаллические подвески и старая кружка (никто не знает откуда). На кассе горела свеча и соляная лампочка, была открыта книга, со вставленным между страницами притупленным простым карандашом, лежала нетронутая пачка мятных сигарет и стоял недопитый концентрированный кофе. Юнги принес стопку дисков и прозрачных кассетных коробок, со знанием торжественно произнося: — Разбирай. Что-то новое, что-то со складов, тебе должно понравится, — Юнги довольно оставил на краю и расслабленно закурил, отпивая кофе. Юнги, выглядящий сейчас как смерч, явно чувствовал внутри покой, словно на горной поляне. Когда Тэхён вышел на улицу, он почувствовал мороз. Наверное, уже не такой кусающий и боляще-агрессивный, как родной, прирученный. В сумке позвякивали друг о друга пара кассет, что Тэхён обещал себе включить послушать Чонгуку. Мама учила Тэхёна не отставать. Идти со всеми, за всеми, но не отставать от своей души и тела. Она тогда рисовала. Снова рисовала. Тэхен начинал побаиваться. В университете было все так же людно. Шумно, по человечески. Тэхён к такому не привык. Ощущая себя одиноким, среди людей, не привык. Мама учила Тэхёна не отставать. Мама не отставала от Тэхёна. Чимин стоял у кофе-автомата, выскребая мелочь из маленького кармашка в сумке. — Ты не спал? — тихо выпрашивая настиг Тэхён, посмотрел на мелочь Чимина, что постепенно отправлялась в автомат и на его кнопки. Машина загудела и характерно выпустив стаканчик налила, прости господи, кофе. Чимин постоял пару минут, меланхолично разглядывая ажурные рукава рубашки и все же потянулся за стаканчиком. Так же помешал, пару минут, беззаботно пожал плечами и сделал глоток. Тэхён принял протянутый напиток, благодарственно кивая и пробуя. — Отвратительно, — Тэхён с улыбкой вернул стаканчик Чимину, подытоживая. — Ага. — Представить не могу, что ты это пьешь, — Тэхён продолжил спокойно смотреть в глаза. — Ага. Чимин улыбался. Какая это приятная, мать его, редкость. — Ты не спал? — уже тише, снова выпрашивая, словно тайну. — Ага. Чимин всегда уставший. Загруженный, не выспавшийся, но идеальный. Каждый раз. Он снова поправил резинки на аккуратных белых рукавах, брошь у воротника и даже развернувшись снова обернулся посмотреть на Тэхёна. — Можно потрогать темноту? — тихо спросил Чимин, укладывая голову на парту. — Но меня же коснуться можно, — невозмутимо ответил Тэхён без частицы страха. Все, в общем-то, было спокойно. Мама напоминала Тэхёну дышать. Глубоко и ровно. Ночами, оставшимися воспоминаниями отчетливыми о красках враждебно-красных, о жáре и бреде, когда мамы укладывала спать и говорила: «У тебя очень добрый взгляд, Тэ-тэ». — Может, ты зайдешь к нам на Рождество? — заинтересованно донеслось с противоположного края стола. Снова здесь. Место погибели? Чонгук напротив слегка устало помешивал горячий ройбуш, в который добавил убийственное количество сахара. Для того, чтобы пережить зиму, нужно запивать сладким. На Чонгуке фисташковый свитер с вылезающим снежным воротником рубашки и клетчатые, подвернутые, чтобы не запачкать, брюки. На нем промокше-заношенные коричневые кеды на платформе из лимитированной коллекции, потому что он любил коллекционировать обувь. В его старой, кажется, девятого года, сумке, покоится дорогой ему фотоаппарат в чехле, акриловые маркеры белого и черного цвета, пара пакетиков быстрорастворимого крем-кофе, жвачка «ледяная вишня» и парфюм с запахом эвкалипт-мята. Недавно Чонгук болел: кашлял кровью, плакал от боли в теле и горле, видел во снах тьму и жар, пока чувствовал удушающее большое одеяло вместе с приближающейся рукой, а Тэхён приносил ему мед, чай с корицей и цитрусами, книжки из библиотеки и витаминки, читал энциклопедию про динозавров и повязывал шарф по особенно страшным жаром ночам. Потому у Тэхёна появилась привычка, подкидывать сахарный аскорбин к Чонгуку в сумку. Он любил вишневый. Книжка про динозавров и вселенную осталась затемненными картинками и страшным хрипом-кашлем в голове. Тогда Тэхён выдал: «если мультивселенная существует, то я остался потерянным где то в космосе» и улыбнулся, допивая остатки пенки от кофе. Когда Чонгук показывал Тэхёну свою коллекцию пуговиц, он рассказывал о старшем брате, домиках из подушек и театрах. Тэхен тогда почти не дышал. На Чонгуке был бордовый шарф из пряжи Тэхена, он пах цитрусовой витаминной шипучкой и пил марципановое какао. Тогда показалось, что это слишком открыто — положа руку на сердце. Тэхён это жутко ценил. Чонгук часто задавал вопросы и рассказывал секреты. Тэхёну это казалось жутко прямым и приятным, пока не пришло осознание, что главным проявлялся «что за секрет — Ким Тэхён?». Он оставался в закромах шкафов с шерстяной одеждой и свежих умах, не подходя к устам. Так и существовал: ненастоящий и незабытый. — У тебя есть желание? Рождественское, что ты бы загадал? Раньше я всегда загадывал его и сразу почему-то забывал. Это расстраивало, — спросил Тэхён, протягивая руку за сахарницей. Чонгук снова подал. — Я бы очень хотел послушать, как ты играешь на скрипке, — честно признался Чонгук, под заинтересованно-нежный взгляд Тэхёна на себе. Чонгук фотографировал. Часто. Нет, всегда. Всё. Тэхёна, кошек, дождь, одеяла, Тэхёна, снег, вязанные шарфы, пластинки, завтраки, голодные музыкой ужины, университет, Тэхёна, здания: театры, фасады, улицы, парки, картины, но все же Тэхёна. У Чонгука в сумке дорогой душе фотоаппарат, у Тэхёна — лишь невесомый карандашный набросок кленового листа и пара снимков: пленочные кошки и Чонгук, в шарфе из Тэхёновой пряжи. На прошлой неделе Тэхён помогал Чонгуку перевозить растения. Чонгук пищал от страха, за листья, что могут сломаться, крепче прижимал к себе необычный формы кактус в горшке (подарок Тэхёна) и жмурился. Так у Чонгука дома стало теплее, а у Тэхёна появился новый лист. Уже не кленовый. Дни заканчивались, как начинались новые. Снега снова намело немало. В детстве Тэхён любил зиму: из-за зимних каникул, Рождества, чуда и снега. Ветки деревьев были покрыты инеем и большим слоем снега, превращая все в сон. Снежинки красиво переливаясь от фонарного света. Тэхён отлично помнил, какой поворот следующий. Было темно. От влаги и холода кудри, вылезающие из под берета тяжелели от налипшего снега, а потом вовсе намокали и слипались. Холодно. Тэхён еле, по уставшему передвигал ногами, прокладывая дорогу сквозь метель, туда же. Как же Тэхён сильно боялся, снова и снова возвращаться сюда. Опять. «У тебя очень добрый взгляд, Тэ-Тэ» — сказал ему Чонгук прошлой осенью. Тэхён перестал пугаться. — Счастливого Рождества, Чонгук. Я принес скрипку, — теряя чувство страха с ладони, обреченно, но с улыбкой произнёс Тэхён, когда дверь открыли. «Музейный лик — это, солнце, ты, и все то, что выходит из под кисточки на холсте» — искренне желал прошептать Чонгуку Тэхён, переступая порог дома.