Кислотные

      На незастеклённом балконе холодно, и наспех накинутая на плечи мятая фланелевая рубашка совсем не спасает от разбушевавшегося к ночи ветра. Поздняя осень даёт о себе знать неприятными мурашками по позвоночнику и озябшими пальцами, в которых не очень-то удобно зажимать початую сигарету, но лучше тут, чем в душной, переполненной людьми, звуками и запахами комнате.       Лучше тут одному, наедине с нападавшими с деревьев, иссохшими охровыми листьями, чем слушать очередной пьяный вариант того, как скорешились Джун с Чаном. Сколько раз зарекался не приходить, а всё равно тут — подпирает ноющими локтями железные перила, смотрит в ночное хмурое небо и слушает приглушённый балконной дверью чей-то захлёбывающийся смех. И ведь не понятно даже: то ли Джина так разнесло, то ли кто-то из мелких косплеит чайку.       От истлевшей сигареты остаётся только окурок, Юнги делает последнюю мелкую тяжку, чувствует на языке горечь фильтра, морщится. Но не от того, что во рту мерзким привкусом остаётся гадость, которую он называет крепким табаком, а потому что за спиной тихо щёлкает замок. Юнги знает, кто пришёл по его душу. Потому в тщетной гонке хотя бы за крупицей тепла только прячет подбородок в вороте широкой рубашки и, не оборачиваясь, мысленно посылает нахуй. Вслух же говорит:       — Малой, съеби, тут уже занято.       Минхо, как и всегда, кладёт большой и толстый на его просьбы. Плотно прикрывает за собой дверь, становится рядом, прижимаясь плечом.       — Малой у тебя в штанах, — хмыкает и бесцеремонно тянется пальцами к лежащей на перилах пачке Юнги.       В одно ловкое движение выбивает сигарету, зажимает её меж влажных, лоснящихся губ, шарит ладонями по собственным карманам в поиске зажигалки. Юнги вспоминает, сколько раз за сегодняшний вечер Минхо присасывался к узкому горлышку бутылки с пивом и опять посылает его нахуй. Мысленно.       Минхо тем временем тянет первые крупицы едкого дыма в лёгкие и улыбается. Стрёмно так улыбается. Юнги и хотел бы не смотреть, да не может.        — И что, даже спорить не станешь? — разочарованно цокает языком. — А я, может, хотел взять тебя на «слабо» и проверить.       Юнги посылает его нахуй в третий раз и на этот раз смотрит в глаза, когда, выдрав пачку из чужих рук, едва не шипит:       — Не беси меня, свали по-хорошему.       Минхо разочарованно пожимает плечами и хмурится.       — Они меня заебали, — кивает подбородком в сторону комнаты, из которой всё ещё слышится дикий ржач и громкие завывания Арианы Гранде, усердно перебиваемые Эминемом из динамика чьего-то телефона.       Юнги вздыхает.       — А меня заебал ты.       Минхо это откровение, кажется, неуместно веселит. Он заговорщицки-скептично вскидывает брови и едва не выдыхает дым Юнги в лицо.       — Правда что ли?       Юнги не выдерживает:       — Слушай, сходи нахер, а?!       — Может, и схожу, — шепчет, всё ещё улыбаясь, и подходит ближе. Его ледяные пальцы морозят кожу даже сквозь двойной слой спортивок и трусов, когда он нагло хватается ладонями за бёдра.       — Лапти свои от моей задницы убрал! — Юнги хлёстко бьёт по предплечьям, когда Минхо разворачивает его к себе лицом.       Как же Юнги ему врезать хочется. Руки эти бесстыжие по локоть отгрызть и манерам научить. Указать место. А Минхо только тихо смеётся и поднимает ладони перед собой в защитном жесте.       — Можешь потрогать мою, я не против.       Ну, какой же он раздражающий, этот мелкий! И за какие грехи Юнги заслужил его в своей жизни? Где свернул не туда, чтобы сейчас оказаться запертым на балконе с этим… щенком бесячим. И по-другому ведь не назовёшь — вечно таскается за ним хвостиком, внимание выпрашивает. И чего только добивается — не понятно. Точнее, наверное, понятно — Юнги не совсем дебил, в конце концов, — тут вопрос в другом: оно ему надо? Где-то на задворках сознания предательски проскальзывает мысль: зачем-то же он приходит на эти попойки каждые выходные…       — Тебе жить надоело?       — Надоело таскаться за тобой, как псина, — Минхо словно мысли его читает.       Нервно сглатывает, пуская вверх-вниз по горлу подвижный кадык, посылает в полёт затушенный о железные перила окурок, игнорируя пепельницу. И Юнги бы отругать его, но так похуй, если честно.       — Ну, так не таскайся. Или тебе надо сказать: «фу, нельзя»?!       У Минхо стекленеют глаза, загораются неясным блеском, становятся похожи на обманки с детских мягких игрушек. Такие же большие и чёрные.       Облизывается:       — Можешь назвать хорошим мальчиком.       Юнги охреневает. И заводится.       — Ты сначала мячик принеси, — что этот мелкий с ним делает? Нахуя эти все мурашки по позвоночнику уже далеко не от холода и пальцы, зудящие желанием прикоснуться? Нахуя малой губы свои эти краснющие, обкусанные облизывает и смотрит ещё так… преданно?       — Я принес кое-что другое.       Минхо глаз не отводит, тянется в задний карман собственных джинсов, чтобы продемонстрировать Юнги несколько квадратных, фольгированных пакетиков. А у Юнги, кажется, мелкое замыкание происходит, переоценка ценностей и в принципе всего бытия, потому что он только ближе шагает и касается кончиками ледяных, дрожащих от нетерпения пальцев чужой зардевшейся скулы.       — Пёсик хочет косточку? — спрашивает, и Минхо тут же, словно ждал команды, нетерпеливо тянется руками к резинке его штанов. Юнги отстраняется, выдерживает взгляд.       — Заслужи.       А Минхо, кажется, едва не скулит. Он накрывает ладонью его пальцы у себя на щеке и тащит их в рот, чувствует на языке горечь никотина, смыкает губы за второй фалангой. И стекает вдруг на колени.       — Блядь, малой, ты вообще без башки?!       Юнги цепляется за его плечи. Оглядывает опасливым взглядом жёлтые провалы их собственных и соседских окон.       — Тут темно, — шепчет Минхо, мокро вылизывая уже всю ладонь.       И смотрит снизу вверх так просящее, что, кажется, мог бы — хвостом завилял.       Юнги посылает нахуй всех остальных.       Но не Минхо.