Вознесение

Он не умеет громко смеяться, не умеет завязывать беседу, поддерживать словом и беззаботно улыбаться. Напротив — он часто отсиживается в стороне и периодически замерзает. Одиночка с самого детства, не привыкший к слишком сложному социуму, Шин всегда терялся среди величественных многоэтажек — апостолов их железо-бетонного века, и старался скрыться в тенях от обличающих лучей зажигаемых фонарей. Он не обладал выдающимся талантом, он не имел страсти к великому, не имел предназначения. Даже не был когда-либо кому-нибудь важен — люди проходили мимо, обтекая его словно случайный валун на пути общего потока, пользуясь, пережевывая и давя сапогами. Потому что он слаб — вот и весь ответ. Глупо думать, что кто-то вроде него сможет удержаться на поверхности слетевшего с оси мироздания, ведь он посредственность в числе многих. Нет, рядом с мисс Сарой он чувствует себя особенно жалким — она, словно кристально-чистое зеркало, своей святостью выставляет напоказ чужие пороки. В ее твердой походке, в ее уверенных жестах, в ее звенящем сталью голосе он видел истину — он не просто посредственность, нет. Он даже ничтожней остальных. Его существование наполнено лишь сумасбродной попыткой нацепить на лицо чужую маску, и влезть в кожу того, кто точно не осудит — потому что мертв. А она живая, горящая факелом и до краев наполненная особой харизмой, незаменимой изюминкой и свежестью жизнью. Такие люди-солнышки, что без труда занимали первостепенное значение в любой, даже самой маленькой цивилизации, рождаются под особыми звездами раз-два в столетие и уже равны богам. Жестоким богам. Она может другим казаться недостижимым идолом, когда как он единственный в состоянии заметить сокрытое — мисс Сара сильная, мисс Сара как и он когда-то умеет двигать людей по доске словно шахматные фигуры с особым искусством и запалом. А Шин ненавидит Хиери в той же степени, в которой ненавидит Сару — потому что они знают как заставить дрожать, как вцепиться пальцами в волосы, как одним словом повергнуть в плач, в восторг и вдохновить на крестовый поход. А может ненавидит самого себя, потому что каждый раз ощущал себя отбросом под их ногами — расходником, которым легко пожертвовать. Но умирать Шин не хотел, потому натягивал на себя чужую кожу, скрывая его лицом внутреннюю ничтожность. Так проще. И так безопаснее. Когда-то, когда он еще мог доверять людям, он смеялся, копаясь в компьютерах и попивая горячий шоколад, ловя благодушный взгляд Хиери. Но второй раз — увольте. Сейчас мисс Сара в очередной раз сдерживает разочарованное негодование, когда он идет против ее слаженной и отработанной системы, задевая плечом и бросая в ответ что-то едкое. Потому что больше он не хочет быть обманут, как и не хочет оказаться размазанным по земле подошвой ее кроссовка. Потому что умирать страшно. Потому что механизмы, способные выкрутить кости и смять тело в кашу из влажных органов все еще снятся ему в удушающих кошмарах. Но мисс Сара терпелива — кажется даже не злится, вновь прощая недоверие и новую хитроумную интригу «дорогого союзника» (и как ей самой не смешно?). Она по своему великолепна в своей игре — для божества внешне особенно невинная. Красный электрический свет красит ее волосы в темно-медный цвет, а нимб над головой окропляет кровью тех, кого оставила позади. Она на все трудности мира взирает отрешенно, как мадонна, каким-то образом переживая все. У мисс Сары глаза холодные, а руки еще холоднее — на подушечках длинных пальцев холод девятого круга ада. Мерзлявый Шин, что даже летом кутается как может, думает, что прикасаться к ее коже — все равно что с головой уходить под километровый лед Коцита. Он только морщится и глубже зарывается в шарф. У нее непростительно короткая юбка и такая же непростительно дружелюбная маска, взрезавшая на губах улыбку — въелась в кожу, так, что не вытравить, так, что хочется ногтями впиться и отодрать, обнажая прикрытую гниль. У Сары чулки до бедра, те, что скрывают острые коленки. И ее ноги подгибаются всякий раз, как ее личные мертвецы поднимают из глубин подсознания головы, или когда он оставляет засосы на шее — сиренево-черными созвездиями. Он научился понимать по ногам оттенки ее эмоций — слепая ненависть, отчаянное горе, или конвульсия забытия. Она может зажимать его бедра, а может пинать так, что гудели колени. Но в любом случае это лишь раскаляло кровь, днем стынущую в венах. Порочное вожделение — это оно. Грубая похоть, что ломает изнутри, что заставляет его желать ее — лицемерную тварь, играющую в невинность. Но ему не чуждо однажды сломаться, ведь он не святой, не мученик, и окрашенного кровью «Zero» на бланке с процентами боится больше мертвецов выжженных под глазницами. Она всегда знает чего он хочет, когда загоняет ее в угол, поэтому вытягивает шею, приподнимая подбородок. Руки смыкаются, сдавливая, но не до конца — просто придушивает, потому что нравится как с губ срывается судорога, и как потом ловит кислород, впиваясь в его губы, отвечая с вынужденным отчаянием. А добровольно только кусается, да тихо рычит, пальцами впиваясь в волосы до ярких вспышек перед глазами. Мисс Сара тихая и послушная, когда придушена памятью, или его руками — настолько, что скулит, да плачет, повторяя бессмысленно: «Уходи». И ему и своим мертвецам, что выжжены раскаленной печатью под закрытыми веками. Но они не уходят, лишь зубами впиваются в кожу шеи, оставляя по засосу на каждый полученный шрам. Он припадает к ломким ключицам, пересчитывая косточки и зажимая в руках грудь — еще не до конца очерченную, но уже достаточно внушительную для того, кто ранее видел обнаженную девушку лишь с экрана монитора. А так — можно расстегнуть по пуговице на крахмальной рубашке, ослабить галстук и приспустить пиджак, чтобы пытаться понять, как именно это работает в реальной жизни. Потому что когда страшно, ей проще залезть к нему под одеяло и позволять неумело лапать себя, чем пережидать с теми, кто должен быть уверен в ее надежности. А так — можно морозные руки засунуть под кофту, вызывая леденящий озноб на сократившихся мышцах живота, да сорвать с потрескавшихся губ тихое шипение, оставляя по пять длинных лент-царапин на бледной спине. Шин ненавидит когда она царапается. Она ненавидит, когда он заканчивает слишком быстро. Есть несколько способов заглушить воспоминания — так говорит Сара. Алкоголь, сигареты, и логические игры. Она пыталась взламывать закрытые комнаты, вспоминая Ноксы и Вандайны, но сбивалась на слезы — больно, слишком больно, ведь металлические трубки всасывающие хоботками кровь хуже любой логической ошибки. А прикосновения к бедрам и шее оказались куда как действеннее интеллектуального насилия, ведь она школьница, а не великий детектив. Им пить нельзя, потому что так написано на карточке в баре, но трахаться никто не запрещал. Они не занимаются любовью — попросту не умеют, не успели научиться. То что они делают и грубым «трахаться» не описать — все слишком неумело, неловко, мокро, но иногда даже приятно. Лишь жар под одеялом, да приглушенные стоны — потому что стыдно. Им оставалось прятаться по углам, кусаться да царапаться, прерываясь на оскорбления и сдавленное рычание в затылок. Уже не люди, не человеческие дети, а зверята, шипящие и испуганные. Когда в темноте он держит ее тело в своих руках, то ощущает какая Сара кукольная, маленькая и удивительно-ломкая на самом деле. Она содрогается от рыданий, в очередной раз пытаясь найти спасение от мертвецов своего помутненного рассудка в руках того, кому плевать. Кто чувствует только раздражение. Кто разрывается от желания добить, сделать больнее… И опускает руку на позвоночник, чувствуя каждой подушечкой пяти пальцев мелкую судорогу. Играя на клавишах ломких ребер он думает, что будет если случайно что-нибудь сломать. Возможно она даже не почувствует — уже нет. Не после кошмара, в котором утонул ее жестокий рассудок. Не после отчаяния, в которое ее повергли руками ее дорогого человека — сильными как тиски, могильно холодными, сморщенными и липко-алыми. Она стала существом недостижимым, непонятным и удивительно аморальным. Потому что как и он прекрасно понимала, что ради жизни можно пойти на жертвы. Потому что подонки — тоже важные элементы экосистемы и стать законченным ублюдком не так страшно, как услышать оглушительный писк железного обруча, сдавившего шею. Мисс Сара лицемерная, прогнившая до корней волос. Мисс Сара плачет, но нажимает на кнопку, а ночью ногтями впивается в его ладони. Шин ненавидит абстрактную идею её образа, что поддержали все, будто ослепшие, тем самым давая ему воплотиться в жизнь. Ведь в сложную минуту всем нужен великий герой, или непобедимая миссия — ни одна цивилизация, даже самая крохотная, не сможет обойтись без личного божества. Даже если бог жесток — он бог, и только от осознания присутствия уже дышать проще. Он боится до дрожи пальцев и стука зубов ее харизму, но и обожает ее аморальную сторону сотканную из его страха: самые чудовищные поступки, самый идеально отточенный образ жестокого бога, готового принимать свою никчемную паству. Соу хочет увидеть ее внутреннее уродство, смаковать вкус израненного жестокостью существа. Шин вновь и вновь нервно смеется над ее попытками танцевать над пропастью, играя чужими жизнями. Ему просто интересно — кто станет жертвой для ее алтаря на этот раз? Кто пожертвует своей кровью…? Тогда он не понимал. Попросту не понимал, что она не из тех, кто жертвует паствой для своего спасения. — Сара, ты…! Он намотал галстук на руку, притягивая к себе и в пальцах до боли сжимая скулы. Она не сопротивлялась — совсем. В глазах темно, на душе еще темнее — но сейчас они просветлели. Сама она разом выцвела, потеряв последние здоровые краски — устала. Слишком устала. Уже никогда не сможет увидеть мир в полноценно-насыщенных тонах, как на масляных картинах Нао. Лишь пугающая серость, и он тоже пугающий — уничтожающий все в своем первородном гневе пополам с ее совершенным безразличием. Он встряхнул ее, не понимая, что черт возьми она делает. Как она могла? Как она посмела? Почему она не смогла? Разве она не законченная тварь, с самым высшим процентом? Разве не это прерогатива сильных — идти по головам, надевая юбку покороче? Разве это не особенность всех жестоких богов — не взирая на земное подниматься выше? — Простите, ребята, — она неловко посмеялась, потрепав рыдающую Канну по макушке, смешно щелкнув по железу ведра. Гулким эхом в мертвой тишине зазвучали колокола скорби, а Сара вдруг вспомнила, как в детстве выращивала в таких ведрах цветы — у нее они проростали яркими и пышными, когда у Джо постоянно сохли от нехватки влаги — он забывчивый был? , а еще забавный, и вообще дурашка… — Прийди в себя, мисс Сара! Сделай что-нибудь…! — он срывается на крик. Это же Сара. Это же их Сара — лидерша, командирша, перед которой взрослые мужчины стелятся словно мальчишки. Она не может совсем ничего не придумать. Она не может попросту… исчезнуть. Только не второй раз. — Шин, ты же позаботишься о них? Я знаю, ты меня ненавидишь, но… — Заткнись! «Не пытайся выглядеть сильной, законченная идиотка! Не пытайся делать вид, что тебе не все равно!» У него ноги подогнулись, когда она содрогнулась и слабо поморщилась — горло заболело. Сара застывает памятником самой себе, а его дрожащие руки сомкнулись на острых коленках, ногах, то и дело случайно нащупывая волдыри — соцветия смерти. Из горла вырвался приглушенный хрип — это все. Настолько «все» насколько то было возможно. Ведь когда боги умирают вслед уходят целые цивилизации, созданные их руками. Он щекой прижался к бедру, к юбке, смяв ткань синего пиджака. Река плача и на ее впалых щеках взрезала фантомные русла из невыплаканных до конца слез — слез по личным мертвецам, от которых она так отчаянно бежала. Она замирает, будто застенчиво, заправляя локон за ушко и смеется чистыми майскими колокольчиками. Облегченно. А ему до глубины души паршиво, гадко… Черт побери! И до Шина наконец дошло то самое озарение, сравнимое с просветлением и небесной тайной. С каждым днем, она все более отчаянно желала вознесения. Ведь милосердные боги так и делают — жертвуют своим земным телом ради искупления грехов детей человеческих. Жестокий и бессердечный мир оказался слишком холоден, а мертвецы ее больше не пугали. Нет, они были ей ближе живых — роднее, и теплее. Джо и его руки, что на самом деле никогда не пытались причинить ей боль, теперь не походили на жесткие и мозолистые пальцы Шина, что никогда не умел созидать. Днем она играла в спасителя, ловя чужое восхищение и взгляды в след короткой юбке. Но знала, что каждый из них готов распять ее на кресте и вознести как собственное божество. Однако не злилась — она все понимала. Поэтому ночью в минуты слабости царапала его спину и кричала во сне, жалко скуля свернувшись как кошка. Может раньше в богов эти падшие люди верили, но в искусственном свете электрических фонарей и засохшей крови, где шею сдавил железный обучь все боги их, — жалких и забытых, — давно оставили. Осталась одна святая мисс Сара, блаженная от затянутого галстука до строгого хвостика и уверенной улыбки. Для каждого своя: понимающая и всепрощающая сестра («Это не твоя вина, Канна»), надежный партнер («Ты можешь на меня положиться, Кейджи»), нежная подруга («Прости меня, Нао»). Для него тоже нашлась личная мисс Сара, что не вызывала страха и отвращения — он любил ее ничтожную и плачущую, особенно жмущуюся к его рукам. Потому что можно обхватить затылок, и рукой залезть под юбку — она не будет против, только всхлипнет, сминая в пальцах ткань смешного шарфа. Потому что так не боялся снять с лица кожу своего мертвеца, ослепленный ее внутренним светом. Потому что когда во сне скулил он, она забиралась под шарф и кофту к его груди, становясь удивительно теплой — руки у Сары были холодными, но сердце под клеткой ребер всегда пылало за всех. Шин чувствует, будто нутро сгнило. Будто все внутри от скрученных в канат органов, до костей отвратительно гниет. В легких осела гарь, так, что пришлось спрятать нос под шарф — горящая человеческая плоть вызывала приступы тошноты. Загорелись волосы цвета листвы, постепенно обгорала плоть — пламя поедало ее по частям, оставляя смрад горящего человеческого мяса. Кого-то вырвало от омерзения. Он понадеялся, что она задохнулась от черного дыма раньше, чем успела это испытать. Все ослепило: она вспыхнула факелом, освещая заблудшие души — испуганные и сбитые, возложившие своими руками божество на выдуманный алтарь. На серых лицах отразилась тень ее свечения. Некстати вспомнилось пылающее сердце Данко. Фальшивая мученица не должна гореть на костре, но она сгорела, значит искусственной все это время не была. Просто он — идиот. Просто на одного мертвеца под его глазницами стало больше. Просто на одно милосердное божество в их маленьком и на самом деле хрупком мирке стало меньше. Бог умер второй раз. А с ним умер и он.

***

— …Что, о ком вы? Ребята, вы странные. Не знай они его до этого момента, определенно отдали бы самый высокий балл доверия — весь его вид так и говорит: «Давайте поговорим, я готов сотрудничать». Он улыбается — вежливо, представляя собой эталон всепонимания и идеально выверенного дружелюбия. Шарф исчез. А эта улыбка принадлежит ему не больше, чем ясный взгляд и поза: прямая осанка, тело развернуто к человеку, открытые жесты. — Что бы не случилось, мы — союзники и должны держаться вместе. Давайте продолжим путь. Этаж уже открыт…? Лицо Кейджи мертвеет, а Канна слабо оседает на пол. Тембр голоса. Все. Это не его. Шин, натянув ее фантомную кожу, не смог отпустить. Дал божеству возводиться в себе. Ведь даже ему нужно во что-то верить.