Любовь после гроба

В палате тихо, только несмелый монотонный писк какого-то аппарата быстро прокалывает эту тишину и сразу же вытаскивает иголочку, дëргает обратно, словно боясь, что отверстие заметят. Происходящее вокруг напоминает замедленное видео. За окном мокрый и дырявый коричневый лист издевательски плавно опускается на асфальт, врач-анестезиолог перебирает костяшками пальцев по пластику, как будто неторопливо наигрывая что-то на пианино, женщина в мятом костюме иногда опускает-поднимает тяжëлые от недосыпа веки, просчитывая свою судьбу в зависимости от того, как сложится жизнь воспитанника, и мысли в еë голове тоже вязкие, ленивые и тягучие. - Очнулся, - спокойным дипломатичным тоном произносит врач и убирает какие-то прозрачные трубочки от изголовья кровати. Высказывание это не нарушает тишины, а дополняет еë, дорисовывает до полной, законченной картины и органично вписывается в холод и равнодушие, незримыми облаками клубящиеся под белым потолком палаты. Холст в пасмурных тонах разрывает недовольный, истерически упрямый крик пациента. - Чëрт! - вместо тяжëлого удара кулаком выходит только мягко опустить на простынь едва, очень слабо сжатые пальцы. Он добавляет уже тише, почти про себя: - Опять очнулся... Перед устало прикрытыми глазами, на внутренних сторонах зудящих век, всë ещë другой мир, которого точно-точно не может существовать. Там живëт и властвует раздражëнный, всегда чем-то смущëнный низенький юноша в странном белом балахоне, похожем на древнее греческое или римское одеяние, с ярко-рыжими прядями, которые мешают ему видеть и укрывают узкие плечи. Он непреклонен, не уступает никаким мольбам и самым искренним похвалам, не желает видеть, что самоубийца не просто так делает последний шаг в бездну или выталкивает из-под ног табуретку, а хочет остаться здесь навечно. Высокомерный и хмурый рыжий мальчик его приворожил. В первую их встречу Дазаю было четырнадцать, и он бредил желанием почувствовать, как улетает освобождëнная от оболочки душа и как еë уводит за собой смерть. Думал, что это та самая жуткая костлявая старуха в чëрном, которая крепко хватает за призрачную руку и ведëт в свой загадочный мир. Пищал аппарат, суетились с капельницами, стимуляторами и инъекциями медики скорой помощи - а ошеломлëнный Осаму то ли стоял, то ли парил напротив него, нахмуренного и непонятно чем недовольного рыжика с презрительно сощуренными голубыми глазами. - И ты - смерть? - поднял руку и не смог достать, хотя тянулся изо всех сил. - Хорошенький. Юноша возмущëнно вспыхнул и приоткрыл было губы, чтобы сказать что-нибудь негодующее и гневное, но вдруг передумал и молча махнул рукой. Через тëмные ресницы Дазая наконец пробился холодный голубоватый свет. Дежурное "очнулся", чьи-то там причитания, список процедур, работа с целой толпой психологов и психиатров, контрольные проверки всех возможных рефлексов и состояний - всë это для Осаму было так же важно, как чувства детей для владельца его родного приюта, и мелькало перед глазами клубком из беспорядочно перепутанных разноцветных ниток. Что-то значил один-единственный образ рыжего мальчика с фарфоровой кожей и мило сжатыми в недовольную тонкую полоску губами. Он появлялся во снах или, скорее, всегда уже был там и ждал невесть чего, когда Дазай засыпал. Выписка ничего не изменила. Он бредил фигурой, глазами, движениями и понял: встречу обеспечит только ещë одна попытка самоубийства. А как Осаму проживëт без этой второй встречи? Та же больница, потому что ближе и дешевле всего. Раз за разом, едва ли не по нескольку раз каждый месяц его возвращали к жизни - какая досада! Он ничего так не желал, как остаться там, с ним, навсегда и навечно, держать покрасневшее лицо в своих ладонях, целовать тонкие белые пальчики, вести губами от ярких прядей до горячей шеи и ниже, ниже. Впервые Дазай осмелился прикоснуться к смерти на третий раз своеобразного путешествия на тот свет и каждый раз заходил всë дальше и дальше. Сопротивление оказалось фальшивым. - Как тебя зовут? - Осаму почти кричал, стараясь голосом перекрыть приближавшийся писк аппарата для измерения пульса - звук означал, что скоро самоубийца проснëтся. Он обязан успеть: должно же у его мечты быть имя! - Чуя Накахара. "Очнулся". Полгода назад он лежал на пропахших хлороформом и мылом простынях и улыбался, как умалишëнный, не ощущая своего присутствия в мире и физического тела. Чуя, Чуя Накахара... Лучшие звуки в мире. В этот раз его выдëргивает больнее, обиднее и резче обычного в сотни, тысячи раз. Потому что, неуклонно приближаясь к земле, Дазай уже твëрдо знает, что будет делать. Потому что Чуя в полутьме подаëтся ему навстречу, а десятки метров белого полотна наконец оказываются на том, что можно назвать полом, и открывают самую совершенную в мире красоту. Потому что эта красота очень живо выражает удовольствие и желание, смотрит из-под полуприкрытых век на то, как готовится Осаму, и тихо вскрикивает, когда тот входит. Накахара узкий, чувствительный - разве кто-то ещë занимался сексом со смертью? - и, как ни странно, больше не смущëнный. Дазай никогда не мог похвастаться ясным рассудком, а сейчас, смотря в широко распахнутые глаза, откровенно тонущие в удовольствии, и чувствуя, как смерть вдруг подаëтся вперëд, он ощущает, как его ненадëжно прикреплëнную крышу сносит с концами и навсегда. Чуя резко выдыхает, вздрагивая и безвольно повисая на руках Осаму, тоже находящегося на грани. На всë непостижимо легко хватает времени, и смерть, лëжа на своей же одежде, тихо сопит в полузабытье. Самоубийца перебирает и поглаживает растрëпанные, влажные рыжие пряди, думая, что теперь, кажется, уже не вернëтся в противный и скучный мир, где нет его Накахары. Уши прошивает высокий назойливый писк. "Опять очнулся", - с досадой шепчет Дазай, когда вместо волос Чуи в пальцах оказывается треклятая простынь. - Я должна сказать, - подаëт голос директор детского дома, - что не могу больше терпеть подобный асоциальный элемент в стенах моего заведения. Завтра же он отправляется в специальное коррекционное учреждение, где за ним будут наблюдать профессиональные психиатры. - Вы приняли разумное решение, - негромко произносит анестезиолог, стягивая голубые перчатки с рук, и оборачивается. Осаму видит, как Накахара привычно хмурится и одними губами строго говорит: "Никуда теперь от меня не уйдëшь!" Самоубийца расслабленно, нежно улыбается - и улетает.