Смерть милосерднее (прошлое название: Remain)

      День Мидории Изуку не был плохим с самого начала. Он был не очень хорошим, но по шкале от 1 до 10 по боли, которую Изуку испытывал с утра, его можно было оценить на 3, что было неплохо по его стандартам. Может, они и отличались от тех, что были у большинства людей, ведь болевой порог, с учетом почти ежедневных побоев, у него был слегка выше. «Слегка» только по его собственному мнению, потому что оценивание сломанного ребра на 8 из 10 не было общепринятым.       Сейчас же, проснувшись утром его беспокоили только синяки различной степени обширности, пара царапин и несколько легких ожогов. Что также было далеко от обыденности нормального среднестатистического 14-ти летнего подростка, но это была его повседневная рутина, и принятие реальности такой, какая она есть, было одним из навыков, которым Изуку научился в раннем возрасте. Но, видимо, по мнению большинства, недостаточно хорошо, так как они всеми возможными способами заставляли его принять то, что он не может быть героем. Вот, откуда синяки. Вот, откуда ожоги.       И, может быть, Изуку уже давно смирился с этим. Не только с тем, что ему постоянно это говорят, но и с тем, что это может быть правдой.       Он не был «солнечным мальчиком». И если бы зеленый «куст» на голове был настоящим кустом, он бы уже давно завял от мыслей, блуждающих там. Нет, конечно, многим казалось, что он активен и оптимистичен – постоянно ищет сражения героев и бежит на место событий, бормочет тысячу слов в минуту, если достаточно взволнован, и улыбается любой хорошей мелочи. Но нельзя судить книгу по обложке – так же, как и нельзя судить человека только по его поступкам. И, возможно, его радость обусловлена тем, что в жизни хорошего очень мало. Так же, как и многое, понятие «приятных мелочей» в жизни Изуку отличается от понятия большинства. Для других – это найденная по дороге домой мелочь, не прокисшее молоко в холодильнике или случайная встреча с другом. Для Изуку «приятная мелочь» — это обращение с ним как с человеком. Что-то, что остальным доступно с рождения и воспринимается не как привилегия, а как данность. Что-то, что для него будет особенной вещью, способной сделать день «хорошим».       «Мизерное счастье», как он называет это в голове. Например, наличие дома продуктов, из которых можно сделать бутерброд; отсутствие новых надписей на парте или кнопок в обуви; малое количество толчков в коридорах школы (потому что их полное отсутствие даже не рассматривается как вариант). Игнорирование его учителем тоже рассматривается как что-то хорошее. Потому что, когда ты беспричудный в мире полном сверхспособностей, любое внимание, направленное на тебя, автоматически становится чем-то нежелательным. Чем-то, что приносит Изуку только больше боли.              Ну а сейчас его уровень боли – 3 из 10, что неплохо по его стандартам.              Мамы снова нет дома, и несколько лет назад, когда он был младше, это бы его расстроило. Теперь же он не знает считать это за «хорошо», или же за «плохо».       В доме тихо даже тогда, когда Изуку шагает на кухню. Потому что издавать как можно меньше шума – это еще один навык, которому он рано научился. И, наверное, тоже недостаточно хорошо. Потому что, если бы это было не так, разве одноклассники смогли бы найти его, убегающим по переулкам, после школы?       Он идет на кухню, чтобы заварить себе кофе, который мама когда-то давно купила, но оставила здесь и не взяла на работу из-за ужасного вкуса. Теперь это – единственный кофе, который у него есть, так что он пьет его только в «очень плохие» дни, чтобы поднять себе настроение, или в «очень хорошие», чтобы все стало еще лучше. Вместо перекуса, чем бы то ни было, Изуку идет в ванную, где освещение достаточно яркое, чтобы рассмотреть стадию заживления ожогов.       Он уже давно не перевязывает те, что первой степени. Если хулиганы увидят, что на нем слишком много бинтов, то только посчитают это поводом уничтожить их, попутно нанеся больше увечий. И не только физических. Изуку больше никогда не допустит еще одной такой ошибки. Он ни за что не станет приходить в школу с бинтами на шее или плечах. Как только что-то начинает обвиваться вокруг его горла, сразу темнеет в глазах, и вот уже снова кажется, что он во дворе школы. Снова Цубаса волочит его по земле за бинты, завязанные на шее. Снова Изуку начинает слышать «Давай, лай!»; «Как настоящая псина, ха-ха-ха!»; «Слушайся хозяина, недоразвитый!» – поэтому он больше не носит шарфы. Это выше его сил – он уже и так сломан. Он разваливается на части, и до сих пор не понимает, как не разбился окончательно. Почему зеркало в ванной не показывает все те трещины, которые Изуку так явственно чувствует? Почему больше никто не видит? Он так много раз сбегал к героям – специально искал битвы со злодеями, и, возможно, его мотивом было не только получение автографа и новой информации. Может, где-то там, глубоко, теплилась надежда, что герои посмотрят на него и действительно увидят. Что хоть кто-нибудь поймет, как тяжело продолжать ходить в школу, как одиноко бывает сидеть за столом, как грустно видеть в друге источник страха, как тихо в пустом доме, как громко звучат взрывы в ушах, и как держаться становится все труднее.       Иногда возникает мысль разбить отражение, и самостоятельно провести все те линии, что, кажется, видит только он. Пусть кроваво-красные отпечатки останутся на коже как символ чего-то неправильного, ненужного и бесполезного. Символом его самого – Деку. На него никогда не посмотрят дважды. Не разрешат то, что другим положено. Не дадут поблажку. Не скажут похвалы. Не запомнят. Выбросят. В зеркале в ванной уже давно отражается не Изуку, а Деку...       Но он к этому привык.       Так же, как привык утром, вместо завтрака, проверять ожоги.       Носить школьную форму – настоящее мучение, и Изуку задается вопросом, становится ли он от этого мучеником. Она натирает свежие ожоги и дает скорое обещание новой боли. Всего через 6-7 часов на коже расцветут новые синяки, а через 7-9 часов новые порезы. Потому что сегодня мама придет домой, отработав смены в больнице.       И тогда уже боль не будет оцениваться на 3. Единственное, что удостоится такой цифры – это школьные тесты, потому что «ты недоразвитый, и не мог сдать это, не списывая».       Но Изуку привык. Может, лучше даже будет сказать «смирился». Он живет в этой реальности уже не один год, повторяя все изо дня в день, с понедельника по субботу, каждую неделю многие месяцы подряд, и постепенно желание бороться с этим затухает. Да, он знает, что его жизнь... не хорошая (признание того, что все действительно плохо, сломает его), но Изуку также знает, что кому-то хуже чем ему, и стоит быть благодарным, что мама не бросила его одного на улице, что одноклассники пока не додумались травить его суицидом. Очередное «мизерное счастье». Что-то, что дает Изуку... не силы жить, но напоминание о том, что все не так ужасно.       Силы жить ему сейчас дает только мечта, ставшая настолько хлипкой, что теперь не дотягивает до огня, полыхавшего когда-то в душе. Теперь это просто огонек. Маленький, как от фитиля свечки. Изуку думает, что его хватит только на 10 месяцев – как раз до момента, когда станут известны результаты вступительных экзаменов UA. И, в зависимости от этого, он либо зажжется вновь, но в этот раз намного мощнее, либо не останется ничего, кроме пустоты.       Слыша, как учитель раскрывает всему классу, что он подал заявление в UA, Изуку думает, что, может быть, сил осталось меньше, чем он изначально рассчитывал. Комната буквально взрывается (и не только смехом), пока Изуку пытается взять под контроль беспорядочное дыхание и не впасть в панику прямо посреди класса. Но это так сложно, когда в голове только и мелькают мысли о том, что скоро будет больно, Каччан убьет меня, за что учитель так со мной, мне нужно успеть убежать, они не позволят, они станут злее, может они опять заткнут мне рот, оставят запертым в шкафчике, там темно, я задыхаюсь, там так тесно, помогите кто-нибудь, пожалуйста, я не могу, не могу, не мо—       Взрыв тетради, в ладони Каччана, как ушат холодной воды на голову. Он ослабил бдительность, потерялся в голове, и вот очередная расплата за вредные привычки. Это была его любимая – самая совершенная и доработанная. Полная самого точного анализа и с самыми реалистичными рисунками. Все, включая предметы поддержки с подробностями использования и минусами эксплуатации. На ее заполнение ушли недели. На ее разрушение ушло одно мгновение.       Он потерянным взглядом провожает улетевшую в окно обложку, и как только слышится звук расплескавшейся воды, слезы выступают на глазах. А затем становится еще хуже. И плевать хотел Каччан на то, что кроме Изуку, в UA подает документы еще добрая половина школы. Удивительно видеть, как ученик, занимающий первое место по всем тестам, который, казалось бы, должен быть верхом рациональности, настолько эмоционален, что забывает обо всякой логике. И как там сегодня с утра думал Изуку – «хорошо, что одноклассники пока не додумались травить его суицидом»?       Можно было бы, думает Изуку, посмеяться над всем этим, глядя со стороны (что и сделали подхалимы Бакуго), но чувство, возникающее в груди, когда друг детства говорит тебе спрыгнуть с крыши, явно не похоже на веселье. Что это? Какое имя будет достаточно всеобъемлющим для опустошенности и недоверия, нежелания принимать ситуацию, надежды, что тебе послышалось, и шока, наполненного страхом?       Глаза Изуку уже и вполовину не такие живые, какими были утром.       Может, в этом причина того, что новый ожог, в этот раз почти достигший третьей степени, стал не больше, чем статичным ощущением? Да и не только он, но и все вокруг. Изуку как будто бредет сквозь воду – ту самую воду, в которой сейчас плавает его тетрадь. Может, он и сам теперь стал как эта кучка бумажек – разваливающийся изнутри, не распавшийся только из-за скобок, скрепляющих сердцевину. Но одна из скобок пропала. Была насильно выбита, сожжена, а теперь и утоплена лично его единственным другом. Если вспомнить, что когда-то Каччан, действительно, своими руками топил Изуку в школьном унитазе, это только добавит сходства.       Изуку хотелось бы верить, что его рефлексы и шестое чувство достаточно развиты после десяти лет преследований и избиений, но, может, именно из-за статики в ушах он не замечает нападения? Грязная, зловонная, насквозь гнилая от канализации и отходов жижа формирует щупальце и начинает проталкиваться в его горло. Он ни в коем случае не хотел открывать рот, но рефлексы заставили искать способ дышать, не ощущая отвратительного запаха, от которого так и тянет блевать. Жидкость на вкус маслянистая и кислая. Отвратительная консистенция с комочками, и даже думать не хочется, из чего они сделаны.       Эта штука, она его душит, душит, душит. Это так больно, так ужасно, так несправедливо, так отвратительно страшно, что не остается ничего, кроме всепоглощающей паники.       Больно. Так больно... В голове не осталось ни одной связной мысли. Они просто не успевают формироваться – затухают так же быстро, как убывает кислород из легких. Только чистые, бездумные инстинкты, кричащие его окровавленным горлом о том, что Изуку боится. Само воплощение отчаяния топит его в прогорклых сточных водах. Я не хочу! Пожалуйста, умоляю, помогите! Больно! Пожалуйста! Я не хочу так умирать! Что угодно, умоляю!       Реальность расплывается разводами бензина в глазах и оседает радужными пятнами в черно-белом шуме затухающего зрения. Ядовитые змеи – фиолетовые, желтые, синие кольца – обвились вокруг пальцев, тянущихся к спасению. Судорожные трепыхания сердца и вялых конечностей. Ложная надежда, ведущая к ложной реальности.       Послевкусие лучшего кацудона на свете, истекающего маслом на обожженный химикатами язык. Онемевшие конечности, согретые чьей-то теплой ладонью и безвольно болтающиеся в баюкающих объятиях мягкого одеяла. Затухающие взрывы и начинающиеся фейерверки, звенящие тишиной в забитых речным илом ушах.       И неожиданная вспышка молнии, единый краткий миг истины – вселенское прозрение в предсмертной агонии.              Никто не придет.              Не будет никакого героя.              Ни одного свидетеля.       Никого, кто бы бросился на помощь.       Нет всех тех, кто чудесным образом спасает от смерти даже самого отчаявшегося.       Нет никого. Только сама смерть.              Смерть прикрывает его тяжелые, налитые кровью веки мягкой, как у мамы когда-то, ладонью. Нежно проходится пальцами по зеленой макушке, перебирая мягкие, словно свежая трава, непослушные локоны и отгоняя оставшиеся в пустеющей голове мысли. Прижимает к широкой, словно усыпанное миллиардами сияющих звезд, груди, будто он – это самое ценное сокровище в мире. Баюкает его в своих теплых объятиях, подобно качающейся на спокойных волнах лодке, и колыбельная, льющаяся из ее уст, взлетает в воздух стаей перемигивающихся друг с другом светлячков, прокладывающих дорогу к такому родному и долгожданному дому.       Смерть накрывает Изуку своей вуалью из полотна угасающей реальности, и прижимается к его нежному детскому лбу легким, словно перо сказочной птицы, поцелуем.       Нет больше шума в ушах.       Нет изводящих мыслей в голове.       И нет боли.       Это то место, где все пришло к концу и вернулось в начало. Где мгновение кажется вечностью, такой сладкой, такой текучей, словно патока из забытого, наполненного добрым смехом сна. Сна, в котором густая зеленая листва играет на своих струнах переливчатую, как песнь соловья, мелодию, а свет, словно искрящееся детское счастье, разливается вокруг звоном колокольчиков.              

И в самых последних лучах угасающего сознания, лишь одно единственное сожаление посетило Изуку:

«Если такова смерть, то я сожалею, что не пришел к ней раньше»

                                                                                                        Но жизнь не добра и, уж точно, не справедлива.       Вдруг, посреди воцарившейся тишины, звон открывающегося люка прозвучал подобно безжалостному судебному приговору.