Мыс Хенгистбери-Хэд

Я вернулся на пляж Хенгистбери-Хэд. Теперь уже не в воспоминаниях, давно утративших всю остроту и болезненность, а совершенно точно в неумолимой реальности. Вокруг все было мучительно реальным: сбивающий с ног ветер, то и дело норовивший выпростать меня из легкой куртки, гигантские волны, почти достающие до низкого серого неба, и поминки дяди Стюарта, с которых я сбежал, как последний трус, едва завидев Эндрю, вылезающего из такси. Я поднялся на смотровую площадку. Здесь негде было укрыться от бешеных порывов ветра, но, во всяком случае, я перестал подвергаться атакам соленых брызг, летящих от мола. Вокруг ни души. Только горластые чайки и безмолвные тени из прошлого. Я помню все, как сейчас: запах вереска, который вот-вот зацветет, пение неугомонных жаворонков, первое «да или нет» и пепел на шортах от моей первой сигареты. Я так и не разучился врать самому себе. Мне все еще больно. В кармане завибрировал телефон. Сообщения от Элисон в телеграме. «Трусишка» «Он снова не жирный. Я так не играю» И плачущий банан. На похоронах родителей мы с Эндрю так и не встретились, и тоже из-за меня. Правда в тот раз я не улепетывал, сверкая пятками, а лежал в реанимации с тремя переломами и ожогами второй степени. Я потянулся к щеке. Так и не научился это контролировать. По крайней мере, в ушах уже не стоит визг тормозов, и я не задыхаюсь от фантомного запаха горелой кожи. Би заставляла меня проживать ту аварию снова и снова, пока панический ужас не отступил, и я не превратился из пострадавшего, в один миг потерявшего обоих родителей, в стороннего наблюдателя, способного совладать со своими эмоциями. Слава когнитивной поведенческой терапии. Я больше не боюсь переходить улицу в одиночестве, и меня почти перестали мучить кошмары. Зато я до сих пор иногда вижу во сне зеленую рубашку и тону в светло-карих глазах. Его голова на соседней подушке, и я просыпаюсь каждый раз, стоит ему потянуться ко мне. Всего шесть недель. Мы провели вместе всего шесть недель. И четыре из них я дико его ненавидел, потому что безумно хотел. Наверное, я ненавидел Эндрю большую часть своей жизни. То, что было между нами сложно назвать любовью. Сложно назвать вообще хоть как-то. Любое определение будет выглядеть кощунственным. У меня было немало партнеров. Мне не раз разбивали сердце, и я часто бывал счастлив. Многих я сравнивал с ним, а иногда и вовсе не вспоминал о нем. Однажды я полюбил, очень сильно, безумно, именно так, как и следует, правильно, и меня любили в ответ. После двух лет взлетов и падений, мы все же расстались, и я тут же купил билет на самолет до Колумбии. Мы с Эндрю шестнадцать лет прожили в одной стране, всего в тысяче километров друг от друга, но за все это время я видел его лишь дважды. Пришлось подключить кое-какие связи, чтобы попасть на его лекцию в Университете Южной Каролины. Я собирался дождаться окончания и высказать все, что накопилось. Я был уверен, что давно простил его, но разрыв с человеком, который, как я надеялся, должен был стать моим спутником жизни, всколыхнул во мне давнюю обиду, не забытую, а, как оказалось, всего лишь спрятанную в потайном и пыльном уголке памяти, отложенную на потом. Я сидел в забитой до отказа аудитории, а Эндрю — повзрослевший, но не утративший своей фирменной злости и яростного смирения с несовершенствами внешнего мира, сквозившими в каждом жесте и слове, — монотонным, но четко поставленным голосом, который до сих пор будоражил во мне что-то, твердил о раннем творчестве Генриха Гейне. И тогда я кое-что понял. Я застыл в две тысячи пятом, как те жуки-скарабеи в янтаре, которых Стюарт часто привозил из Египта в качестве сувениров. Не стоило приезжать. Я спросил себя: «Что я здесь делаю?» На что я надеялся? Что он будет слушать нытье застрявшего в своих подростковых обидах по сути незнакомца? Кто я ему? Пригласи он меня к себе домой, как он меня представит своей жене, детям и кошкам? «Познакомьтесь, это Нил Веснински, известный пианист («тот самый с лицом», как меня часто называют), сын и племянник великих британских умов, и, кстати, мы трахались, как сумасшедшие, две недели в две тысячи пятом, когда я проходил практику в Борнмуте у его дяди». Лекция закончилась, при моем росте смешаться с толпой не составило никакого труда. Я видел его еще раз, после своего концерта в Вашингтоне, во время второго поклона. Удивительно, как я заметил его в толпе, обычно зал сливался в одно размытое пятно. Но в тот раз я будто знал, куда нужно смотреть. Зайдя в гримерку, я предупредил охрану, чтобы за сцену никого не пускали. Позже я узнал, что незадолго до моего концерта Эндрю и Рене подписали бумаги о разводе. Он несколько раз писал мне — после похорон родителей и после того концерта, но я так и не нашел в себе достаточно мужества, чтобы ответить. Я услышал собачий лай и взглянул вниз. Вдоль берега прогуливалось счастливое семейство — мама, папа, две дочери и золотой ретривер. Ветер принес их громкий смех и звонкие голоса. Они обошли мол и скрылись за поворотом. И только тогда я вспомнил, что сегодня двадцать четвертое декабря. Очередное унылое Рождество в Борнмуте — как обычно дождливое и бесснежное. Стюарт единственный был в курсе, почему я так сильно ненавидел этот праздник. Декабрь две тысячи пятого. Я прилетел из Нью-Йорка в Борнмут, повидаться с родными и Элисон, которая тоже праздновала Рождество в кругу семьи. Эндрю позвонил на домашний. Поздравил родителей, долго говорил с дядей, а потом трубку передали мне. Я впервые слышал его голос после нашего расставания пять месяцев назад в Лондоне, где мы провели пару дней перед его отъездом в Штаты. Мы изредка переписывались, но ни разу не звонили друг другу. Разговор не клеился, я боялся и ждал чего-то, подсознательно готовил себя к худшему. — Я женюсь. На Рене. Это моя одноклассница. Мы помолвлены уже два года. Отрывистые, четкие фразы, ничего лишнего. Мне показалось, что я уловил нотку сожаления, но, скорее всего, у меня от отчаяния разыгралось воображение. — Поздравляю, — выдавил я. Он долго молчал. Я закрыл ладонью динамик, чтобы мое неровное дыхание не выдало мои жалкие попытки побороть рвущиеся наружу всхлипы. — Я все помню, — вдруг тихо сказал он. На фоне слышны были голоса и музыка. В глазах защипало. Я хотел поскорее закончить этот разговор. Разговор, который я буду помнить всю свою жизнь. — Эндрю, — прошептал он. — Нил, — выдохнул я и нажал на отбой. Спустя три месяца нам всем пришли приглашения на свадьбу. Я порвал свое, как малолетняя истеричка. Между нами не было ничего общего, кроме шести недель безумия. Пропасть из проведенного друг без друга времени только ширилась с каждым Рождеством, которое я продолжал стойко игнорировать, так и не сумев отпустить обиды. «Благодаря» Стюарту, у меня теперь есть действительно веский повод продолжать это делать и дальше. Никто из нас не в силах изменить прошлое, и, скорее всего, любой мой или его шаг приведут к ошибке. Зависнуть в пространстве, в ответвлении, берущем начало в точке с названием «Июнь 2005», в непрожитой параллельной жизни — вот и все, что нам остается. Вдали показалась одинокая фигура. Полы светлого пальто, сливающегося с грязным песком, легко трепал вдруг поутихший ветер. Мое сердце на секунду умерло. Спрятаться было негде, да я и не хотел. Я хотел, чтобы Эндрю поднялся на смотровую площадку мыса Хенгистбери-Хэд — где впервые задал свой любимый вопрос и взял меня за руку, — посмотрел мне в глаза и назвал своим именем.