Odi et amo

      Odi et amo. Quare id faciam fortasse requiris.       Nescio, sed fieri sentio et excrucior.       Двустишье Катулла варварски вырезано на парте Гермионы.       Она протирает пальцем столешницу, проводя по каждой латинской букве. Драко не сводит с неё глаз. В его дневнике много заметок, зарисовок чернилами и карандашами. То там, то тут — профиль Гермионы, завитки её волос, стишки, понравившиеся ему. Он зарисовывал её пальцы, глаза и губы. Подбородок, россыпь веснушек и родинок на лице и коже, которую мог выхватить взглядом. Это ненароком, просто так. Это успокаивало на какое-то время.       Её глаза успокаивали и бесили одновременно.       Она такая справедливая, такая жестокая в своей справедливости, в своём непрощении, в своих рамках благочестия и невинности. Окутанная флёром наивности, как незыблемой стеной, через которую Драко пройти недозволенно.       Грязная кровь в её венах делает Гермиону запретным плодом. Он соблазняется. Он давно пал перед ней, но всё ещё виду не подаёт.       Она жестока, пусть и не знает об этом. Драко ей и не скажет.       Да и не подаст виду, потому что он выше этого. Он идеален даже среди слизеринцев, особенно среди слизеринцев. У каждого из них был изъян и порок, каждый слизеринец был в чём-то хуже него.       У Блейза, его лучшего друга, хоть тот и был чистокровным, была мать с сомнительной репутацией, определённо наслаивающая тень на собственного сына. И Забини прекрасно это понимал. У Нотта был сластолюбивый отец, который вечно пресмыкался перед Лордом, но легко от того отвернулся, после первого поражения, переметнувшись на сторону Министерства, а теперь вновь проходящий круги унижения перед Лордом, лишь бы заслужить доверие. Сам Нотт был холодным и чопорным, будто в нём сидел старик, и относился он к Малфою точно так же, как и Драко к нему, то есть с долей презрения, перетекавшей в отвращение. Но Теодор Нотт был ближе всего к Драко по чистоте рода и статусу, правда, был всё же хуже сам лично, без собственного отца и матери. Он и учился хуже, был всего его ниже в списке по успеваемости, ни разу не был старостой, не отстаивал интересы факультета, крутил романы со шлюшками из Хаффлпаффа и Гриффиндора, будто ему плевать на правила — негласные, но всегда жившие в Слизерине. Не был он слизеринцем вовсе. Винсент Крэбб и Грегори Гойл были тупыми и недалёкими, как пробки. С ними даже поговорить было не о чем, но зато они знали своё место — были его ручными псами.       И так можно было перечислять бесконечно — все вокруг в глазах Малфоя были с червоточиной в лучшем случае, в худшем — гнилостными массами. Правда была в том, что общаться с теми, кто был хоть в чём-то лучше него, Драко не умел и, честно говоря, не хотел. Ему хотелось быть всегда первым, всегда лучшим. И его каждый раз обходили двое: святой Поттер в квиддиче и во внимании к своей персоне (подумаешь, Избранный) и грязнокровная всезнайка-пигалица Грейнджер, постоянно тянущая руку к потолку, своим рвением к учёбе затмевающая всех. Она даже стояла первой по успеваемости на курсе, Малфой шёл прямо за ней, дышал ей в затылок, но всегда, каждый раз, каждый курс оказывался позади.       Но даже у Поттера и Грейнджер были недостатки, которых не было у Малфоя, хотя все остальные их достоинства с лихвой перекрывали эти «недоразумения» в глазах окружающих. Поттер всегда был героем, а Грейнджер всегда была выдающейся. А их происхождения (один сын союза грязнокровки и чистокровного, другая дочь презренных магглов), отвратительное поведение, незнание своего места, горделивость там, где её быть просто не может… Да Малфой был готов закричать ещё пару лет назад, но сейчас он был спокоен как удав. Длинный, сильный, большой удав, смотрящий на кролика и пробующий на вкус воздух раздвоенным языком.       На самом деле, всё это было ничем. Пусть они ему и уступали в чём-то, но даже не задумывались об этом, а Драко зацикливался на собственном превосходстве.       Всё это было ничем, потому что Драко понравилась исключительность Гермионы намного раньше, чем он это осознал. Намного раньше, чем понял и принял свои чувства.       Всё это было ничем, потому что Драко хотел когда-то быть другом Избранного. Да ладно, что уж лукавить, он слышал с детства истории про Гарри Поттера от своих друзей и знакомых, даже его мама говорила о нём иногда.       Чувства к Гермионе, что всегда была выше его эгоистичного взгляда, были острыми и болезненными. Она далеко не Мадонна, далеко не Елена Константинопольская, далеко не идеал. Она была ни на каплю не похожа ни на одну великую ведьму, ни на одну великую магглу, и всё же оставалась недосягаемой. Недосягемой из-за своего несовершенства, неидеальности, червоточинки.       На самом деле, в её угловатом теле, в её светлой душе, в её храброй личности было куда больше червоточинок, куда больше, чем просто маггловская кровь.       Но именно маггловское происхождение делало пропасть между ними адовой, через которую переступить ну никак нельзя. А если учесть, что Гермиона никогда не смотрела в его сторону, если учесть, что она влюблена в недоумка Уизли, если учесть, что она всегда, абсолютно всегда, на расстоянии и прыгнуть не отважится потому, что сама не хочет, ей это делать незачем, ей это не важно и не нужно. То всё — все его чувства, все его трепыхания, все его мысли, все его взгляды — абсолютно всё — не имеет смысла.       Драко считает, что это та единственная не имеющая смысла соломинка, что делает его бессмысленно живым.       Жизнь — это постоянная боль. Это тьма, из которой не выбраться. Глупцы смеются и счастливы только потому, что они не знают, что такое жизнь на самом деле. Они с настоящей жизнью ни разу не сталкивались. Не сталкивались с её уродливой ухмылкой, костлявой обглоданной рукой, гнилостным шумным дыханием. Драко сталкивался. Драко жил этой уродской жизнью, запертый в оковах своей «благородной» семьи, распятый долгом, чистокровностью и снисходительной ясностью, что его жизнь — лучшее, что может быть, раз это лучшее такое дерьмовое, то что тогда у тех, кто ниже его, кто хуже его, кто… внизу?       Боль нечеловеческая, неземная. Это не боль от поломанных костей, не боль физическая, от которой можно избавиться с лёгкостью. Боль эта похожа на иное — на вынужденные бессилие и покорность, когда невозможно делать то, что хочешь, когда запрещено хотеть, когда запрещено думать о желаниях, когда всё сводится к одному — долге перед родом, родителями, семьями, полукровном ублюдке, решившим стать властителем мира. Боль эта от иного, боль эта исходит изнутри, из того, что ощупать невозможно, что невозможно вытащить и показать, что можно только уничтожить, измельчить, заглушить на время, избить, затюкать, засунуть куда подальше, но оно останется, оно возродится как феникс.       Есть только один выход разными способами. Родители этот выход, конечно, осудят. Возможно, матери даже будет больно.       Драко наблюдает за Гермионой. Драко рисует её профиль по памяти. Драко следит издалека и совсем близко тоже следит. Потому что это, можно сказать, единственное послабление, которое он может себе позволить.       Потому что на его стороне только долг, очень крупный долг, и даже вина, и не одна. Легче отрицать, говорить, что все вокруг грязные свиньи, говорить, что лучше всех, что некому стоять с тобой рядом. Легче смотреть на себя в зеркало и искренне повторять с огромной гордостью, что ты — самый лучший, что ты — венец всего. Легче быть самовлюблённым, потому что так никто тебя не сможет ранить, ни одно слово в твой адрес тебя не заденет, зато очень легко ранить и задевать других, очень легко издеваться над ними по праву от рождения, по праву заработанному нечеловеческим трудом — потому что выжить и не прикончить себя — труд.       Мысли о смерти преследуют почти год. Они ходят по пятам, иногда наведываются надолго, иногда отступают. Они — волны.       Драко думает о Гермионе. Драко думает о том, что быть с ней, вероятно, живое трепещущее счастье.       Драко думает об отце. Драко думает о долге. Драко думает о наказании, которое он сам преподносит как награду, как огромное доверие, как долг. Быть может, это единственное, что он сделает в своей жизни.       Или не сделает.       Драко думает о матери. Драко думает о том, что она, должно быть, погибнет по его вине, чуть ли не от его рук, если Драко не сделает то, что ему велено. Если Драко не сделает — его не простят. Если Драко оплошает — по его долгам расплатится мать собственной жизнью. Так было и так будет.       Драко думает о деспотии, о терроре, о войне. Драко думает о воле. Драко думает обо всём.       О том, что добра и зла не существует.       О том, что всё это выдумка.       О том, что для него будет лучше, если ни того, ни другого просто не будет. Не будет существовать.       Потому что быть злым в его планы не входило никогда. Быть лучшим — безусловно. Быть всеми любимым — естественно. Быть исключительным — навсегда.       Он — эгоистичная тварь. Он ненавидит себя самой ядовитой любовью. Его любовь чёрной мамбой сплетается на его шее, она говорит с ним на парселтанге о лживости всего на свете, о доблести и бесчестии, долге и всё нарастающей тревоге. Она продлевает его боль, его существование она контролирует, а когда наступит день и час, когда минутная стрелка в последний раз трепыхнётся, когда он услышит последний удар сердца, Драко явственно ощутит облегчение.       Ненависть в нём захлебнётся любовью и умрёт, утонет, исчезнет, потому что чёрная мамба укусит его дважды, впрыснет яд и освободит шею. Потому что таков итог его исключительно никчёмной жизни.

***

      Odi et amo. Quare id faciam fortasse requiris.       Nescio, sed fieri sentio et excrucior.       Двустишье Катулла красивым почерком написано на дорогой итальянской бумаге. Солнце бьёт золотыми лучами прямо в лицо Гермионы. На дворе золотое утро 31 декабря. Это последняя зима в Хогвартсе в послевоенной Великобритании.       Драко наблюдает за тем, как она щурится, как она пытается вспомнить почерк по памяти. Она давно встречается с Роном. Их отношения пресны и ванильны, от них Драко тошнит по завтракам, обедам и ужинам в Хогвартсе. И ночами крутит живот. По симптомам всё сводится к тому, что жизнь его замкнулась на одном человеке.       Человеке, который не хуже и не лучше, у которого все минусы и плюсы гармонично сплетены в одну картину.       Драко долго думает о том, что жизнь — редкая сука. Она подарила надежду и так же быстро её отняла, наслаждаясь гримасами боли, отчаянья и ужаса.       Когда она разворачивает подарок, Драко нравится наблюдать за тем, как её лицо начинает будто светиться изнутри, как мягко она улыбается, как трепетно берёт томик Канта в руки.       Драко уже не думает, его жизнь похожа на удар в живот — тупой и болезненный. Он рисует, не размышляя. И теперь даёт себе обещание, что каждый год будет дарить ей подарок. Каждый год, не смотря ни на что.

***

      Так и случается. Утром 31 декабря каждый год на её рабочем столе в Министерстве оказывается простой свёрток: в нём один труд одного из философов. В год, когда она вышла замуж за Рональда Уизли, например, был Ницше. В год, когда у Гермионы родилась дочь — был Гёте. А в год, когда она стала Министром Магии — Аристотель.       Драко всё так же по памяти рисует её портреты.       В честь её пятидесятилетия Драко запаковывает в свёрток пятьдесят портретов и томик Симоны де Бовуар. Открытка с тем же двустишьем Катулла и припиской: «Моя гетера, ты выросла сильной и смелой, и я рад подарить тебе сей труд, в котором я вижу весомую часть тебя».       Что это?       Нерешительность и трусость. Почему не подойти и не сказать прямо? Всё так завуалированно и глупо. Всё так…       Драко задумался. Его жена давно умерла, сын вырос. Каждый год он ощущает одиночество, которое всё ближе подходит к нему, всё крепче прижимается.       Нет, не так. Он ощущал одиночество с рождения, а любви (какое сильное и громкое слово) он не испытывал ни к жене, ни к Гермионе тем более. Для любви не достаточно лишь внутреннего образа, точнее, любовь — это не про образ, а про настоящего человека, которого нужно узнать. Не сказать, что узнать Гермиону так сложно, но она занята и всегда была занята.       И её муж, знавший её по-настоящему, этот Уизли, родившийся в бедной многодетной семье двух чистокровных и предателей крови, вероятно, был лучше него во всём, что не касалось финансов, происхождения и карьеры. Драко был хуже в личном, был труслив и злопамятен, был слаб и…       Удавка из прожитых и давно забытых слов затягивалась на его шее всё крепче.       Это разрушало его.       Надо подумать, большую часть жизни он любил только образ, что создал сам. Какая глупость!       Поэтому прозрение легче всего утопить в вине, роме и виски, хотя лучше в роме — он крепче и надёжнее.       В пятьдесят жизнь не закончена, всё больше мыслей приходит на ум о том, что ты сделал с прошлым, что ты сделал с собой в прошлом, что стоишь прямо здесь и сейчас.       Доставляет удовольствие ковыряние старых ран? А как же, он всегда был мазохистом. Он пошёл по стопам своего отца — такого же, как и он. Пусть Драко и не любил черты характера отца в себе, пусть ему хотелось быть больше похожим на свою мать.       Но утром 31 декабря на её столе лежал свёрток. Драко не знал, как она разворачивала его. Драко не знал, какая у неё была улыбка. И была ли. Драко вообще ничего не знал.       Он сидел в своём кабинете, листал бумаги, запивал зелье от похмелья крепким кофе.       В Министерстве Магии был суетливый предпраздничный день, когда всем всё нужно было срочно успеть. Летали стаи бумажных самолётиков, гремели оповещения, суетились люди.       И, может быть, кто-то был счастлив.