Детоксикация

      Стены давили, буквально сжимали в тиски. Привычное помещение казалось каким-то чужеродным и враждебным, как допросная в участке. Голые стены в серой краске, источник освещения — только светильник, ввинченный в потолок, потому что окна плотно занавешены. Почти такой же стол. Почти такие же неудобные стулья. Один лишний — принесен откуда-то из другой комнаты. Не вписывается в интерьер. Дверь закрыта изнутри. Один подозреваемый. Двое дознавателей. Тишина звенит в ушах. Руки холодные, немного подрагивают, пока он крутит в онемевших пальцах зажигалку, время от времени щелкая ей. Открывает и закрывает. Открывает и закрывает. — Нам нужно серьезно поговорить. Гэвин отрывает взгляд от царапин на столешнице, упираясь им в лицо Элайджи. Свет ложится резковато, очерчивая следы усталости. — Нам с вами не о чем разговаривать. Я вообще не понимаю, по какой хер вы меня сюда привезли. — Потому что оставлять тебя дома — это быть идиотом. — Да не нужна мне ваша блядская помощь! — Лицо перекашивает от вспышки раздражения. От удара кулаком поверхность стола мелко дребезжит, отражаясь и гуляя по комнате эхом отчаянной бессильной злости. Рид резко одергивает руку, прижимая ее к себе, и снова прячет глаза от чужих. — Ясно? — Предельно. Но пока что никакую помощь никто из нас не предлагает. Мы хотим понять, что происходит. Хэнк хотел было что-то сказать, но Камски на него посмотрел с таким неодобрением, что пришлось закусить язык, чтобы не сорваться в грубости или оскорбления. Сейчас было важно не это. Совсем нет. Лейтенант поежился, складывая руки на груди. — Гэвин. Гэвин, послушай меня внимательно. Ты же сам понимаешь, что увязаешь в этом. Ты же сам понимаешь, что уже не сможешь с этим справится сам. Я знаю, что ты слышишь меня сейчас, и что в тебе говорит в первую очередь зависимость. Детектив оскалился, дергаясь на последнем слове, как собака по команде. Он облизнул разбитые губы: на этот жест Андерсон размял пальцы под костяшками, на которых осталась запекшаяся кровь. — Верните меня домой. — Нет. — Вы не имеете никакого права меня здесь нахер держать! Он снова срывается, но в этот раз бьет уже двумя руками, в одной сжимая несчастную зажигалку. Замирает, сглатывая вязкую слюну, смотрит на присутствующих помимо него в комнате людей, как пленный на врагов. Тишина настаивается какое-то время, пока он не разжимает на кулаках пальцы. — Как давно? — Какое ваше дело? А деваться некуда. По виду Хэнка было понятно, что брыкаться смысла особо не имеет. У него точно с собой есть наручники. И если что он воспользуется ими — в этом сомнений не было. А что у него еще есть? А? Шокер? Или по классике — ударами по морде? Взгляд у детектива размыленный, не слишком осмысленный. Он насупился, как провинившийся подросток. — Как давно, Гэвин? — Не считал. — Ориентировочно? — Больше года точно. — Больше года. Спокойствие Камски дает трещину тогда, когда он начинает тереть глаза под очками, жмурясь. Бессильное разочарование и гулкое чувство вины. Он не испытывал страха или тревожности, потому что был уверен (ну или пытался себя в этом убедить), что ситуация уже взята под контроль и какое-никакое решение обязательно найдется. Но осознание упущенного времени, возможностей и попросту его собственная недальновидность — это все било по самооценке куда хлеще, чем сомнительные статьи на желтушных ресурсах или сплетни в соцсетях. Элайджа сложил ладони, приставив их к губам. — Это все, что вы от меня хотели услышать? Я могу уйти? — Нет, Гэвин, ты не можешь уйти. — Хочешь запихнуть меня в какую-нибудь ебаную клинику, чтобы мне “вправили мозги”? — Рид показал пальцами кавычки, кривясь в оскале. — А я предлагал ему этот вариант, знаешь. Так было бы для всех лучше. — О, так было бы для всех лучше. Особенно для тебя и твоего гребаного андроида, да, Хэнк? Кому нужен этот человеческий мусор, правда, когда есть чертова машина, которая справляется с его обязанностями в сто крат лучше, не так ли, Андерсон!? Нахера вообще кому-то нужен мешок с мясом, если есть идеальный напарник! — Заткнись! — Заткнись. Разумеется заткнись. Да это все, что я блять слышу на протяжении всей своей ебаный жизни! — Рид. Я блять сейчас серьезно. Ты… — Или что ты мне сделаешь? Что ТЫ мне сделаешь? Изобьешь меня? Убьешь меня? Что? Чем ты можешь меня напугать, скажи мне! А может вы оба просто хотите избавится от меня? Действительно, что может быть проще, чем просто сплавить меня в долбанный наркоцентр! — Никто тебя никуда не сплавляет! Если бы я хотел избавится от тебя, я бы сделал это! — А может лучше бы и сделал. Ведь всем в этом гребаном городе стало бы блять легче! Он вскакивает со своего места. Хэнк дергается. Он потянулся рефлекторно к кобуре, но вовремя осекся — жаль только, что Рид это заметил. Криво усмехнулся в ответ, вставая и отходя от людей к окну. Ему становилось все хуже физически: тошнота, головокружение, холодный пот, покалывание, боль. Головная боль мучила так часто, что он уже забыл, каково было когда-то без нее. Гэвин залез в карман джинс, чтобы достать помятую пачку сигарет. Кремний дал искру только попытки с четвертой. Запахло бензином. Еще на подъезде к дому Элайджа выключил пожарную сигнализацию. Спасительная затяжка. Жаль, что толку, как от сахарной таблетки. — Гэвин. — Отпустите меня домой. — Где оно лежит? Детектив усмехнулся. — Ага. Может еще визитку дилера оставить. — Ты не вернешься домой. — Это похищение человека! Мою пропажу все равно заметят. — Нет. Ты ведь на работе просто взял больничный. — Гондон. Гондоны. Оба. Вы оба. — Снова затянулся. — Че за блядский спектакль вы тут устроили? Нахера вы вообще затеяли весь этот долбоебизм? — Потому что мне не все равно. Нам не все равно. Ты думаешь иначе, понимаю, но постарайся поверить мне. Никто не хочет твоей смерти. Или того, чтобы тебя просто закрыли. Пожалуйста. Я прошу тебя. Просто послушай меня. — Ну и что такого ты мне скажешь? Что я разрушаю себя? Что подставляю всех вокруг? Что раскрываемость того не стоила, и что теперь я медленно превращаюсь в агрессивного и опасного параноика, который за дозу пойдет на что угодно? Что ты мне скажешь, а что важнее, что ты хочешь от меня услышать?! Я знаю, что происходит, я знаю, что с каждым днем лечу в пропасть, которая затягивает меня все сильнее, сильнее, сильнее и сильнее, что скоро меня либо закроют, либо мягко попросят уйти, что я потеряю работу и присоединюсь к тем обдолбышам, которых закрывал когда-то сам! За убийства, изнасилования, хулиганства и драки, за разбой, проникновение на частную собственность, грабеж и еще много за что! Я знаю, Элайджа, я знаю все это дерьмо, и каждый долбанный раз, когда мне снова нужно подзаправится, каждый раз, Элайджа, я ненавижу себя. Я ненавижу себя так сильно, как ты даже представить себе не можешь. И если ты думаешь, что ваш волшебный пидорский дует с подслушивающими нас под дверью консервными банками сможет меня вытащить, то хер! Вы оба, нет, нет, ты знаешь, почему этого не произойдет. Потому что я слабак. И потому что без стимулирующего действия, мой мозг стоит не больше упаковки тириума, если не меньше. Ты всегда был в этой семье гением, ты все всегда знал и все понимал, ты не представляешь, что такое быть отстающим во всем, чего бы ты не касался. — Рид облизывает пальцы и тушит ими сигарету, по привычке убирая бычок в карман. — Это все, что у меня осталось. Это все, что у меня есть. Я жалок. И я больше не пытаюсь это скрывать. Одному из братьев смотреть в глаза другого стыдно. Второму — больно. Хэнк чувствует себя лишним. Наркоманы всегда вызывали в нем жгучее чувство отвращения, смешанное с презрением. Когда вскрылись детали смерти Коула, воспринимать красный лед и тех, кто его потребляет, иначе, чем чертова опухоль на теле человечества, стало практически невозможным. Но сейчас. Сейчас все из черно-белого смешалось в серый. Вот перед ним человек, достающий вторую сигарету. Который предпочел сесть не на стул обратно, а на пол, забившись от них в угол спиной, будто боясь подойти ближе. Он прилично одет. От него пахнет дезодорантом и сигаретами. У него полицейский значок, работа, с которой его пока никто не выгонял, дом, злобная кошка в этом доме, телефон и нетфликс. Буквально недавно он закрыл дело, важное дело: доказал, что собственного ребенка ради страховки отравила мать. Время посмеяться: страховка ей была нужна для покупки красного льда. И этот ебучий диссонанс давил на череп похлеще очередной занудной нотации Коннора. Хэнк знал, что такое зависимость, он сам все еще не может расстаться окончательно с бутылкой. Но он никогда не считал себя зависимым в такую степь. И вот этот человек, его бывший лучший друг, сидел и, зажав сигарету в зубах, чесал руки под рукавами куртки, не закатывая их. Хэнк подумал, что потому что ему холодно. Но Элайджа знал — потому что там раны, и не факт, что не воспаленные. Спрятаны за лейкопластырем и тугим бинтом. — У тебя есть мы. Мне не все равно. Мне никогда не было все равно. Камски встает со своего места. В нем не было всей той показушной статности, какую видел Андерсон тогда, в первый визит к нему. Надо сказать, в тот раз, он бесил так, что хотелось крепко долбануть гениальную голову чем-нибудь тяжелым. Сейчас же перед лейтенантом был среднестатистический ботаник в очках и толстовке, в которой он ездил забирать Гэвина. С напряжением на лице, даже с сожалением во взгляде. Со всем тем, что присуще живому человеку с семьей, проблемами и налетом эмпатии. Камски присел напротив Рида. — Я знаю, что если ты не захочешь, то лечение тебе никак не поможет. Это я прекрасно понимаю. Насильно мил не будешь. — И поэтому ты отпустишь меня домой? — Ты останешься здесь на неделю. Все хорошо обдумаешь, на чистую голову, взвесишь все за и против. Если нет — это нет, то тогда мы отвезем тебя домой, и я обещаю, больше не буду пытаться влезть в твою жизнь и что-то наладить. — Обещаешь? — Клянусь, Гэвин. Я клянусь тебе. Он протягивает руку. Детектив смотрит на нее скептично. Сигарета сгорает до фильтра в этот раз сама, и он прячет бычок в карман. А после — тянет руку к чужой. — Договорились. — Договорились. Я выделю тебе спальню, пока ты будешь тут. — Только никаких Хлой, я тебя нахер умоляю. — RK останется с тобой. — Блять. Ну ладно, к этой морде я хотя бы привык. Он не давит из себя лицемерную улыбку. И вообще не улыбается. — Прям как ты. — Этот тоже останется? Скажи, что нет? — Я буду навещать тебя, не надейся, что целиком и полностью избавишься от меня. Гэвин очень слабо и коряво улыбается. От этой улыбки неприятно щемит за грудиной — год назад верхняя четверка была на месте. А сейчас вместо зуба там красовалось пустота. За шторами зажглись фонари, в свете которых искрился крупный снег. Ветер усиливался.