Во власти Голода

      - Вчера я сказал своей сестре, что иду на поправку. Пообещал ей приготовить вместе пиццу. Более того, я даже съел при ней целых два больших кусочка. А знаете, что было потом? Думаю, догадываетесь. Я закрылся в туалете и выблевал всё это, засунув два пальца в рот. Раньше мне было противно залазить в глотку пальцами – я пользовался щеткой. Но она сильно ранила моё горло. Было ли мне стыдно? Шутите? Я хотел волком выть всю последующую ночь, потому что в очередной раз обманул единственного близкого мне человека. Но отвратнее всего то, что вторая – более влиятельная сторона моего мозга – искренне радовалась тому факту, что я не наберу пары лишних граммов. Противно смотреть в собственные глаза, когда осознаешь, что уже готовишься выблевать пищу ещё до её принятия, в то время, как заботливая Гин радуется моему долгожданному исцелению.       Тонкие, белые, словно гафний, пальцы сжимали кожаные ручки высоко кресла – пиявками, они вонзались всё глубже и глубже в умоляюще трещащий материал, словно лишь он был повинен во всех бедах изголодавшего человека. Аккуратные, но тонкие, словно лист бумаги, ногти толи от пробивавшегося в окно лживого света утреннего солнца, толи от переливающейся игры настольной лампы в форме маленького утенка, держащего в лапках желтый зонтик, казались мертвенно синими. Если бы у молодой девушки, что взвалила на свои плечи тяжкий труд психолога, спросили, напоминает ли ей этот оттенок что-то, она бы, нисколько не сомневаясь, ответила: такие ногти бывают у трупов, одиноко спящих на кафельных постелях в холодных моргах. Но ей не позволено было отвлекаться на внешние детали во время диалога главного актера данной сцены – важность имели только слова, в этой комнате становившиеся исповедью.       - Вы понимаете, в чем именно ваша ошибка. Хотите ли вы её исправить? – этот вопрос психолог задавал Рюноске уже не первый раз. Более полугода, два раза в неделю, они встречаются в этой комнате, чтобы вместе постараться найти выход из лабиринта, вытроенного одной из самых тяжких и распространенных психологических травм, способных довести человека до потери рассудка. И каждый раз ответ был четким, обдуманным и уверенным. Рюноске, твёрдо кивая головой, выплевывал ядовитое: «да», и в его серых, обозлённых на собственную слабость и душевную неполноценность, глазах загорался и тут же тух маленький уголёк надежды.       - Я просто устал, понимаете? Я устал лгать Гин, своему отражению, своему желудку, в конце концов! Но вот здесь, - Акутагава, словно в краткий миг одичав, подобно вырвавшемуся из клетки испуганному волчонку, дернулся вперёд, склоняясь над разделявшим два кресла журнальным столиком, его тело напоминало сломанного арлекина, одиноко висевшего на оставленных человеком плесневеющих нитях. Он поднёс к виску сложенный в виде пистолета пальцы, которые вот-вот могли сломаться, и принялся агрессивно, безрассудочно давить ими на пульсирующий висок, не замечая, как отчаянно бьется испуганная кровь под синеющей жилкой, готовясь вот-вот вырваться из под тонкой кожи белой бабочки – вот здесь сидит кто-то злой. Он постоянно повторяет мне: Рюноске, лишние килограммы на весах сделают тебя посмешищем в чужих глазах! Они все заметят, каким большим ты стал! Все будут тыкать на твои плотные руки и насмехаться! А Гин однажды, улыбаясь, словно невзначай, произнесет: Ты стал плотнее, Рю! Я слышу эти слова в голове каждый раз, когда беру в руки палочки и собираюсь съесть хотя бы кусочек свежего огурца!       - Тогда Вам нужно разговаривать с ним. Находить аргументы в опровержение.       Акутагава, громко рассмеявшись, отчаянно схватился руками за голову, сжимая угольно-черные волосы так сильно, что без труда смог бы вырвать пару прядей – вот только они и сами с каждым днём клоками выпадали, оставаясь одиноко умирать на зубчиках расчёски. Его сгорбленная фигура напоминала одного из героев мультика Тима Бёртона – того самого Джека, что пугал и вдохновлял миллионы чувствительных сердец – вот только не было на самом деле ничего вдохновляющего в выпирающих из под белой водолазки ребрах, в тонких, словно спички, руках и ногах, покрытых синяками и безобразно-фиолетовыми отеками. Эстетика болезненной изысканности, романтизированная идиотами, стала причиной того, что Акутагава самостоятельно запер себя в стеклянной бутылке деревянной пробкой, и теперь не был способен выбраться наружу, бессмысленно карабкаясь по скользкому материалу и каждый раз падая на дно, разбивая голову, царапая ладони, лишаясь маленькой надежды-звездочки, горевшей по ту сторону бутылки. И не было у него цели, желанной цифры на весах, мечты о подиуме или фотосессии в модном журнале; не было желания влюбить в себя или понравится кому-то – простая, бессмысленная погоня за минусом на весах, результатом которой будет каменная плита, возвышающаяся над могилой, украшенной одинокой завядающей белой розой, оставленной разбитой Гин.       - О чём вы говорите? Если бы у меня в копилке был бы хоть дин аргумент, я бы постарался выстрелить им в этого чёрта! Но я, мать вашу, отец этого грызущего червяка, присосавшегося к моему разуму! Я создал его, я взрастил его, в нём живет моя философия, так каким образом, скажите мне, я могу взять и противостоять собственному созданию? – Рюноске голос повышал очень редко, обыкновенно он говорил крайне тихо и сдержанно, расставляя ударения в словах так, словно находился на светском рауте. В такие минуты с ним было гораздо проще вести беседу, нежели сейчас, когда из недр подсознания вырвался бешеный пес, обнаживший окровавленные клыки. Этот мальчик, а был он всего лишь 19-ти летним ребенком, потерявшим своё тело, давно перестал понимать, в чем смысл каждого часа его пребывания в этом мире – всё, что ему осталось, это постоянная невыносимая усталость, гнетущее чувство полного опустошения, ощущение собственной неполноценности и бессмысленности, боль в груди и ногах, грызущий тонкую кожу холод, проникавший своими острыми иглами-сосульками к хрупким костям… Амбиции, взяв за руку мечты о великом будущем в каллиграфии, давно сбежали, не оставив после себя даже прощальной записки.       - Родитель без труда может оказать сопротивление ребенку. Для этого нужно иметь достаточно смелости, которой в вас хоть отбавляй, - заученные наизусть слова, за которыми следует искреннее желание зацепиться хотя бы за одну, ещё не успевшую оборваться, струнку разума. Вот только Акутагава, кажется, на самом деле спасения не ищет – он слушает слезы и мольбы Гин, вникает в советы своего врача, и думает, что всё это является и его потребностью тоже. А наивное сердце до сих пор упорно отказывается принимать тот факт, что не за горами голодная смерть или сумасшедший дом, выбраться из которого порой сложнее, чем взобраться на Олимп без божественной помощи.       - Смеетесь? О какой смелости вы говорите? Я лгу, глядя в глаза Гин! Я обнимаю собственный унитаз после каждой ложки, поклоняясь ему, словно великому спасителю! Это, по-вашему, смелость? – Акутагава смотрит на психолога так, словно перед ним сидит сумасшедший, вот только постепенно энтузиазм бунтарства в его каменно-серых зрачках гаснет, умирает, как отблеск последнего луча солнца на лице статуи Аполлона. Удивительно, что в его словах звучит столько всего разумного, в то время, как в голове происходит полнейший хаос. Его лицо белое, как молоко, а под глазами почти чёрные синяки, скулы острее канцелярского ножа, губы синее вод мирового океана – он напоминает изящную, но пугающую бжд-куклу, которую хочется поставить на полку и любоваться ею издалека, боясь случайно прикоснуться и разбить.       - Смелостью я называю то, что вы прекрасно осознаёте неправильность своего отношения к еде.       - Осознание не значит изменение, - холодно отвечает Акутагава и резко встает с опостылевшего ему кожаного кресла. Он всей свой тонкой душой ненавидит эту комнату, эти вечно открытые окна с их шелковыми голубыми шторами, пританцовывающими от легкого порыва ветра; люстру-утёнка, насмехающегося над беднягами-клиентами, ищущими помощи в лице того, кто говорит словами, из книжки заученными; стеклянный журнальный столик, разделяющий утопающего и спасительный круг; запах ванили, вечно дразнящий нос воспоминаниями о выпечки из кондитерской, расположенной возле давно покинутой школы, где яблочные пирожки всегда были теплыми и сочными, а начинка в них сладкой и волнующей голодный желудок; самого себя, превращающегося в нытика и слабака, неспособного помочь себе самостоятельно.       - Я не намерен продолжать лечение.       Акутагава не ждет ответа психолога – он разворачивается на каблуках лакированных, до блеска начищенных туфель, и сбегает их помещения, не хлопая дверью и не махая на прощание рукой. Гин, безусловно, будет расстроена, если узнает, что брат в очередной раз прервал лечение – ей не понять, что все эти пустые разговоры ни к чему не приведут. Рюноске сможет съесть кусочек шоколадного пирога после разговора с врачом, вот только в желудке этот сгусток калорий не пробудет и пары минут.       И он призраком белым бредет по улице города, кутаясь в своё черное пальто, давно ставшее на пару размеров больше нужного – на улице солнце во всю светит, но одежда совершенно не греет продрогшие конечности. Вся надежда на горячую ванную, вода в которой будет испускать драконий пар, заставляя зеркало, висящее на кафельной стене, запотеть – но до неё ещё нужно добраться, не лишившись последних сил возле каких-нибудь мусорных баков.       - Там тебе и место, - гневно шепчет Акутагава, сжимая ворот своей водолазки, чтобы не позволить ветру растерзать болезненно выступающий кадык, и ускоряет шаг, несмотря на усталость в ногах-спичках, обтянутых воронь-черными джинсами.       Желудок протяжно стонет – такое с ним случается крайне редко, он уже давно бросил отчаянные попытки достучаться до своего хозяина. Видимо, голод приобрел необычайную силу – и нужно эту гадость подавить, пока она не стала поводом вновь облизывать собственные сухие пальцы. Как хорошо, что человечество изобрело кофе – крепкий, чёрный, бодрящий и вызывающий чувство сытости.       Ноги сами ведут Акутагаву в ближайшую кофейню – он жадно смотрит на яркую вывеску, голодными глазами изучает фотографии самых разнообразных напитков, стараясь вспомнить, какой на вкус раньше была молочная пенка или ореховая посыпка, слизывает с сухих губ слюну и прекрасно понимает, что в конечном итоге закажет двойной американо. А людей внутри так много – они шумят, радуются, поглощают шоколадные эклеры и кокосовые пирожные, совершенно ничего не боясь! Как они это делают? Возможно, Акутагава уже никогда не вспомнит ответ на эту загадку.       Но возможность просто чувствовать сладкий запах уже прекрасна – возможно, когда-нибудь, он всё же устроится работать в пекарню только для того, чтобы вечно жить в аромате ванили и корицы, сахарной пудры и кокосовой стружки; чтобы кормить случайных прохожих и наслаждаться тем, как они довольно прожевывают вкусные десерты, жадно прося добавки; чтобы насыщать самого себя глазами, покрывшимися пеленой серо-каменного сна.       Акутагава не любил шумные места, возможно оттого, что сам по себе был юношей замкнутым и необщительным, предпочитая проводить свободное время за одинокими прогулками и изучением художественных книг, он даже мог наизусть зачитать парочку глав из «Илиады» и «Одиссеи», чем, следует заметить, не так сильно гордился. Отчужденность его от социума была вызвана не отсутствием веры в себя, а скрытым за слоями психологических травм высокомерием, порой проглядывающим из-за маленьких щелей в самый неподходящий момент. Проявлялось это высокомерие в мелочах: хмурый взгляд из под опущенных белесых ресниц, недовольные вздохи и выдохи в процессе разговора с кем-то чрезмерно глупым или эксцентричным, резкие высказывания при любом несогласии с мнением оппонента вне зависимости от его возраста и статуса. Была и ещё одна, более болезненная, причина избегания шумных мест – чувство нарастающей головной боли после пары минут в зоне активного отдыха. Громкие звуки, крик, смех и музыка так сильно довлели над слабым телом Рюноске, что вести полноценную социальную жизнь казалось невозможным. Куда проще закрыться в темной комнате, спрятавшись от раздражающе-ярких солнечных лучей, лечь на кровать в обнимку с чашкой кофе и сбежать от голода в дневной сон. Спал Акутагава чертовски много, но даже это единственное удовольствие покинуло его два месяца назад. И теперь серым призраком он скитался по квартире взад-вперед, постукивая костлявыми пальцами по стенам и беспокоя малышку Гин, которую совершенно изводило сопереживающее сердце.       И особенно сложно было Рюноске в подобных общепитах – студентов здесь в обеденное время как спичек в новой коробке, и все они напоминают заводные игрушки на новых батарейках – носятся, кричат, машут руками и устраивают клоунские представления на входе, возомнив себя великими комиками. Акутагава таких стороной обходит, показательно-брезгливо глядя в их сторону: пальцы сухие сжимают влажную салфетку (с недавних пор Рюноске пользуется ими слишком часто, стараясь хотябы таким образом избавиться от постоянной боли в стянутой, потрескавшейся коже рук), проводит ею между пальцами, недовольно морщась, когда маленькие кусочки ткани цепляют отделяющуюся от собратьев белую, мертвую кожу – ни дать ни взять змея, только шкура слазит постепенно. Возможно, человеку неосведомленному покажется, что юноша просто боится подцепить от кого-нибудь здесь кожную болячку, вот и трет свои руки всё время, избегая соприкосновения с рукавами водолазки, дабы пятен влажных на белой ткани не оставить. Акутагава и рад был бы бактерий бояться, вот только эти песчинки мелкие не способны составить конкуренцию безжалостным сахару и фастфуду. Эти два властелина, давно взявших под контроль неокрепшие разумы, хохочут со стеклянных витрин, горделиво взирая на хмурого Рюноске, уверенно направляющегося к свободной кассе.       Он старается не смотреть на маленькие кусочки цветных пирожных, расположенных на позолоченных подложках – ягодные, фруктовые, ореховые, шоколадные, сырные, молочные десерты, украшенные столь чудесно, что сердце от восторга сжимается и на колени перед человеком падает, бессмысленно умоляя его попробовать хотя бы ложечу – все эти прелести напоминают произведения искусства, и в сочетании теплых и холодных оттенков Акутагава видит смысл каждого вдоха, наполненного ароматом сахарной пудры и ванили. Он ценителем великого кондитерского творчества становится – взирает на все подобно критику, в серых глазах голодное восхищение сверкает полярной звездой, и лицо его молочно-белое, изболевшееся, на секунду едва заметно розовеет, оживает.       Но Рюноске всего лишь созерцатель, он участник одного из самых невыносимых кругов ада – тот, что сидит с пустым желудком за набитым разнообразными продуктами столом и не имеет возможности прикоснуться даже к безвкусной воде. А рядом с чувством усталого отчаяния соседствует ненормальная гордость собственной силой воли – «смотрите, что я могу!».       - Двойной американо, пожалуйста. В большой стакан, - Рюноске говорит не задумываясь, высокомерно смотрит на бариста, гордо задрав заостренный подбородок, и белые его губы расплываются в изломанной улыбке. Вот только никого из сотрудников не обмануть – они синяки под глазами видят и черноте их смущаются, заботливо хмурясь:       - А может быть чего-нибудь сладенького? Такое чудесное утро! – в глаза этому мальчишке в фартуке смотреть не хочется, потому что сердце на секунду ускоряется, словно видит в голосе чужом своего спасителя: «да-да, налей ему банановый раф, и ничего не говори, вдруг не заметит, вдруг выпьет и оживет на пару драгоценных часов». Акутагва резко дергается, достает из кармана пластиковую карту и молча смотрит на работника, всем видом показывая, что слушать предложения не намерен. И спустя минуту перед ним стоит горький, тошноту вызывающий американо, цвет которого лишь немногим отличается от кругов под серыми глазами стареющего с каждой минутой юноши.       Он злится – в первую очередь на этого парня, который ему сделал змеиное предложение. Неужели Акутагава похож на того, кто ест много сладкого? Неужели все старания зря? Он докажет – всем докажет – что с сахаром давно не дружит. Червь грызет последние плоды разума, откусывает огромные куски и тщательно пережевывает, прежде чем сплюнуть непригодную смесь в виде параноидальных мыслей. И злость отражается в кукольном лице, на вид столь хрупким, что кажется, будто от случайного дуновения ветра на мраморно-белом лбу появится безобразно-черная трещина, разделяя лицо на две неравные части, одна из которых навсегда запечатлеет голодный оскал замерзшего в горных равнинах волчонка.       Первый глоток желанного кофейного эликсира, с недавних пор сравнявшегося по своей целительной силе со спасительным напитком для Греческих героев, был столь жадным и глубоким, что в горле застрял горький ком, причиняющий с трудом выносимую боль – словно кто-то пропихнул в гортань здоровенный кулак и теперь жаждет расцарапать острыми ногтями чувствительные стенки пищевода. Вместе с этой тяжестью червь земельный в горле хитро так, протяжно проскрипел: «А если плюс на весах?». И вслед за этой мыслью пришел страх лютый – холодок по спине пробежал, кусая кожу, проникая под самые вены, чтобы дрожь замучила кости тоненькие, заставляя их медленно осыпаться. Нет врага, страшнее цифры 45…       Но Акутагава голоден зверски – волчонок, вечность мяса не видавший – жадно, почти бесконтрольно, пьет свой кофе и остановится не может – глоток, глоток, глоток…       Устал.       От себя. От болезни. От голода.       А там, по ту сторону ненависти к самому себе, прячется и плачет младенец брошенный, протяжно всхлипывая, пряча костяные пальчики от кусучего холода под тканью кофты изорванной.       Кофе почти закончился, а Акутагава ещё даже не успел выйти за стены кафе. Горло воет жалобно от кипятка, кровью изливаясь, а безумец думает: «Зато ещё долго точно проглотить ничего не смогу».       - Эй, ты что, великий ценитель кофе? – раздается за спиной насмешливый голос. Акутагава едва ли мог подумать, что это к нему подобным образом обращаются. Обычно люди либо не замечали его вовсе, принимая за одного из магазинных манекенов мраморно-белых, либо старательно избегали высокомерного взгляда, предпочитая не становится участником конфликта. Но он всё же оборачивается, потому что голос чертовски червя в голове напоминает – будто ожил наяву кошмар, готовясь хорошенько потрепать нервы создателю. Вот только никакого уродского земного создания поблизости нет, только сидит за маленьким круглым столом хитро улыбающийся парень, шоколадный коктейль напоминающий. Как отвратительно стало все вокруг сравнивать с едой.       - Вы со мной? – спокойно спрашивает Акутагава, только сейчас осознав, что успел хорошенько обжечь нёбо и то теперь знатно ноет, стоит прикоснуться к нему кончиком языка. Он в глубине души благодарен чертовски этому улыбчивому парню, ведь тот смог отвлечь Рюноске от желания сейчас же броситься покупать второй стакан. А со вторым у них в подарок печенье маленькое такое, песочное, в форме пингвина… Если оно достанется Рюноске, он не сможет удержаться. Обязательно съест. А вслед за проглоченной сладостью придет ненависть разуму неподвластная.       - Только вы здесь так жадно кипяток глотаете, будто в нём какой-то особый ингредиент использовали.       Акутагава нелюдим – он не любит лишнего внимания, тем более ему неприятно взаимодействие с людьми чужими. Разговоры всегда отнимали много жизненных сил – думать, что ответить, как отреагировать; обязанность слушать чуждые охладевшему сердцу монологи. Он не ненавидел людей, просто не хотел быть частью социума. Конечно, парню, заговорившему с Рюноске, это было неизвестно. Он просто скучал.       Скучающий горячий шоколад. Не кофе, точно нет – в глазах карих нет горечи, скорее молоком разбавленный зимний напиток, заправленный двумя ложками сахара. Приторно… Акутагава всего дессертно-подслащенного избегает, поэтому старательно отводит глаза в сторону, лишь бы не расплавиться в напитке, с детством ассоциирующимся. Но у злодея этого даже волосы ореховые – цвет макадаме, дразнящий прелестью карего блеска. Безусловно, этого парня стоит назвать красивым, для этого не имеет смысла долго изучать горделиво-насмехающийся образ. Словно большой шоколадный торт на витрине кондитерской лавки, стоящий в самом центре, возвышаясь над маленькими пирожными фруктовыми и овощными: «поглядите на меня, я здесь царь и господь всей выпечки мира».       - Обжегся, да? – в слащавом голосе, мягком и мелодичном, не слышится беспокойства, скорее сарказм учителя, поймавшего своего малолетнего ученика с сигаретой в школьном туалете.       Акутагава только сейчас точно осознает, что нЁбо его ноет и, если доверять металлическому привкусу на кончике языка, слегка кровоточит. Вот оно – последствие мимолетного, нездорового срыва.       «Ну и чёрт с ним, - пожимает плечами червь, - зато жевать больно будет».       - Вам настолько скучно, что вы решили раздражать всех своими глупыми вопросами? – Акутагава аккуратностью в общении обделен, он, пусть ростом не высок и телосложения кукольно-хрупкого, старается возвысится над оппонентом, показывая уверенность в самом себе. Только ключицы и ребра, видимо обтянутые одеждой, никого не обманут – пальчиком надави на позвоночник и он треснет.       - Нет, просто вас так и хочется подзадорить, - парень, из шоколадного царства пришедший, тихо смеется, и в мелодии этой прослеживается бархатная приворотная магия – этого подобия червя слушать отчего-то хочется всё больше и больше.       - У вас получилось. Теперь я могу идти? – Рюноске разрешение не нужно, он разворачивается на каблуках так же резко, как полчаса назад у психолога, и жаждет сбежать как можно дальше от отравляющего легкие аромата свежей обеденной выпечки, что только-только решили выставить на опустевшие стеклянные витрины продавцы.       - Постойте! Пожалуй, я пойду с вами, мне на самом деле чертовски скучно, - парень встает с барного стула, выпрямляя изящно-пластичную спину. Акутагава невольно давится глотком сахарного воздуха – ком застревает в гортани и давит на кадык болезненно-острый, желая разломить его, как хрящик кроличий, и нВ свободу вырваться. Его насильник такой высокий, что Рюноске приходится голову задирать – ни дать ни взять ребенок, украденный дяденькой странным. Пугающий змей на плечи нежно-кофейный плащ набросил, чертовски походя на хитрого детектива, что посредством лжи выведывает тайны души человеческой.       - Я вас не приглашал присоединится, - Акутагава так возмущен, что в глазах его серые камни начинают медленно расщепляться на песчинки, чернея подобно углю. Пальцы до безобразия тонкие бумажный стаканчик сминают – и нашлась ведь откуда-то сила!       - А мне разрешение не требуется!       Наглый настолько, что позволяет себе аккуратно взять сильной, теплой ладонью Рюноске ща правый локоть т насильно потащить к выходу, грубо расталкивая стоящих в очереди студентов.       У Акутагавы сил, чтобы вырваться из хватки безжалостной, нет совершенно, но уже в дверях он наконец-то резко дёргается в сторону, тревожа тонкие ноги – ветви сакуры заснувшей.       - Что вы себе позволяете? – словно волчонок на вожака стаи рычит. Столь смешно, что парень, не выдержав, губы тонкие ладонью прикрывает.       - Успокойся. Ты просто мне приглянулся! – протягивает юноше руку в примирительном жесте, голову на бок склоняет и внимательно так своими глазами шоколадными смотрит, - Дазай Осаму.       - Рюноске Акутагава, - зачем-то выдыхает юноша и всё же протягивает холодные пальцы навстречу.       Просто замерз чертовски.       Просто сам, возможно, заскучал.       Просто идти домой пока рано, ведь Гин знает, что сеанс у психолога длится два часа.       Просто шоколада до одури хочется.       - Вот так бы сразу!       У Дазая рука настолько тёплая, что в первую секунду Акутагава ловит себя на мысли, что прикоснулся к раскаленной сковороде – был у него такой глупый опыт в детстве, закончившийся недовольными всхлипами и обоженными подушечками пальцев. Правда, тогда он не успел точно осознать власть огня над телом человеческим – одёрнул ручонку почти сразу, долго сетуя на мать за то, что она не предупредила о возможной случайной травме в те поры ещё любознательного ребенка. А здесь дёргаться и восклицать глупо – а нелепым Акутагава боялся казаться больше всего на свете. Уж лучше пусть большая часть общества тебя избегает и ненавидит, чем насмехается. Поэтому юноша стерпел чужое тепло и твёрдое давление сильной ладони на хрупкую, фарфоровую руку – темные вены-каналы при контакте с чужим телом вдруг почернели, будто треснул материал кристально-белый, из которого тело больное состояло, и маленькие неровные полосы медленно поднимаются выше и выше, до тех пор, пока не раскрошится кукла брошенная.       - У тебя пальцы ледяные, в больницу сходить не думал? – человек этот настолько бестактен, что комментарии его безжалостно в лицо ударяют, словно порыв ветра песчаного, и хочется глаза ладонью прикрыть от подступающих слёз возмущения. Акутагава без этого выскочки знает, что давно потерял способность согревать самого себя, даже Гин всё реже тянется за братскими объятиями, боясь быть льдом заколотой. Но он гордо задирает подбородок, губы его серо-призрачные расплываются в ухмылке почти дьявольской:       - Меня всё удовлетворяет, не думаю, что вы имеете право давать мне подобные советы, - Рюноске наконец-то выпускает раскалённую ладонь и, отступив на шаг, заставляет себя смотреть на оппонента прямо, будто вызов бросая. Дазаю явно смешно – это на его лице высокомерном отражается. Ему не нужно выставлять напоказ свою гордость, и так уверенным кажется: возвышается подобно богу Греческому, ухмыляется своими тонкими выразительными губами, руку левую в кармане пальто прячет и смотрит так твёрдо, будто знает Рюноске не первый год.       - И на «ты» мы, если я не ошибаюсь, не переходили, - Акутагава сжимает правое запястье, скорее по привычке, смыкая большой и указательный палец. Некогда он так проверял толщину, глупо веря, что таким глупцами выдуманным образом худоба измеряется – если пальцы сомкнулись, то – «бинго» - ты можешь считать себя достаточно стройным. Забавно только, что уже давным-давно между соприкоснувшимися подушечками может второе запястье поместиться.       - Ох, тогда предлагаю перейти прямо сейчас! – смеется, наглец, берёт Акутагаву под руку, словно близкого друга или ребенка шаловливого, и ведёт его в сторону расположенного по близости парка. Рюноске туда совершенно не нужно и он явно не проявлял желания прогуляться с чужим человеком между занятых парочками скамеек и вечно голодных курлыкающих голубей. Только сопротивляться сил нет – приходится послушно идти следом, закатывая глаза и вздыхая показательно громко и недовольно.       - Я собирался домой.       - Ты пойдешь, только немного позже, - Дазай замедляет шаг, когда слышит, что дышать его новый знакомый стал чуть тяжелее. Это не хриплые вздохи больного, а попытки запыхавшегося после бега человека насладиться глотком холодного, свежего воздуха. Осаму любит развлечения – в особенности, если те связаны с душами человеческими – а мальчишка, на глаза в кафе попавшийся, чертовски интересным выглядит. Его раздражать забавно – хмурится, нос тонкий морщит подобно щенку маленькому, ежиком колючки выпускает и старается ими уколоть посильнее. Этот Акутагава маленький до безобразия – невысокий, хрупкий, состоящий из костей и кожи болезненно-белой, только угольно-чёрные волосы пятном мрачным кажутся – совершеннейшая красота! Дазай сумасшедший - ему всё больное привлекательным кажется. Ловко перепрыгивая через бордюр, Осаму шагает по направлению к фонтану в форме резвящегося дельфина прямо по свежему газону. Акутагава возмущенно восклицает, но идёт следом, запинаясь о маленький камень – рука крепкая подхватывает его, будто тот совершенно ничего не весит.       - Жарко сегодня! Я угощу тебя мороженым! – Дазай указывает на киоск разноцветный, и в глазах шоколадных резвятся маленькие бесята. Там женщина пожилая стоит с улыбкой до ушей, вокруг неё так много разных вафельных рожков всех цветов радуги, а в баночках стеклянных посыпка сказочная – любого сахарного извращенца удовлетворит! Акутагава вздрагивает, будто только что засунул пальцы в розетку и получил хороший разряд тока – его тело напряжено до предела, пальцы в кулаки сжаты, а глаза голодно на рожок зелёный смотрят: он мороженое, кажется, больше двух лет не ел. Только детьми счастливыми любовался, когда те клубничные шарики жадно поедали.       - Нет! – резко отвечает юноша, тут же в сторону отворачиваясь, и старается утянуть тело тяжелое за собой, ближе к фонтану и голубям приставучим. Туда, где садким не пахнет. Если ещё одно слово – маленькая, ядовитая попытка заставить – и Акутагава падет перед дьяволом на колени, жадно проглотит десерт желанный, а после будет кровавыми слезами в туалете рыдать, ненавидя себя и гортань пальцами поврежденную.       - Не обманывай меня, - Дазай твёрдо на месте стоит, словно каменное изваяние, он не ухмыляется больше, только смотрит сверху вниз. И Акутагава в глазах видит понимание – этот душевный исследователь, оказывается, всё знает и видит лучше психолога. Отчего-то у Рюноске по спине мурашки пробегают – словно ледяное ведро на голову вылили прямо на улице в утро январское – и хочется скрыться от этого человека как можно быстрее, только бы не оказаться под влиянием властным.       - Я не обманываю, - звучит так неуверенно, что голубь, под ногами вьющийся в поисках семечек, восклицает недовольно и спешит убраться от лжеца как можно дальше.       - Ты голодный. И горло себе всё сжег этим горьким кофе, - Дазай неподвижен, он почему-то на своем настоять желает, несмотря на то, что знаком с Рюноске всего пару минут. Толи человек хороший, толи манипулятор божественный – и то и то отталкивает одинаково.       - Я не голоден, - Акутагава повторяет эти слова так твёрдо и уверенно, что самому сомнительно становится. Он привык их говорить – не первый год внушает не только людям вокруг, но и самому себе. Ему запястья с выпирающей костяшкой важнее, вены на ладонях вздутые приятнее, ключицы, что ножей наточенных острее, кажутся маняще прекрасными – болезненный взгляд, нездоровые очки когда-то этот парень на глаза надел, желая видеть мир ярче, но в итоге исказив собственную жизнь до безобразия. И отныне, как сильно не выпирали бы его ребра, будет мало – пока не останется один скелет иссохший, в землю закопанный.       Дазай голову на бок склоняет, хмурит свои выразительные брови и, плавно, подобно танцору, разворачивается на каблуках к прилавку с мороженым. Акутагава надеется, что это конец – наконец-то он сбежит подальше от сумасшедшего. Но цепкие пальцы хватают за рукав белой водолазки и за собой в темную, отвратительную бездну тащат.       «Только не туда, пожалуйста, - всхлипывает червы в голове, истошно кусая зубками острыми череп – Нельзя!»       - Одно мороженое не испортит твоей фигуры, знаешь ли! – Дазай говорит так уверенно, что верить ему до соленого кома в горле иссохшем хочется. Ребёнок, так и не сумевшей найти себя, в сердце закованный наивно встает на ноги и тянет свои руки навстречу шоколадной стойкости. Но Акутагава упорно отрицает всю эту глупость – он тянет Осаму назад, к фонтану, почти по-рабски жалобно глядя в спину его.       - Пожалуйста, мне просто нельзя. У меня диабет! – говорит первое, что в голову пришло, и этот аргумент лживый заставляет Дазая на месте остановиться. Но вовсе не от шока или смущения, а от внезапно охватившего его приступа безудержного смеха.       - Ты что, за дурака меня принимаешь?       Акутагава и правда, кажется, совершенную глупость сморозил – ему даже стыдно становится, что заметно по легкому, едва проглядывающемуся нежно-персиковому румянцу на скулах острых.       Дазай оборачивается нарочито медленно, словно тем самым позволяет Акутагаве сориентироваться и успеть сменить смущение на прежнюю гордость. В лучах яркого солнца его ореховые локоны блестят так ярко, что напоминают топленую карамель, посыпанную золотистыми сахарными шариками. Удивительное сочетание внешней прелести и внутреннего садистского удовлетворения собственной способностью людей читать, как обделенные глубоким смыслом рекламные плакаты.       - Ты знаешь, я долгое время работал администратором в одном ирландском кафе, не спрашивай, как такого красавца и умника, как я, занесло в столь сомнительный и неинтересный бизнес, - Дазай рукав водолазки из цепких пальцев не выпускает, но теперь никуда не торопится, возвышаясь над Акутагавой подобно строгому учителю. Всего на мгновение выражение насмешки на лице Осаму сменяется приятным удовлетворением, лишенным высокомерия или самолюбия, а всё от того, что он успевает проследить румянец нежный на впалых щеках, и робость этого юноши, на вампира похожего больше, чем любой прекрасно загримированный актер, заставляет сердце пропустить пару быстрых ударов. В ребрах неприятно колет – орган, созданный для того, чтобы рано или поздно предать своего хозяина, решает немного пошалить – но Осаму себя знает не хуже, чем людей вокруг, его всегда на тех, кто послабее, магнитом тянуло.       - Так вот, там я всяких людей видел – и богатых, и бедных, и одиноких, и не обделенных чужим вниманием… Перечислять буду бесконечно. И среди всей этой массы серой выделялись не редкие экземпляры – несчастные люди, которые приходили в наше кафе только ради чашки ирландского кофе, но вовсе не из-за пустого кошелька. Им просто казалось, что любая еда испортит их и без того голодом обезображенную фигуру.       Дазай слов не подбирает – говорит прямо, при этом улыбаясь краешками надменно-изогнутых губ. Он не психолог, всего лишь наблюдатель, которому чужое горе зачастую безразлично, но порой самоуничижения людей, имеющих всё, чтобы разбивать сердца, кажутся Осаму настолько непонятными, что вмешаться в них становится делом первостепенной важности. А этот мальчишка и вовсе выглядит подобно комнатной чёрной розе, которую изо дня в день забывают поливать хозяева, и она медленно-медленно вянет, иссыхает, листья её, некогда вороньи яркие, скукоживаются, превращаются в сжатый уродливый ком, а затем медленно опадают. Ничего красивого в этом нет – разве эстетика увядания кажется романтичной в мире реальном, не искаженном художественными образами? Только в книгах можно разглядеть красоту в медленной смерти – там и душевная драма, и слезы близких, и поучительные истории прошлого – на самом деле существует только одинокая черная бездна в виде могилы, досками забитой, и ничего после неё. Уродливая красота, достигнутая бесконечными муками голода – Дазаю это всегда казалось нелепостью. Но человек перед ним не выглядел самоубийцей, в его глазах серых читалась мольба о помощи, прикрытая показательно-наивной уверенностью в своём якобы самостоятельном выборе – он так сильно жаждет найти выход их лабиринта Минотавра, прибегает к ничтожным попыткам обратится к герою-помощнику, но в итоге возвращается в одну и ту же комнату, где его поджидает одиночество и голодное горе.       - Мне какое дело до других? Отпусти уже меня, что ты привязался? – Акутагава дёргается так резко, что ноги его друг о друга запинаются. Упал бы без труда, но Дазай всё ещё держит по-маньячески крепко, правда помочь или удержать от падения не пытается.       - Потому что это глупо. А меня раздражают глупые люди, - пожимает плечами и, развернувшись, теперь уже медленнее идет к намеченной цели, жертву не выпуская из клетки звериной. Шаги его твёрдые, надёжные – он так уверен в своих действиях, что Акутагава почти готов полностью на него опереться, как утопающий за спасательный круг, вот только червь в голове обладает куда большей властью, нежели первый встречный сумасшедший. Осаму не спешит, позволяя Рюноске осознать всё, сталкивая его с непосильным выбором, порождающим панику, от которой пальцы ледяные начинает бить крупная дрожь. А казалось бы – всего лишь мороженое, служащие радостью для большинства взрослых и детей.       Дазай выглядит как человек, которому невозможно противится – Акутагава себя подле него таким слабым чувствует, что стыд тело сковывает, не позволяя проявить даже малейшую силу. Он и прежде людей с подобной силой воли встречал, но никто не позволял себе попыток взять под собственный контроль пожирающего червя в голове. Уже возле киоска, когда улыбчивая женщина добродушно рассказывала им о разных топпингах и сиропах, Рюноске позволил себе поднять пристыженные глаза на Осаму. Тот, как ни в чем не бывало, лучезарно улыбался, и было в его лице столько приторности и игры актерской, что следовало попросить уроки быстрого перевоплощения в социуме.       Сам Акутагава не мог улыбнуться – он стоял, словно жители подземные своими корнями-лапами обхватили его лодыжки, навсегда пригвоздив к траве газонной - перед ним был рай, не поддающийся описанию. Столько всего запретного, яркого, ароматного – и ведь так просто взять, откусить, насладиться, забыть на время о калориях и нормах. Разве это так сложно? Почему же хочется убежать и спрятаться где-нибудь в пустой, серой комнате.       - Нам два рожка с соленой карамелью, и можно добавить ореховый сироп? – Дазай всё ещё сжимает ткань водолазки, теперь, кажется, сильнее прежнего, прекрасно понимая, что его новый знакомый вот-вот сбежит. Но Осаму не сдается так просто, особенно когда зацепился за что-то, способное развеять привычный ход вещей – жизнь в последнее время стала казаться столь монотонной и однотипной, что встреча с таким забавным юношей могла внести краски в серые будни. Едва ли Дазая можно было назвать спасателем или доброй душой, стремящейся помочь несчастному – он попросту игру сделал основой своего существования.       Женщина добродушно кивает и берет в руки ложку, как назло загребая шарик побольше – Акутагава смотрит на это так, словно приговоренному к смерти за день до казни плаху решили показать. Слюна во рту образуется, комом в горле встает и червь злобный прячется подальше, в тень сознания, набираясь сил для лютого прыжка через пару минут слабости.       Говорить ничего не хочется, Рюноске молча ждёт. Молча берет из рук женщины холодную сладость – в пальцах рожок вафельный немного хрустит, прося надкусить немного: «я вкусный!»       - Ешь.       Словно маньяк, пихающий дуло автомата в рот своей доведенной до истерики жертвы. Акутагава старательно мотает головой, воображая себе чувство тошноты и боли в давно переставшем нормально функционировать желудке.       - Но…       - Ешь! – приказ. Нет, Рюноске обманывает себя – никто ему не приказывает, ничто не мешает выбросить эту ерунду в урну и победно улыбнуться. Вся правда на ладони Бога – ничто больше голодного смертника не остановит. И язык робко касается белого молочного шарика, после чего довольный, на стон похожий, звук срывается с губ – это лучше, чем оргазм. Как давно не было так хорошо…       Дазай хотел бы засмеяться – слишком уж забавно выглядело со стороны то, как трепетно юноша хрупкий подносил совершенно обычный рожок к губам, как неуверенно пробовал, как глаза вдруг загорелись, камень мёртвый в них надломился, и из щели крохотной лучик света проявился. Но он сдержал этот совершенно глупый порыв – только улыбнулся и зашагал к фонтану.              А перед глазами Акутагавы мир меняет свои краски – так много ярких оттенков, что глаза начинают слезиться. Листья на деревьях, оказывается, столь насыщенно-зелёные, словно кто-то специально их акварелью покрывал; дельфины, украшающие фонтан, не просто голубые – они чисто-небесные, безоблачные такие, совершенно на живых не похожи, но души в них куда больше, чем в тех, что в океане резвятся; цветы на газоне переливаются с нежно-розового на фиолетовый, сверкают, как макияж моделей на билбордах… Неужели окружающие предметы всегда были такими? Почему серые зрачки Акутагавы видели лишь мрачные тона, довлеющие над разумом? Это всё тот отвратительный червь? И как долго реальность будет настолько вдохновляющей? Пока рожок не закончится? А затем…Не дай бог привычка… Нельзя влюбляться в красоту так сильно. Лишь раз. Один крохотный раз.

***

***       Для Дазая Акутагава был загадочным объектом для исследования – наблюдать за ним было, пожалуй, даже интереснее, чем за личной жизнью и трагедией студентов, сюжетная линия которой разворачивалась в университетских парках. Обыденные ссоры, споры, мягкосердечные признания, поцелуи, объятия, разговоры и тому подобное давно перестало интересовать исследователя душ человеческих. Более того, Осаму давно без труда мог предсказать финал любой истории, и такая простота жизни раздражала.       Но спасением от скуки стал юноша, основной конфликт которого был не со вселенной и социумом, а с самим собой. Конечно, каждый человек ведёт борьбу с внутренними демонами, но у Рюноске бой этот оказался интригующим, главным образом потому, что претворяясь союзником одной стороны, он неосознанно давно сражался бок о бок с собственным врагом. Интересно!       Дазай с особым, сумасшедшим энтузиазмом навязывал своё общение Акутагаве – следовал за ним едва ли не по пятам, приглашал на прогулки, обещал занять каждую свободную минуту, прекрасно понимая, что таким образом привязывает медленно увядающего юношу к себе.       Первое время Рюноске с трудом шел на контакт – он отказывался рассказывать какую-либо информацию о себе и своей жизни, отмалчиваясь каждый раз, когда речь заходила о семье.       - Ты очень таинственный, это не всегда привлекает внимание, - пожимал плечами Осаму, надеясь, что своей язвительностью сможет разбудить хотя бы какие-то эмоции. Но, кажется, голод душевный и физический украл у Рюноске большую часть чувств, оставив только уставшее безразличие и потухшее серое пламя в глазах.       - А я и не хочу привлекать внимание.       Удивительным образом Акутагава каждый раз в пух и прах разбивал планы Осаму, и в какой-то миг в этой игре стала прослеживаться искренняя заинтересованность. Они оба поняли, что им вдвоем, в целом, очень даже комфортно. В особенности вечерами, когда грани мира реального и ирреального медленно стираются, позволяя чему-то магическому вторгнуться на городские улицы – будто незримый призрак слоняется по тротуарам, прикасаясь к сердцам человеческим и вынуждая их раскрываться, словно цветы по утрам, когда лучи солнечные мягко прикасаются к спящему бутону.       Обычно Дазай встречал Акутагаву после занятий: устраивался на каменных лестничных ступенях, привлекая внимание молодых студенток своей таинственностью и шоколадной игривостью, смотрел по сторонам взглядом проницательным, всё понимающим, и даже не вздрагивал, когда бесшумный Акутагава пристраивался рядом, положив на колени черный портфель. Осаму всегда приносил с собой двойной американо и небольшой творожно-лимонный десерт – лёгкое, не такое сытное удовольствие, способное придать Рюноске немного сил физических и не запугать его разум, выстроивший баррикады против еды тяжелой.       - Я перекусил, - лгал Рюноске, беря в руки теплый стаканчик и через силу отворачиваясь от заманчивой, яркой коробочки, внутри которой находилось исцеление от мук и спасение для ослабевающего, покалывающего сердца.       - Меня не обмануть, - сдержанность Осаму стала его основной силой в общении с этим юношей. Его строгость и в нужный момент просыпающаяся грубость не стала тёмной стороной взаимодействия, а лишь подталкивала Рюноске к решению сложной, но жизненно важной задачи. Дазай сам открывал коробочку и, зная привычки и слабости Акутагавы, доставал не одну, а две ложки.       - Разделим?       Смешно до беспамятства – взрослый, серьезный человек, который всеми силами старается казаться обществу надменным и безразличным, опасался есть в одиночестве, потому что был уверен, что кто-то обязательно глянет в его сторону и скажет: «до чего много он ест!». Вдвоем было легче, и Дазай позволил себе отступиться от коварных принципов, сам не замечая, как сердце из замерзшего шоколада оттаивает с каждой съеденной на пару ложкой.       Затем они гуляли до самого заката – не так важно, по каким улицам и подворотням, потому что город обоих не особо привлекал, разве что порой вдохновляли фары мчащихся мимо машин: яркие, жёлтые и слепящие. Они отражались на белом лице Рюноске, выделяя его впалые щёки и черные круги под глазами сонными.       - Я немного устал.       - Ты всегда усталый.       Дазай не был аккуратен в своих высказываниях, зная, что они задевают тонкие скрипичные струны души Акутагавы. Тот морщился и отворачивался. Но, так или иначе, они всё равно медленно направлялись к его дому, разговаривая на отстраненные темы.       Однажды их прогулка превратилась в театральную сцену, Купидоном-злодеем написанную. К этому моменту Дазай уже успел позабыть о изначальной цели поиграть с червём Акутагавы и, насладившись, найти новый предмет развлечения. Всё произошло слишком спонтанно и неожиданно:       У Рюноске глаза напоминают Греческие скульптуры, особенно когда в них редкие проблески счастья просыпаются. Они глядят с пониманием, с внимательностью и умом острым, но при этом не имеют над тобой власти, а стараются найти того, кто возьмёт это каменное сверкание под свой контроль.       У Рюноске волосы, пусть и жесткие, но по-вороньи чёрные, просящие о случайном прикосновении: их хочется пригладить, приласкать. Дазай не сдерживается обычно – аккуратно проводит пальцами теплыми по прядям, убирая их за ухо, едва ощутимо касаясь острой шеи, дрожь почти болезненную вызывая.       У Рюноске тело тонкое, но пластичное, привлекающее внимание – он двигается так гордо и уверенно, несмотря на то, что силы иссякают и с каждым днём всё труднее становится передвигаться. Дазай наблюдает со стороны, острые ключицы и выпирающие рёбра изучает, с сочувствием качая головой. Но даже такой облик смерти подступающей для него является чем-то чарующим. Прекрасным.       У Рюноске голос тихий, плавный и сонный – но, когда он вдруг вскрикивает на эмоциях, мурашки бегут по коже. Удивительное сочетание безразличия и пожирающе-мощных эмоций. Порой Дазай специально злит его, лишь бы только услышать крик, будоражащий сердце пробуждающееся.       И столько всего, анализу не поддающегося, Осаму нашел в этом юноше, что уже не мог позволить себе просто развернуться и уйти восвояси. Он большего хотел – прикасаться, слушать, ласкать и…Спасать. Последнее стало отправной точкой.       - Слушай, Рюноске… - загадочно улыбнулся Осаму тем самым «всё пошатнувшим» вечером, когда они уже собирались прощаться, - А как ты думаешь, что между нами?       Вопрос прямо в лоб. Акутагава вздрагивает и, руки к груди прижав, смотрит куда-то вдаль, лишь бы не на Дазая. А такая реакция всё сразу же на места ставит – сомневается, значит боится. Значит, есть что скрывать. Этого для Осаму достаточно.       У Акутагавы сложности с общением – Дазаю сложно понять, как глубоко в детство юноши нужно погрузиться, чтобы найти причину нежелания контакта со сверстниками. Осаму, конечно, лопату хорошую найти сможет, и труда ему не составит капнуть землю твёрдую, промёрзшую, но вот как долго придётся пробивать бетон, под обманным слоем находящийся? Ведь Рюноске не спросишь просто так: «а твои родители, случайно, тебя не оскорбляли? Или, может быть, кто-то унижал тебя в подростковом возрасте?». К этому волчонку вечно скалящемуся нужен подход особый – не дай Бог случайно пробить дверь неправильную и открыть путь к воспоминаниям настолько болезненным, что он забросит даже слабые попытки вытащить себя с голодного плена в мир, вкусами насыщенный. Или, куда хуже, если он вдруг решит, что с ним явно что-то не так, раз Дазай в прошлое полез – тонкий и хрупкий снаружи, Акутагава оказался точно таким же внутри.       Словно таящая на солнце ледяная фигурка, от которой остался тонкий, способный разломиться от давления пальчиков детских, слой. И если раньше Осаму жаждал без особой кропотливости и внимательности ощупать всё прекрасное творение, не боясь его повредить, то сейчас он больше всего опасался лишиться тонкой нити доверия, связавшей их запястья.       Из-за неумения доверять и доверяться людям, Рюноске избегал любого сложного диалога, предпочитая отмолчаться. Точно так же он бежал и от еды – маленькое чёрное приведенье, желающее быть незамеченным, боящееся в один прекрасный момент лишиться способности скрываться от глаз людских. И сейчас Осаму наступил на край угольного плаща этого наивного юноши, заставляя открыть пусть не всему миру, но хотя бы одному Дазаю, лицо своё кукольно-изящное.       - Я…Не знаю.       Рюноске не солгал, он и правда представления не имел о том, что связывает его и этого императора, шоколадно-сладкий трон себе присвоившего. Казалось бы – они просто проводят время вместе, порой говорят, а порой молчат долгими часами, глядя под ноги и изучая размытое, грязное отражение улиц на залитом дождём асфальте. Ему не понять было, за что такой горделивый, умный и самоуверенный император душ наивных смог привязаться к юноше, состоящему из одних проблем и самоненависти? Вместо того, чтобы на вопрос ответить, Рюноске вдруг вспомнил, как утром прошедшим в зеркало смотрел, совершая привычный ритуал (встать на весы, взять сантиметровую ленту и проверить, не изменились ли показатели всего за один день, взглянуть в высокое зеркало, тело ненавистное изучая, а затем сбежать из комнаты прохладной, боясь самого себя), и ощупывал складки на бедрах, боках и руках; как проводил пальцами по черным кругам под глазами; как пальцами волос коснулся и ощутил пару медленно опавших сухих прядей на ладони – совершенное уродство, от которого тошнота к горлу подступает. Он не может заслужить Осаму – в нём нет совершенно ничего кроме пары лишних складок.       - Ты мне нравишься, - спокойно говорит Дазай, хотя в сердце у него происходит цунами высокобальное, всё на своём пути крушащее. Он признавать слабости свои не любит и не умеет, тем более перед юнцом каким-то. Вот только в лёгких становится так легко и свободно, когда слова нужные с губ сорвались, и каждый вздох долгожданно насыщенный становится доказательством правильности краткого побега от принципов.       - Нет, - качает головой Рюноске, на шаг отступая, словно зверёк напуганный. Он так удивлён, что камень серый в глазах чуть надломился, пропуская влагу вековую, такую редкую и едва заметную, но отрезвляющую уставшие от засухи зрачки. Пальцы сжимает и разжимает, тянет их, изламывает и изгибает, будто в них костей нет вовсе, и смотреть на это так же страшно, как и притягательно – изящный танец смерти, тонкое и плавное движение сухих, но ещё верящих в исцеление ветвей сакуры.       - Да. Ты можешь нравится, Рюноске. Я это докажу.       Дазай не отступит. Он грубым быть в эту секунду не желает, но всё же применяет силу, хрупкий локоть хватая и тельце едва ветром не разбитое к себе притягивает. Прижимает так, словно способен отдать часть своих сил жизненных – пальцами ткань водолазки сжимает до боли в подушечках, кончиком носа к волосам чёрным прикасается, вдыхает аромат корицы с апельсином, и слушает-слушает-слушает как бьётся сердечко маленькое, уставшее, в груди из костей и кожи состоящей. Акутагава всхлипывает – печально, испуганно – звук этот до одури пугает, заставляет кровь в жилах стынуть, а затем резким потоком мчаться по венам, боль всему телу причиняя. Голова кругом, Дазай был бы рад сейчас на землю упасть, отдаваясь воле ветра холодного и земли обетованной, но он твёрдо на ногах стоит и поглаживает плечи дрожащие – такой Акутагава ему нравится не меньше, потому что в нём вдруг человек живой просыпается. Волчонок, тянущий лапку к охотнику в надежде получить предсмертную ласку.       - Всё хорошо, - Дазай шепчет эти слова на ухо Рюноске, касаясь губами радужки холодной, и аккуратно целует бешено бьющуюся венку на шее. Жест не интимный совершенно, в нём признание куда более глубокое, нежели то, что вслух произнесено. Шоколад пробует на вкус плоть всадника, Голодом прозванного – и ощущает привкус цитруса.       - Спасибо, - как, наверное, глупо и неправильно благодарить кого-то за чувства искренние. Но Рюноске шепчет это слово без остановки, будто других не знал никогда, и жмётся к тёплому телу. Ему впервые за долгие годы кажется, что вечный холод отступил и никогда не вернётся, что в шоколадном объятии, в запахе макадаме и латте карамельного нашлось долгожданное успокоение. Долгие месяцы тело его было столь слабым, что каждое движение казалось непосильным – порой хотелось лечь в кровать и остаться там не на пару часов, а на вечность, прижавшись щекой к подушке и закрыв сонные глаза, давно переставшие видеть в мире реальном нечто вдохновляюще-трепетное. Но душа Акутагавы привыкла взваливать на свои плечи ношу непосильную – постоянную борьбу с обществом, силу воли почти Титаническую, серьезность и неотступность от цели, пуская та была сумасшедшей и глупой с точки зрения разума здорового – и всё это требовало отречения от слабостей. Каменная плита, снаружи кажущаяся непробиваемой, внутри была расшатана и пуста. И вот он – в чёрное спрятавшийся волчонок – наконец-то упал на колени, позволив себе быть слабым, беззащитным и лишенным оболочки бетонной. Дазай Осаму победил – он узрел лико, которое казалось ему загадочным и манящим, и теперь стал вечным покровителем одиноких серых глаз.       - Спасибо… - Акутагава давится воздухом горячим, горло его иссохло и дыхание боль причиняет, он словно врастает в тело крепкое и надёжное, ребёнком грудным заботы и охраны прося. Мир рухнул, когда в толпе бесцветной и сытой брошенный изголодавшийся нищий встретил того, кто протянул ему кусочек хлеба с арахисовой пастой.       - Потом поблагодаришь, - тихо смеется Дазай, и этот бархатный звук не кажется чем-то грубым, унизительным или чёрствым. В нём бабочки рождаются и крыльями щекочут затылок Рюноске, вынуждая медленно поднять голову и удивительно бесстрашно утонуть в горячем шоколаде.       - Помоги мне…       Признание, которое годами из Рюноске старалась выпытать сестра, психологи и врачи. Фраза, давно живущая в сердце и застрявшая, невысказанной, на кончике языка – мольба о помощи, без которой будущее мрачнее дыры чёрной.       - Ты всё сделаешь сам.       Дазай не враг. Он учитель, у которого свои методы воспитания, и они однажды понесут свои плоды.

***

***       Обманывать других сложнее, нежели обманывать самого себя? Акутагава некогда был согласен с этим – чувство вины перед Гин за ложно съеденный обед и ужин было столь сильным, что юноша долгое время попросту избегал разговоров с сестрой, прикрываясь важными делами по учебе. Он, безусловно, корил себя за каждый отведенный в сторону взгляд, за нелепые попытки оправдать сухость кожи рук или синяки под глазами, но вместе с обманом испытывал отвратительное чувство гордости за самого себя – «я не повелся на слабость, я не сел за стол, я смог продержаться!».       Но с появлением в жизни Рюноске человека, который стал сладким лучиком сахарно-лимонного света в чёрной, голодной бездне, всё стало ещё хуже. Надежда, которая зажглась в сердце, сумев на короткий миг подавить власть проклятущего червя, в итоге загнила и повернулась к иссохшему, маленькому кровавому органу задним местом – и мир вновь погрузился в состояние холодного, мёртвого сна. Если раньше, отказываясь от еды, Акутагава искренне верил, что это пойдет ему на пользу, приведет к нужному идеалу физическую форму и сознание, то сейчас он точно осознал, что болен. И болезнь прогрессирует со скоростью света, размножается, как бактерия, поглощающая жизненные силы – она давно завладела черепной коробкой, заняла трон в центре сознания и командует всеми мысленными процессами, лишь изредка что-то упуская из виду в силу легкой невнимательности. В эти редкие моменты появляется просвет. Происходит это примерно так:       - Сегодня мы сходим в один ресторан, я хочу выпить вина, - Дазай говорит, словно невзначай, вальяжно шагая по влажному после кратковременного ливня асфальту. Носки его кожаных ботинок блестят, поцелованные лучами пробивающегося из-за облаков солнца, и этот яркий свет становится своеобразным триггером для Рюноске. Ничего особенного – лишь спокойный голос Осаму, блеск кофейных туфель, отражение нежно-голубого неба в лужах, запах последождевой свежести, шум редких машин, голоса смеющихся студентов, являющихся самыми частыми прохожими в этом районе – и все страхи отступают, скрываются в тени, засыпают крепким сном. В такие мгновения жить хочется как никогда сильно, полноценно, наслаждаясь каждой мелочью в виде обычного, земляного червячка, выползшего на влажную дорогу.       - А я бы попробовал штрудель, так давно его не ел, - зачем-то восхищенно восклицает Рюноске, поднимая свои сверкающие глаза на Осаму. В его лице белом столько искренности, что брови привычно хмурые не кажутся обыденно-высокомерно изогнутыми, ни дать ни взять ребенок наивный. Дазай хотел бы потрепать парня по волосам чёрным, запустить руку в сухие локоны, поглаживая в жесте любовном – но он сдерживает порыв, зная, что такое проявление чувств им обоим не совсем понятно и не свойственно. Оно, скорее, смутит и станет причиной легкого недопонимания, за которым последует возвращение в душевные терзания.       - Хорошо, закажем два, - Дазай сдержанно пожимает плечами, но всё же аккуратно берёт Рюноске за руку. Этот подростково-наивный жест изначально казался ему слишком глупым, но стоило пару раз прикоснуться к пальчикам тоненьким и холодным, словно льдинки, и выпустить их надолго становилось сложнее, чем переплыть мировой океан. Первое время Акутагава старался избежать лишнего проявления внимания – прятал в карманах куртки или брюк ладони, отворачивался в сторону при разговоре, шагал чуть позади во время прогулок – всё это доказывало его глубокую неуверенность в самом себе, и от этих сомнениях в сердце Осаму зарождалась лёгкая, пока ещё подвластная анализу раздражимость. Но позже, как и в первый день их знакомства, Дазай вновь вступил на путь психологического насилия – он начал хватать хрупкие запястья так, что вырваться было невозможно; поглаживал заостренный подбородок, разворачивая Рюноске к себе лицом при беседе; приобнимал за плечи, когда они устраивались на мягких креслах подле друг друга в кино или кафе. Конечно, в этом было много забавного, успокаивающего игривое, властное сердце Осаму – он становился свидетелем того, как Рюноске краснеет, возмущается, хмурится, порой даже ворчит, словно маленький дикий волчонок – а затем ломается, поддается Властелину, подавляет свою неуверенность.       Теперь они постоянно держатся за руки. Рюноске, отчего-то вдруг решивший, что все его грызущие мысли позади, радуется возможности без переживаний зайти в ресторан, заказать то, что захочется, а не самое малокалорийное блюдо, заставить Дазая гордится его большим прорывом в самолечении. Он хочет говорить чуть больше, слушать чуть внимательнее, изучать глазами, по яркому миру изголодавшимися, каждую вывеску, каждый рекламный постер – будто вдруг глоток свежего воздуха после бесконечных часов в задымленном узком коридоре с мелькающими красными фонариками.       Они и правда идут в ресторан. Осаму заказывает себе вино и жадно пьёт его, с каждым глотком всё горячее и горячее прикасаюсь к запястью хрупкому и острому – поглаживает подушечки, ласкает костяшки, по венам болезненно-синим проводит, чертя магические символы. Акутагава теряется в этом тепле, не зная, как ответить на такое яркое проявление жажды интимной – он хмурится и смотрит на свою тарелку пустую: два кусочка штруделя… Два!       И начинается страшное. Властелин-червь в сознании просыпается, встаёт со своего трона, агрессивно ударяет посохом по нервным окончанием и кричит яростно, глотку собственную раздирая:       - А Дазай теперь думает, что ты ешь больше, чем слон в зоопарке. Он уверен, что тебя не прокормит. Опасается, что ты вскоре станешь большим, круглым, словно шар, и любить тебя будет не за что. Он слабака в тебе увидел – стыдится, что такого голодного идиота в ресторан привел!       И не хочется больше думать о том, какие нежные ласки дарит ему тот, кто с виду на выскочку самоуверенного похож больше, чем на любовника заботливого. Как искренне, без мысли черной и злобной, Осаму ноготки белые губами цветочно-красными, винно-горькими целует:       - Тебе не плохо? – вдруг спрашивает он, хотя в глазах огонек пьяный пляшет. Веселящиеся чертята танцуют на поле шоколадном. Акутагава измученно улыбается, головой качает и старается выглядеть гордым воином – никто не должен знать, что свободная рука пачку таблеток очищающих в кармане брюк нащупывает, лишь в ней видя исцеление.       Ради Дазая быть тонким – таким, каким он ему при первой встрече приглянулся. Ради собственного спокойствия очиститься от тяжести в желудке. Ради… Ради чего? Акутагава уже не знает. Он запутался. Он устал. Он ненавидит еду так же сильно, как и желает её каждую свободную от учебы минуту.       - Я выйду на минуту? – Рюноске старается улыбаться. Старается выглядеть непринуждённым и свободным, когда на слабые, хрупкие ноги встает и в уборную шагает, боясь обернуться и увидеть осуждение в глазах Осаму. И как сложно найти середину золотую в выводах собственных – ведь знает, что Дазай не раз просил его есть больше, вес набрать хотя бы немного, но при этом отчего-то решает, что мужчине куда приятнее будет видеть подле себя совершенно хрупкое тельце. Правды нет… Есть червь. И таблетки, которые оказываются во рту, как только дверь туалетная закрывается.       - Ты снова? – Дазай всё это время следовал за ним. По пятам, стараясь быть бесшумным. А может быть и не старался, просто Рюноске так глубоко погрузился в мысли ядовитые, что ничего вокруг себя не замечал. Стыдно до одури – хочется плакать, оправдываться, просить спасти, найти выход из помещения узкого и чёрного, холодного и сырого. Но он только хмуро кивает, пальцы в кулак сжимает и глядит с восторгом на вены, что под белой кожей всё больше и больше вздуваются, будто вот-вот лопнут и фонтаном кровавым зальют всю комнату туалетную.       - Я же тебе множество раз говорил, что… - Дазай делает нервный шаг вперёд, хватает Рюноске за плечи стеклянные, с трудом сдерживая силу бушующую: не дай бог треснет кукла прекрасная. Встряхивает, в глаза умирающе-серые глядя, но не находя больше в лабиринте запутанном того счастливого юношу, что в лучах солнечных, с лужами играющих, сумел узреть восьмое чудо света.       - Я много съел! Так нельзя! Нужно просто… - Акутагава в такие минуты чувства сдерживать не умеет, он вскрикивает почти истерично, будто самому себе что-то доказать пытается, и умоляет Осаму постараться понять. Понять то, что сам не в силах.       - Много? Прекрати уже считать съеденное, Рюноске! Ты понимаешь, что ты таким образом вскоре окажешься в клинике! Хочешь этого? Или, может быть, ты хочешь, чтобы наши отношения строились на одних разговорах? Мы ведь не можем зайти дальше поцелуев, потому что ты сломаться можешь! Хотя это волнует меня в последнюю очередь – все твои мысли о еде. О глупостях, которые ты придумал сам, опираясь на стандарты, приписанные идиотами! – Осаму срывается редко. Обычно он шутит, язвит, грубит – играет речами, пользуясь мастерским умением манипулировать людьми. Но сейчас силы на исходе – доказывать истину тому, кто насильно на глаза надевает очки и заставляет себя на мир под кривым углом смотреть, это как биться головой о каменную стену в надежде однажды пробить брешь и выйти к свету.       А ещё… Ещё, по правде говоря, Дазаю Осаму страшно. Он в этом сам себе никогда не признается, потому что самоуверенности по горло. Потому-что не хочет показать кому-то свою привязанность лютую к мальчишке потерянному, от которого изначально лишь развлечения секундного ждал. Он боится, что однажды утром Рюноске не проснется – его сердце не выдержит, его руки и ноги откажут, его силы покинут окончательно. Боится, что вес достигнет критически низкой точки, и тогда уже будет чертовски сложно вновь восстановиться. Боится, что Акутагава вскоре окончательно лишиться не только рассудка, но и желания быть рядом с Осаму – ведь там, где падает либидо, порой падает и смысл продолжать отношения.       - Я не хочу разочаровать тебя!       - Тогда прекрати свой голод! – крепкие пальцы Осаму чуть надавливают на острые ключицы Акутагавы, словно таким образом способны внушить мысли исцеляющие. Он весь дрожит – толи от злости едва контролируемой, толи от слабых попыток не применять силу физическую на теле фарфоровом. С Рюноске ведь сложно до одури – каждый миг боишься, что он пополам переломиться, как стекло треснет и не восстановится больше, навсегда куклой брошенной оставшись.       - Разве я голодаю? – на лице снежно-белом искреннее непонимание, от которого кровь в жилах стынет. К правде прикасаться боязно, но приходится, иначе игра в салочки будет длиться вечно – Рюноске не верит в то, что он изводит себя. И Дазай осознать боится бессилие собственное перед червём пожирающим.       - Ты умираешь. Это эгоизм, ведь ты решил вступить в отношения. Сейчас ты несешь ответственность за нас двоих. Прекрати этот детский сад, - Дазай впервые отступает от манипуляций языковых, он забывает о том, как с людьми разговаривать нужно, ведомый властью чувств пожирающих. Он забывает, что одно слово неправильное может мир разнести на щепки мелкие, и не останется больше ничего от вселенной ярко-солнечной.       Акутагава молчит, пока таблетки внутри него медленно расщепляются, обволакивают желудок и в борьбу с едой вступают. Он чувствует, видит, как белые кусочки вооружаются мечами обоюдоострыми и стремятся уничтожит замок и без того шатающийся, носящий гордое имя «сила жизненная». Правда так близко и так далеко одновременно – знание ускользает и возвращается, пока шоколадные глаза смотрят в самую душу, проникают под тонкую кожу и насильно внушают правду дикую, но целебную.       - Это сложно.       Кому из них фраза данная принадлежит? Скорее, она сорвалась с дрожащих губ обоих, подводя итог бессмысленного разговора. Надежда гаснет вместе с усилением власти червя проклятущего.

***

***       Дазай и Акутагава живут две жизни разных – один день они сил полны и наслаждаются сладостью краткого отступления болезни. В другой день мрачной тенью по улицам ходят, и разговоры их сводятся к слепым попыткам найти в карманах одежды краски жёлтые, чтобы разлить их по асфальту серому и насладиться яркостью, собственными руками созданной.       Но Рюноске старается – он заставляет себя съедать порцию лишнюю, пальцы кремом горьким смазывает, чтобы они в глотку не лезли с целью желудок опорожнить. Сложно настолько, что рыдать хочется, но он руку теплую в свое ладони сжимает и верит, что делает выбор правильный для себя и для Осаму.       Порой они целуются. Это нормально для тех, кто решил отношениями себя связать. И Акутагава всем своим нутром, постепенно расцветающим, любит эти мгновения – губы у Осаму тёплые, сладкие и немного грубые. Даже сухими они напоминают шоколад молочный. В них заключено спасение от голода, долгожданное свидание с сахаром. Но помимо трепета в сердце и чувства собственной важности… Акутагава пока не может испытать ничего сильнее. Как бы он не старался, как бы не льнул к Осаму во время ласк более серьезных, как бы не старался губами коснуться кадыка выпирающего или ключиц острых, всё равно оказывался в тысячах шагов до желанной цели: наконец-то отдать себя полностью, ни о чём не жалея.       Дазай не ругался, не злился и не возмущался. Он уверенно улыбался, прерывая поцелуй, и заботливо шептал:       - Мы подождём ещё немного.       Осаму тоже было тяжело – руки его постепенно контроль теряли и, казалось, вот-вот насильно Рюноске к стене прижмут, без спроса и разрешения одежду с тела хрупкого, фарфорового срывая. И ведь волчонок ничего против не скажет – будет терпеть, потому что… Кажется, любит. И мысль эта Дазая делает человеком иным – он не перестал быть манипулятором по отношению к окружающим, но взламывать двери в разум Акутагавы не решался, зная, что тот должен сам их открыть.