не спускайте с меня глаз.

— Докручивай! — кричал Сергей, раздражённо стукнув по бортику, — Кондраш, это никуда не годится! Ты не пройдешь даже контрольные прокаты.       Кондратий, опустив голову, подъезжает к тренеру, не желая смотреть ему в глаза. Цепляется руками за борт, поджимает губы, слушая. Ужасно стыдно. Он работает день и ночь, падает. Злиться на лёд, на Трубецкого. Но в особенности, конечно, на себя. Раздражённо сжимает зубы и начинает заново. Каскад, вращение, дорожка и злосчастный аксель, из которого Кондратий выезжает через раз.       Сергей вздыхает и приподнимает голову фигуриста за подбородок, заставляя посмотреть, но тот снова отводит взгляд.       Трубецкой, кажется, умеет различать все оттенки настроения в темных глазах. Знает, с каким огнем Рылеев готов буквально выгрызать свою победу у других, с каким отчаянным чувством во взгляде тот катается. И помнит, как разбито эти глаза смотрели на врача, который после травмы запрещает Рылееву тренироваться полгода. — Прости... Я знаю, как ты стараешься, вижу.. — Трубецкой печально смотрит на ученика и аккуратно берет того за руку, поглаживая ладонь. Костяшки пальцев у Кондраши красные, разбитые в очередном порыве злости и безысходности об лёд. Сергей подносит чужую руку к губам и целует тыльную сторону. Рылеев наконец смотрит, а в глазах у него невозможная боль и злость. Он ненавидит слабость. В других, в себе. Ненавидит, что его тело не может выполнить тройной прыжок, ненавидит ногу, которая все ещё ноет каждую ночь, напоминая о падении, истериках от нежелания бездействовать и отвратительной жалости в глазах окружающих.       Трубецкой думает, что Кондраша заслуживает большего. Другие фигуристы, имеющие все, не работают и в половину так упорно, как Рылеев. С насмешкой смотрят, как тот снова падает, и Сергей хочет выгнать их с катка, из сборной, да хоть совсем из спорта, чтобы они не смели трогать Рылеева. — Давай снова, ещё раз... Я верю в тебя и хочу видеть на гран-при только тебя, — тихо прошептав, Трубецкой перегнулся через бортик и со всей нежностью поцеловал Рылеева в лоб, надеясь передать ему все свои силы и уверенность.       Молча кивнув, Кондратий рвано вздыхает, с силой последний раз хватается за руку тренера и отъезжает от борта, становясь в исходную позицию. И снова.       Тяжёлый вздох и практически летящая дорожка. Раз. Два. Три. Плавность и изящество получше чем у всех одиночниц вместе взятых. Трубецкой не знает никого, кто катался бы настолько гибко и чувственно. Четыре. Пять. Чистый тройной тулуп, а следом ещё один. Пять. Шесть. Вращение в ласточке. И на некоторое время Трубецкой выдыхает и разжимает кулаки. Семь. Восемь. Относительно простая часть программы, но, за счёт эмоциональности Кондратия, не менее заметная. Девять. Десять. Трубецкой тихо считает шаги, завороженно следя за руками Рылеева, которыми тот плавно движет в такт музыке. Когда настает черед тройного акселя, Сергей задерживает дыхание и выдыхает после того, как Рылеев чисто выезжает, как ни в чем не бывало докатывает программу и только тогда позволяет себе счастливо улыбнуться и посмотреть на тренера.       Трубецкой отвечает ему не менее счастливой улыбкой и раскрывает руки, приглашая Кондрашу в свои объятия. Тот, не мешкая, выходит за бортик и кидается в долгожданную теплоту, утыкаясь холодным носом в шарф Трубецкого. — Вот видишь, все у тебя получится.. немного уверенности и ты будешь блистать на гран-при ярче Сириуса, — слегка укачивая фигуриста, говорил Сергей, поглаживая того по волосам. — У меня все получается, когда вы смотрите... Не спускайте с меня глаз, и я хоть пятерной прыгну... — тихо отозвался Кондраша, невесомо целуя Трубецкого в щеку. — Никогда в жизни, обещаю, Кондраш.