Under The Mistletoe

***

Это место напоминает ничто иное, как руины. На этом самом месте, где я стою, запыханный, как собака, с языком наперевес, будто прошёлся неплохой такой ураган. Этим ураганом был я. Я смотрю вокруг и не верю, что стал тому причиной. В какой-то момент меня переклинило, и произошло это. Я потерял контроль. Не думал, что умею это делать. Бросать вожжи – для меня ничего хуже не придумаешь. Рождественские игрушки хрустят под ногами, там, куда я медленно волочу ноги, словно к спине привязана тяжкая гиря. Дождик разорван на мелкие кусочки, и это же нужно было постараться - я резал его ножницами. Не поленился же сделать такой ювелирный хаос. Горло сжимает от страха. От ужаса, что я смутно помню, каким образом подарки под ёлкой разодраны от упаковочной бумаги, а бантик, прилепленный в качестве насмешки, валялся в уголке. Сбрасываю с себя желание прилепить его на лоб, как последний идиот. Ты и так достаточно опозорился.

***

— Останься ещё на пару минут. Пальцы Ричи водят по моей обнажённой спине, постукивают кончиками по позвонкам как по пианино, и я бы с радостью, я бы всё отдал, чтобы задержаться в этом мгновении навсегда. Колючий страх окручивает сердце, заставляя тревожно сжиматься. Страшно представить, чем закончится сегодняшний день. Страшно разрывать объятие Ричи и покидать эту комнату. — Папин самолёт прилетает через час. Мне ещё до аэропорта добираться по таким пробкам. Это будет худшее Рождество. Я его запомню на всю жизнь, это я знал точно. — Когда-то ты должен будешь ему сказать. Ладонь Ричи тёплая, но озноб бродит по всему телу, стоит только представить. Пока что он звучит мягко. Терпеливо. Его колени чуть расставлены, чтобы мне удобнее было сидеть на них, и его ноги такие горячие, что даже через ткань штанов передают этот жар. Эдди, солнышко, тебе 25. Пора признаваться. Ты самый гейский гей, которого только изобрёл этот безумный мир. На языке всё ещё остался вкус солоноватой кожи Ричи. Ты вылизывал его, как чёртово животное. Ты жить без этого не можешь. А сказать об этом прямо по-прежнему боишься. Ну что за ребёнок. — Я представлял себе в подробностях всё, что скажу ему. — И? — И просто невозможно подобрать нужных, правильных слов. Ричи чуть ёрзает - нога под моим весом затекла - и от этого движения меня кренит немного вперёд. Кудрявая чёлка на его взмокшем лбу прилипла, закрывая половину глаз, а дыхание пришло в норму быстрее моего. Я чувствовал, как он всё ещё тверд, и из-за этого сдерживаться было сложнее. Хотелось толкнуться чуть вперёд и вытолкнуть из его рта этот потрясающий стон, который так и не вырвался на волю. Этот зуд, внутренний, неутолимый, словно голод дикого животного, я ощущаю каждой клеточкой тела. Я напряжён, и каждое его малейшее движение отдавалось даже в затылке. Но сильнее этого чувства, в груди перчило другое - папа навестит меня в первый раз, с тех пор, как снова объявился в моей жизни. Он хочет начать с чистого листа. В конце концов, наши с мамой дела тебя не касаются. Я был рад, как кот, промокший под дождём, которого, наконец, впустили внутрь. И неважно, что этот же «хозяин» выставил тебя за дверь по собственной прихоти. Я был просто рад оказаться внутри. Рад просохнуть. И ощутить тепло, которого был лишён. Которое, возможно, потеряю снова, так и не успев нюхнуть, как это вообще - авторитетный взрослый в твоей жизни. Безусловная любовь. Термин, который ставил меня в тупик, потому что я не понимаю, в какую дырку это запихивать. Такое не помещалось во мне, и мерзость заключалась в том, что было ощущение, словно принять это я уже и не смогу. Но забавно помечтать. Тем более что осталось гадать совсем немного. Я сплю с Ричи уже три года, шесть лет в него влюблен, дружу двенадцать. И плохо помню время, когда его не было в моей жизни. Если в чём-то я и уверен, так это в этом ощущении. Тебе не просто нравятся мужчины. Ты готов гореть и терпеть муки вечные, лишь бы не растерять в глубине это чувство, которое толкает тебя на решения, имеющие слишком большую власть над дальнейшей жизнью. Порождает слишком много стыда и страха. Слишком обездвиживает, стоит только начать распутывать клубок. Боже, он рвётся, стоит только коснуться своими корявыми пальцами. Я не поспеваю за ним. Ты хочешь быть храбрым. Но тебе обидно, что приходится выбирать. Тебе не хочется выбирать между семьей и любовью, тебе хочется всего. Самонадеянно? Слишком зажрался? Не заслужил? Ты никогда не ощущал себя, как все, но твои желания такие простые и такие банальные. Как и у всех. Разница в том, что их приходится выгрызать, превращаясь в зверя, которым ты никогда не являлся. Ты хочешь оставаться человеком. Не дикарём. Любовь, не борьба. Но одно, кажется, не уживается без другого, всегда идёт под ручку. И очень редко (ты не позволяешь себе раскисать часто) тебе становится так по-человечески жаль того человека внутри себя, которого постоянно рисуешь монстром. Жаль, что его так демонизируют. — Тебе не нужно дифирамбы ему петь. Нет правильных слов. Есть только правда. Тебе нужно просто озвучить её. Ричи с моих девятнадцати лет слышит одну и ту же заезженную пластинку - какая им разница, с кем я сплю? Это касается только меня. Но это защитная реакция. Это важно – открыто показывать свои чувства. Но пока ты под этим колпаком, безопасным, закрытым от всего мира толстым стеклом, тебе кажется, что навредить тебе не смогут. Им же не пробраться. Внутрь-то я не пускаю. Но это стекло трещит по швам и лишь создаёт иллюзию безопасности. И это уже вопрос времени – кто сломается быстрее – ты или этот колпак. — Так не хочется Рождество портить, это пиздец. — Можешь подождать окончания праздников. Но ты просто тянешь кота за яйца. Днём раньше, днём позже – ничего не изменится. Он чуть потягивается, выпрямляя спину, и я слышу, как его косточки хрустят из-за долгого неудобного сидения. Я ему даже не дал шанса перескочить на диван – обхватил сзади, выцеловывая затылок. После этого прерываться и останавливаться уже не хотелось. А сейчас мне приходится оторвать свои руки от его груди. Надевать куртку и по дороге в аэропорт прокручивать в голове свой текст, который отпечатался на подкорке. Я всё равно завалю этот «экзамен». Ричи прав. Такое нужно отдирать, как пластырь. — Я буду здесь, когда вы вернётесь. Тебе не придётся оставаться с этим наедине.

***

— Прости меня. У меня плывёт перед глазами, и я не верю, что это происходит. Ричи забрасывает последние вещи в свой рюкзак и не смотрит в моё лицо. Он ни разу не заглянул в мои глаза, после того, как я сказал ему, что не смог. Я просто не смог. Трус, предатель, нытик. Меня парализовало, что никаких оправданий не будет достаточно. — Сосед. Ты правда представил меня ему, как соседа. Я просто поверить не могу. Мои руки трясутся от последнего пережитого часа. Отец жутко постарел – почему-то с этой картиной я никак не хотел примиряться. Мне было так обидно, что я пропустил всё – лучшие годы, лучшие воспоминания, которым я не был свидетелем. Последний раз я видел его в одиннадцать. Сейчас мне двадцать пять. И от этого накрыло сильнее, чем я рассчитывал. «Папа, я гей» вообще не вписывалось в то, как мы встретились. Мне снова было одиннадцать. Я снова слышал последние их крики, последние обидные слова, перед тем, как он забросил свой потёртый чемодан в багажник и на прощание даже не взглянул в мою сторону. Меня он ненавидел на автомате. Я шёл комплектом, потому что он ненавидел мою мать. И пока её не стало, он не вспоминал, что вообще-то в мире существует человек, который ужасно похож на неё. Родной ему человек, который невольно, не специально будоражит в нём слишком много плохих воспоминаний. Я просто хочу внутрь. Погреться хотя бы пару минут. — Ричи, дай мне объяснить. Моя рука тянется к его пальцам, но Ричи – вихрь, юла, смерч, его не схватишь голыми руками. Он терпелив. Но я перешёл черту. — Я просто... Я виню себя, знаешь? — он разворачивается и первый раз кидает взгляд. — Слишком придал себе значения, видимо, потому что думал, что будет достаточно. Меня, моей поддержки. Что наши отношения важнее, чем.. Он ненавидит его. Всегда ненавидел. Но никогда не произносил этого вслух. Но я видел, каждый раз, когда я заикался про отца, что он не в восторге от моей слепой, болезненной привязанности. И розовых очков, которые было страшно разбивать. Нужны стальные яйца, чтобы признать, что твоему родителю срать на тебя. Папа критиковал всё, что видел, пока мы ехали в такси, и именно так я узнал в нём своего отца. Этих 14 лет будто и не было. Я слышал это в 11, слышу сейчас. И поверить не могу, что всё ещё называю его «папа». Он не пожал руку Ричи, когда вошёл в квартиру, лишь пристально, въедливо вгляделся в его лицо. Ричи очевиден. Он не носит кричащую одежду, но у него подкрашены глаза, всегда были, красные ногти, и длинные, до плеч кудрявые волосы. Моё сердце упало вниз, когда он спокойно отошёл от Ричи, игнорируя протянутую ладонь. Паршиво, что мой текст так и останется лежать и пылиться на затворках памяти. Я так и не скажу этих слов ему в лицо. И по-детскому больно, что безусловная любовь так и останется красивым термином, который мне не вытрясти из их душ ни за какие деньги. — Я растерялся. Сморозил глупость. Я исправлю всё. Ричи замолкает и что-то меняется в его лице. — Эдди, я слышу это не в первый раз. И не второй. Я никогда не торопил тебя с этим, потому что понимаю. Всё. Твой страх, твоё желание ему понравиться. Не злить его. Но когда ты обещал мне, что с тобой всё будет по-другому, я тебе поверил. Это – не по-другому. Это то, отчего я бежал всю свою жизнь. Я не готов возвращаться обратно. Ричина мама не кричала, когда узнала. Она просто сделала вид, что сына у неё больше нет. Ричи не был дураком и дождался 18 лет. А потом вывалил на неё всё, что ему приходилось сдерживать все эти годы. Но даже после 18 ты не перестаёшь быть ребёнком, чьё сердце могут пережевать и сплюнуть на пол. И это будет ощущаться так же гадостно и болезненно в любом возрасте. — Я оставлю вас. Моё присутствие явно лишнее. Он почти на пороге, когда мой заторможенный мозг отмирает, и я хватаю его за руку. Тяну на себя и заставляю впечататься в себя силой. Я столько хочу сказать, но беда в том, что Ричи и правда выслушивает это не впервой. Ещё когда жила мама, я всё набирался духу, чтобы рассказать ей. Умерла она быстрее, чем я собрал себя в кучу. Ричи терпелив. Но я исчерпал это терпение. Я прижимаюсь к его груди сильнее и не могу позволить себе такого конца. Это не конец. Но даже осознавая, что мы не разрываем отношения, я понимаю, что сегодня ставлю ему шрам на долгое время. Прямо рядышком со шрамами, которыми наградила его мамаша. Её я ненавижу также сильно, как он моего папу. Отца.

***

Я не должен был плакать перед ним. Это самое унизительное, а главное самое бесполезное, что можно пробовать с ним. Его лицо искривилось от удивления, и всего через секунду сменилось отвращением. Не от слёз. От того, что я ставлю его в такое положение. Усложняю всё. Он теперь единственный родитель, который и в лучшие времена еле сводил концы с концами. А теперь ему приходится иметь дело с этим. Мои слёзы – это меньшее из тех эмоций, которые он не позволял мне проявлять. — Успокойся. А то что? — Такими вещами меня не разжалобишь. Только раздражаешь. Его чемодан так и стоит на пороге. Прошёл всего час с того момента, как он появился в моей жизни. Этого часа мне хватило с головой. Ричи пулей вылетел из квартиры, и он, конечно же, всё понял. По моему лицу, по истерике, которую я душил самым отвратительным образом. Не помогло. Возможно, мне есть чему поучиться. — Не стоило мне тебя оставлять с ней. Всегда говорил, что её воспитание до добра не доведёт. — Она здесь не причём. Он хмыкает и улыбка становится такой неприятной, якобы он знает что-то, чего не знаю я. Он думает, что видит меня насквозь. Но перед его глазами мираж, образ который ему разрешили увидеть, не потому что он этого заслуживает, а потому что у нас нечестная игра. Мы не на равных, и я завишу от этого момента. Он даже не понимает этого. Внутрь не пускаю уже я. Извини, это справедливо. Раньше мне было так страшно узнать его мнение. Я прокручивал в голове миллионы вариантов. Разыгрывал самые идеальные сценарии, мои фразы, его. Он даже ничего не говорит. Одной его искривлённой физиономии хватает, чтобы разбить все мои заготовочные аргументы.

***

Мои пальцы кровоточат из-за того, что я собираю осколки голыми руками. Идиот. Самый натуральный. Огоньки слабо сверкают в углу, почти половина уже не горит, я наступил на них со всей силы. Подарки так и не открыты. А гештальт так и не закрыт. Убого, но правда. Я прокручивал в голове все варианты событий, все идеальные слова, которые могли бы помочь. Не учёл лишь одного – некоторые вещи ты просто не в силах поменять. Мне ли не знать этого. Дверь открывается, и я слышу испуганный вдох позади. «Какого чёрта здесь случилось?»