Не возвращайтесь к былым возлюбленным…

…Зелье дерет горло, как пучок крапивы, схваченный колючей проволокой; и тут же — мелкой солью по свежим, вспухшим царапинам, боль хлещет огнем, и глаза лезут на лоб от нехватки воздуха, будто приветствуя победно приближающуюся смерть. Это все драконья кровь; надо лишь перетерпеть, переждать бесконечные две минуты, и по капле, тонкой струйкой воздух хлынет в горло, возвращая к жизни, резь и жжение исчезнут в считанные секунды, а затем… Далеко, в невидной за холмом деревне лаяли собаки, и две рощи отражали их голоса многократным эхом, будто призрачная свора носилась по округе, заливая раскатистым лаем равнину. Рощи были близнецами: что правая, что левая, они вздымали ввысь ровные серые стволы ясеней, еще зеленых жесткой и твердой осенней листвой; у подножия их черной колючей пеной щетинился терновник, унизанный мелкими сизыми костянками, от одного взгляда на которые во рту становилось кисло и вязко. Небо нависло над круглыми ясеневыми кронами, набитое клочьями облаков, как ошметьями линяющих к зиме заячьих шкур, что цепляются за терновые колючки и треплются по ветру предвестием близкого снега. Люциус подумал, что никак не ожидал встретить здесь собак; терн и серое небо — да, но не собаки. Однако, чем ближе он подходил к дому — именно такому, какой он себе и представлял, — тем больше отдалялся лай, пока не затих окончательно, уступив место голосам осени: шороху травы, в которой шныряли полевки и мелкие рыжие лисы, крику коростеля в какой-то из одинаковых рощ и его эху в другой, гулкому стуку топора — видно, заготавливали дрова для камина на грядущую зиму. Не большой и не маленький, не новый, но и не дышащий на ладан, не гостеприимный, но и не угрюмый, дом казался давним знакомым, имя которого не можешь сразу вспомнить, как и сблизившие вас обстоятельства, но черты которого узнаваемы настолько, что это рождает невольную улыбку. Глухая, сложенная из известняка ограда была несколько выше, чем принято обычно. Люциус толкнул деревянную, схваченную железными скрепами калитку, скрипнувшую под рукой, предупреждая — гости здесь редки. Защита пропустила его, мягко «лизнув» от плеча к плечу — так приветливо виляет хвостом знакомому человеку цепная собака, беззвучно скаля по долгу службы зубы. Выложенная тем же бело-серым известняком прямая дорожка вела к трем крашеным суриком ступенькам; невысокий, по колено, беленый штакетник по обе ее стороны отгораживал многочисленные грядки, сейчас пустые или укрытые лапником, для защиты от мороза многолетников. Люциус почти не сомневался, что Снейп на досуге займется любимым делом, собственноручно выращивая травы для зелий, но получить подтверждение своих догадок было приятно. Молоток на двери был медный, в форме пестика, а сама дверь — темной, мореной и основательной, хотя и не громоздкой. С улыбкой Люциус стукнул молоточком несколько раз, и когда услышал плохо различимый голос, снимающий чары, сердце остановилось, задумчиво, будто сомневаясь, стоит ли, стукнуло раз, другой — и понеслось галопом. Люциус даже бросил быстрый взгляд на мантию: казалось, что она обязательно должна вздрагивать под этими бешеными ударами — но ничего подобного не наблюдалось. Когда он поднял взгляд, перед ним стоял Северус Снейп. Люциус мгновенно обежал глазами его фигуру, удивившись тому, сколь малое изменили прошедшие годы — неосознанно он ожидал иного, большего. А Снейп выглядел даже лучше, чем в былые дни. Морщины обозначились резче, и в волосах поблескивали нити седины — но сами волосы, казалось, стали гуще и выглядели не сальными, а просто жесткими, худоба больше не была болезненной, а цвет лица — землистым. Впрочем, чему удивляться — спокойная жизнь на свежем воздухе… Сейчас Снейп просто соответствовал своему возрасту. Его глаза тоже смотрели немного по-иному — спокойно и ожидающе. — Здравствуй, — произнес Люциус. Снейп молча посторонился, пропуская гостя в дом. И снова с жадным любопытством Люциус смотрел: узнавая и не узнавая, находя в облике дома, как и в облике хозяина, ожидаемые черты — и обнаруживая что-то непредвиденное, объясняя себе на ходу его возможные истоки и радуясь, что так много все-таки смог предсказать. — Чаю? — спросил Снейп. Голос его действительно был глуховат — Люциусу не показалось. И причина тоже была понятна без слов — даже не требовалось смотреть на белые пятна на шее, круглые шрамы, зажившие «звездочками». Подойдя, Люциус легко коснулся их губами. И запах Снейпа тоже был знакомым, труднообъяснимым, неярким и теплым. Чай лился в белые чашки, закручиваясь медовыми водоворотами. Нашлось и что-то к чаю — в потемневшей, серебряного кружева сухарнице. Все здесь было таким же, как и сам дом — не новым, но добротным, простым, надежным, от камина тянуло теплом и уютом, и брошенный на диване клетчатый шерстяной плед говорил о том, что теперь у Снейпа есть время на неторопливое чтение у огня, под треск ясеневых поленьев. — Прости, — сказал Люциус, глядя, как льется в чай густое, наверняка козье молоко. — За что? — Снейп пододвинул ему чашку. Раньше бы он не стал спрашивать. А Малфой не продолжил бы без вопроса. Так они и повисали в воздухе — их недоговоренности, как невидимые паутинки «бабьего лета». Теперь у них было время договорить. — За то, что оставил тебя тогда одного, — Люциус удивился тому, насколько легко у него получилось выговорить то, что репетировал последние несколько лет. — И за то, что нашел только сейчас. — Ты тогда думал о семье, — тут же отозвался Снейп, и Люциус подумал, что он, наверное, тоже репетировал. — А что только сейчас — это не страшно… «…главное, что решился», — додумал Люциус, глядя, как локоть, острый даже сквозь мантию, дернувшись, сдвигает чашку на самый край и еще дальше, как она падает, медленно, будто под Вингардиум левиоса, как ударяется наконец об пол, и осколки подпрыгивают несколько раз, прежде чем улечься в чайной лужице. Два хрипловатых «Репаро!» прозвучали почти одновременно, одно лишь мгновением позже другого, как будто эхом. Чашка снова стояла на столе, целая, настоящая; и поцелуй был настоящий, со вкусом того самого «прости» и того самого «не страшно». Хотя было страшно — страшно от невероятности происходящего, от его невозможности, от его сладости, душащей, дышащей, дурманящей… На диване, на неожиданно — впрочем, почему «неожиданно»? — колючем пледе, Люциус потянул Северуса на себя, как почти никогда не делал, но сегодня нужно было именно так, так было правильно, больно и хорошо, жизнь и магия струились между ними, и губы Снейпа тоже были живыми, и руки, и глаза — даже более живыми, чем прежде. Люциус никогда не думал, что может так много увидеть в этой непроницаемой прежде черноте. Они полежали на диване, тесно прижавшись друг к другу, отдыхая, прежде чем — вместе — привести все в порядок, одеться и вернуться к столу, где стояли две совершенно одинаковых чашки, одна недавно разбитая. Откинувшись на спинку стула, Люциус наблюдал, как Снейп задергивает шторы, оставляя за ними в одиночестве синий вечер, как убирает свой рабочий стол, левитируя в шкаф зелья, снимает с пюпитра пергаментный том, покоробившийся от времени и сухости. В комнате говорила только тишина — потрескиванием дров в очаге, шорохом мантий, стуком флаконов о дерево полок. А потом заговорил Северус. — Ты останешься на ночь? Люциус уронил голову на ладонь, прижал руку ко лбу, сильно, будто хотел вдавить ее внутрь, зажмурил глаза так, что разноцветные круги поплыли в непроглядной темноте под веками. Снейп не спросил бы такого. Никогда. Он выбежал из уютного дома, споткнувшись о складку ковра, уронив зазвеневшую многоголосо каминную решетку, рывком распахнув дверь, выпустив наружу, в ночь, теплый желтый свет. Дверь с размаху стукнулась о прибитый на крыльце упор, отскочила и захлопнулась, чтобы тут же открыться снова — свет загородил черный силуэт Снейпа, поднявшего руку в попытке остановить… Но было поздно — порыв неизвестно откуда взявшегося бесшумного ветра, как ластиком, одним движением стер и силуэт в строгой мантии, и золотистый прямоугольник двери, и дом. Исчезла известняковая дорожка, белеющий в темноте острыми змеиными зубами штакетник, ограда; последними исчезли ясени, смутно вырисовывавшиеся на полотне ночных облаков, и вместе с ними исчезли, теперь уже навсегда, все недоговоренности, которые давно уже не с кем было договорить. Но Люциус не видел этого — он аппарировал почти сразу, едва выбежав из дома, наугад, не думая, лишь бы подальше, как можно дальше... И аппарировал еще и еще, не узнавая мест, подсказанных памятью, замечая только, ударил ли по глазам яркий свет бальной залы или уютная темнота окутала взгляд. Он шарахался и от того и от другого, потеряв голову, мечась без цели и смысла; и только выдохшись окончательно, на пределе физических и магических сил, остановился сам не зная где, шатаясь и едва не падая, цепляясь рукой за пустоту. Судя по всему, его занесло в заброшенный парк — четкие линии аллей были видны и в темноте, но ноги путались в высокой, никем не скашиваемой траве, и скамейка, на которую он рухнул, угрожающе треснула. Захватив в кулак жесткие пересохшие стебли, Люциус растер их в труху. Из горла пытались вырваться какие-то звуки, но он глотал их через силу, не выпуская, насилуя истерзанное зельем горло. В темноте выражение его лица невозможно было разглядеть. Зелье Исполнения желаний — величайшая редкость, величайшая ценность, настоянная на драконьей крови, — способно дать человеку все, чего он пожелает. Вот только вдохнуть жизнь в иллюзию ему не по силам. Но попробовать все-таки стоило.