Смерть — это я

Квартира Дже Хо оставалась идентичной, верной тому образу, сохранившемуся у меня в голове — такой, как была в ту ночь, когда я здесь ночевал в первый раз: светлые ровные обои, поклеенные подобно самому хозяину, тёмная мебель, просторная кухня, дубовый паркет. Я бы хотел, чтобы тот раз оказался последним; я бы вернулся сюда, будь он жив, но не теперь, когда он больше не обладает возможностью существовать. Действия Мун Чжо были чрезмерно обыденными для этой ситуации: он, захлопнув дверь, прошёл мимо меня, проходя в открытое помещение студии. Я наблюдал за ним, тая в душе страх выпустить его из виду — он всё ещё был для меня непредсказуемостью, размытой, нечёткой картинкой. Я думал о том, что́ скажу ему, когда смогу. Я попрошу его рассказать мне, ответить на вопрос «почему?». Я опустил взгляд на свои ладони, пытаясь не замечать крови, пытаясь разглядеть оставшиеся участки белой кожи. Руки саднило; я попробовал вытереть их о свои джинсы, но вовремя остановился — рану следовало, в первую очередь, промыть, обработать, перевязать. Все раны, полученные в той драке. Помимо открытых, у меня, наверняка, полно синяков на теле, успевших уже поменять свой лик с багрово-красного в сине-фиолетовый; я помню, с какой силой кидался на Мун Чжо, и насколько жестоко он реагировал в ответ. Он, прежде стоя спиной ко мне, повернулся, всматриваясь в меня словно внимательным взглядом. Мун Чжо улыбался даже глазами, что поглощали всё моё существо: непроглядно-чёрные дьявольские очи. Он понял, что я думал о нём? Я решил скорее спрятаться в ванной комнате, так, хотя бы, я буду на время в одиночестве, сумею собраться, восстановлюсь. Мун Чжо следил за мной также, как и я за ним: я ощущал это мурашками на коже, бегающими, скачущими вверх-вниз, пока не спрятал себя за казавшейся надёжной стеной ванной комнаты. Всё такое же знакомое для меня, это зеркало в каменной раме, несколько белых полотенец, просторная ванна, новая, почти что неиспользованная, ведь Дже Хо только поменял жильё, успел ужиться и наладить здоровье после переезда. Это зеркало и отражение в нём. Это не мог быть я — не припоминаю этих отеков под глазами, следов засохшей, обветренной крови на щеках и под глазами, губы были обкусаны, разбиты в эту же бесконечно сочивщуюся жидкость, что так мне осточертела. Она была тем, что оставалось от каждого убийства, служила уликой, той, от которой надо немедленно избавиться. Это сущий кошмар, что я совершил сегодня! Нет, нет, это не мог быть я! В отражении дьявол, но никак не я! Но я знал, кто превратил меня в подобное существо, и знал, что ему нравится получившийся шедевр. Я, торопясь, открыл кран, и вода побежала вниз сильной, неизменной, холодной струёй, под которую я протянул дрожащие ладони, принимаясь промывать раны, смывая пятна одной рукой с другой. Далее, я брызнул, рассеяв капли, на лицо, что ощутилось как прежде, на улице, под дождём. Единственным отличием служило то, что я видел своё отражение, подсвечиваемое мелкими лампами с потолка. Также, я мог дотронуться до себя, понять, что это не один из кошмаров, что я не проснусь и ещё даже не сплю. Наверное, я не лягу сегодня. Не смогу. Я взял с вешалки полотенце для умывания, подставил под воду, дожидаясь, пока ткань впитает её, изменит оттенок на более тёмный. Закрыв кран, я расправил полотенце и потёр им лицо, с усердием очищая кровь. На ткани появлялись разводы, но я не думал, как буду избавляться от них. Всё равно я выброшу это. Или сожгу в каком-то переулке, в одном из мусорных баков, может, вовсе в лесу. После ливня снаружи, пока мы шли, я промок насквозь: рубашка прилипала к телу, тоже, наверняка, усыпанного синяками. Я не стал снимать одежду, чтобы проверить это. В начале мне хотелось убедиться, найдутся ли здесь бинты, мази, пластыри, хоть что-то, что может поспособствовать моему искалеченному виду. В ванной комнате были шкафы под раковиной, не крохотные выдвижные ящики, какие присутствовали в общежитии, а целые “коробки” с открывающимися на себя дверцами. Я распахнул их, опускаясь на колени, и заглянул внутрь. В одном из шкафов были лишь моющие средства, несколько рулонов туалетной бумаги и тряпки в прозрачных упаковках, ещё с висящим ценником на лицевой стороне. Я шумно вздохнул, раздосадовавшись, что ничего дельного не обнаружил, сильно, почти с ненавистью захлопнул дверцу. Я полагал, что, раз здесь мне удалось найти лишь подобные, совершенно ненужные вещи для меня, то далее и не следует искать — вероятность, что в следующих шкафах будет те же глупые безделушки останавливала меня, но, всё же, я открыл вторую дверцу. Где-то на грани подсознания я подчеркнул, что это первая вещь, повлекшая за собой отблеск радости за последнее время. В шкафчике была аптечка, набитая кучей лекарств. Вытащив её, я покрутил сумку, ища “молнию”. Такой мягкий материал, что я не удержался и провёл пальцами по очертанию белого креста на синем фоне. “Молний” было две: как и полагается, они были сведены вместе на центре, чтобы, для открытия, требовалось только потянуть их в противоположные стороны. Сумка открывалась с трудом, но, увидев её содержимое, я не пожалел своих усилий. На самом верху покоился длинный бинт, который я сразу отложил в сторону, как нужное мне, далее шли крема и мази, в кармашках же таблетки; я выбрал наиболее подходящие мне лекарства: мазь от синяков, продолговатый пузырёк перекиси водорода и обезболивающее в виде капсул. Задумавшись, я взял ещё и успокоительное. Теперь, когда кровь с рук была отмыта, ладони выглядели до ужаса плохо, настолько, что это смотрелось неисправно. Я держал в руках бинт, не зная, как подступиться. В одиночку не получиться перемотать раны, мне, значит, придётся попросить помощи у Мун Чжо. Я решил, что попытаюсь, для начала, а уж дальше как пойдёт. Налив на одну из ран перекись, порез, проходящий сквозь всю ладонь, покрылся, шипя, белой пеной. Адски больно. Я стиснул зубы, капая раствором на правую руку с тождественной раной из-за лезвия топора, которым Мун Чжо пытался просечь меня насквозь. Но, может, он так защищался? Я, действительно, был не в себе тогда, я был в ярости, пытаясь его убить. Возможно, он не заслуживал конца. Нет! Я начинаю вновь додумывать подобную ахинею? Полагая тогда, что покрыть раны бинтом в одиночку будет тяжело, я оказался прав: это было невозможно. Ткань то съезжала набок, то и вовсе не хотела закрепляться каким-либо способом. Мне не хотелось выходить отсюда, из этой вполне комфортной обстановки туда, где Мун Чжо, но я также знал, что это неизбежно, словно смерть для каждого живого существа. Я уже не видел смысла в том, зачем именно последовал за ним, мне казалось, что так должно было быть; это тоже неизбежно. Я решился оставить всё, как есть, не мучаться дальше с бинтом, потом как-нибудь разберусь. Я слишком устал, чтобы продолжать что-либо делать. Затолкав таблетки в задний карман джинс, я сложил перекись обратно в сумку, и положил её на место; я хотел сохранять здесь порядок ради Дже Хо, как благодарность за жильё, пусть оно и вызывает неприятные чувства, напоминает о моих зверствах и о прочем. Я повернул замок на двери, открывая, держа в руках бинт и мазь, зная, насколько будет необходимо заняться ранами, даже спустя время. Распахивая дверь, я вздрогнул от мёртвой тишины, царившей в студии. Мун Чжо сидел на диване, листая книгу, снятую, наверняка, с полки рядом. Задержав взор на его лице, я заметил, насколько расслаблены черты, что не выражали ничего лишнего, лишь спокойствие и немой контроль. Комната была в полутени: источником освещения были два торшера, стоявшие с двух сторон от дивана, подсвечивая и журнальный столик впереди. Мун Чжо скрыл окна плотными гардинами, концы которых почти доходили до пола, что создавало впечатление, если проходить с улицы, словно квартира всё также неизменно пустует. Я подошёл ближе, усаживаясь рядом с Мун Чжо. Он успел переодеться, закинуть куда-то всю мокрую одежду, натянув на себя кофту из гардероба Дже Хо. Мне тоже следовало сделать так, но я не решался или, возможно, меня это даже не волновало. — Твои руки выглядят кошмарно. Ты сотворил сущий ужас, — Мун Чжо повернулся в мою сторону, улыбаясь (хотя глаза оставались прежними, словно стеклянные), чуть наклонив голову набок. Я хотел возразить ему, ведь, я бы собственноручно никогда не совершил подобного с собой, но это восклицание бесследно потонуло. Мун Чжо отложил книгу в сторону, захлопывая, чтобы я смог увидеть обложку, графитово-чёрную, с пересекающими верхнюю часть буквами, что складывались в “Леди в озере” Рэймонда Чандлера*. Мун Чжо протянул мне ладонь, тыльной стороной вниз, как будто прося чего-то: это почти умоляющий жест. Я не понял, что он делает, пока он не продолжил. — Дай посмотреть. Что? Зачем? Я не доверял его действиям, это всё было странно, пугающе, бессмысленно. Он внимательно смотрел на меня, и мне казалось, что Мун Чжо вглядывается в мою душу, которую я пытался скрывать. Я смотрел на него в ответ, наблюдая в точности так, как он за мной — но это действовало словно гипноз; я опустил взгляд на руки, лежащие на коленях, и протянул их, неуверенно, Мун Чжо. Он бережно взялся за мои руки. Его пальцы, проводящие по периметру порезов ощущались холодным металлом, лезвием, вновь вскрывающим раны. Бинт, чем я пытался ранее покрыть одну из ладоней, Мун Чжо, размотав, сложил в сторону. Он рассматривал мои руки с участием, держа их в своих, моментами поворачивая, чтобы свет падал лучше. — Потом останутся шрамы. У меня таких полно, я, чуть позже, покажу тебе. Ты, похоже, промыл раны? — я несколько раз кивнул, не говоря ничего. — Вот и чудно. Я могу помочь тебе с этим. Будет не очень приятно, если попадёт инфекция. Я удивился плавности его движений, когда он принялся сначала распределять мазь, а потом бинтовать мне ладони, скрывать то, что он сделал ранее с моим телом. Найдётся ли у него ран, причиной которых служу я? Я рассматривал его руки, бледные, чистые, без единой царапины, но, нет же, там шрам, уходящий дальше, через предплечье. Где он мог получить подобное? Это, наверняка, смущает его, ведь я никогда не видел его одетым в нечто отличное от кофт и рубашек с рукавами, скрывающими всё, даже часть ладони. — Твои руки дрожат, — Мун Чжо заканчивал: искал, куда бы заправить хвостик от бинта, но остановился, обращаясь ко мне. — Лапуля? — я молча осмотрел свои ладони, когда он справился с хвостиком: обе руки были перевязаны посередине, напоминая мне то, как мы так же, в армии, боролись против едких мозолей, появляющихся после упражнений на турнике. Они и вправду дрожали, но я не знал причину. — Тебе стыдно, что ты ввязался во всё это. — Что? — Ты чувствуешь вину перед ними всеми, за то, что убил их, ты чувствуешь вину перед той девушкой из полиции, которой не смог помочь, ведь ты знал о происходящем, но был слишком напуган, чтобы рассказать. Тебе нужна помощь, ты не должен чувствовать вину и совесть. Ведь я не чувствую, — слова складывались в предложения, его голос лился ровным потоком; меня пугало это спокойствие, опять же. Ощущение загнанности в угол, безысходности, я ощущал себя непонятно, не мог разобраться в происходящем, возвращаясь в начало этого дня, но мне казалось, что этот день и не начинался. — Ты можешь рассказать мне о том, что волнует тебя. — Мне страшно. — Неизвестность часто пугает обширностью своих возможностей. Тебе не стоит думать об этом, ведь я помогу тебе, так будет отныне, простираясь сквозь века. По правде говоря, мне хочется кричать. Я чувствую всё и ничего в то же время, не могу это контролировать, я схожу с ума. Слишком долго я держал это дерьмо в себе, создавая проблемы не окружающим, а только себе. Но ведь мне всё равно на их судьбы! Я не хочу, чтобы они существовали. Я в ярости от собственного бездействия, неспособности здраво мыслить и того, что остался в итоге ни с чем, полностью обессиленным. Я вёл эту войну против своей стороны, когда держал врага ближе, чем друга. Меня переполняют эмоции настолько, что я чувствую себя опустошенным. Я желаю смерти каждому, кто привёл меня в этот ад. Я прокручивал эти слова в сознании вновь и вновь, но не хотел облекать их в звуки. Это останется со мной, никто не узнает того, что я чувствую. И я забыл, как Мун Чжо читает меня — всегда. — Я ведь говорил тебе, — хмыкнул он, улыбаясь ещё шире, замечая, что я нахмурился его словам. — Я говорил тебе, когда мы были на крыше, чтобы ты переставал замыкать эмоции в себе. Лучше делай, твори, ломай всё, что захочешь — в этом и есть сущность нормальных людей. Запомни это наконец. Я снова промолчал, вглядываясь в одну точку на ковре у себя под ногами. Я ничего не рассказывал ему, но ощущал себя так, словно чистосердечно признался во всём, что меня волновало, в своих грехах и в секретах, которые скрывал даже для себя. Мне вовсе не хотелось раскрываться ему, я не понимал, как так вышло, но если подумать, то в моей жизни меня не знал никто, даже Джи Ын. Я пытался рассказать ей многое — она не стала слушать. Здесь нет её вины. Только моя, что выбрал не того человека. — Я понимаю тебя, и я единственный, кто способен на это, — звучит, как правда. Мун Чжо сделал паузу, оглядывая студию перед ним, а затем меняя тему: — У твоего любимого друга прекрасная квартира. Сколько же он труда сюда вложил, чтобы более никогда не вернуться? Признаюсь, мне было бы обидно, — он засмеялся, вновь поворачиваясь ко мне. — Где ты собираешься спать? Здесь есть спальня, но, если пожелаешь, можешь остаться в этой комнате. Диван должен раскладываться. — Я лягу здесь, — я надеялся, что так смогу отгородиться от кошмаров, обступающих меня со всех сторон, стоило мне только закрыть глаза. Я не собирался даже переодеваться ко сну — всё равно, завтра сделаю, сейчас моя одежда не играет особенной роли. — Не буду расправлять. — Как пожелаешь. Не сиди допоздна. Если сон никак не будет идти, выпей чего-нибудь, лапуля. После этого Мун Чжо ушёл, спрятавшись в соседней комнате, бывшей в прошлом спальней Дже Хо; мне показалось это странным, что убийца заснёт в постели жертвы, но это пугало лишь меня, заставляя задумываться о подобном. Мун Чжо такие мелочи, через которые переступить — ничего не значит, — даже внимание обращать не считает нужным, принимает как пустоту, иллюзорный фактор. Его, в целом, мало что заботило по-настоящему, вызывало интерес, выводило на положительные эмоции, обычно это и есть отличительные черты психопата. Когда я только начинал свой роман, я прочёл об этом в интернете, далее использовал в написании, а затем чудным образом запомнил, начав размышлять ночами. Я встал с дивана, где доселе замер, крепко зацепившись за мысли, собираясь выпить успокоительное, избавиться от переживаний во сне. Конечно, сегодня я вряд-ли буду доволен тем подобием отдыха, который получу, но этот вариант привлекал меня значительно больше, нежели пассивное ожидание рассвета. Но, сколько же сейчас времени? У меня не было часов, о телефоне, что я оставил, наверняка, в общежитии, я не вспоминал, а настенные часы поблизости отсутствовали. Мне бы хотелось вновь ориентироваться в происходящем вокруг — это служило причиной тому, что я решился лечь спать сегодня. Кухня в квартире была выполнена в тех же тёмных оттенках, что и основная мебель, представляя собой длинную, полукруглую на конце столешницу и граничащие с ней шкафы, раковину и электронную плиту. Я порылся, открывая случайно выбранные ящики, в поисках стаканов, обнаружив их время спустя. Налил воды из под крана, наслаждаясь её ровным журчанием, пока наполнялся стакан; я достал упаковку таблеток из заднего кармана джинс, нетерпеливо вскрыл, выдавил лекарство в виде продолговатой белоснежной капсулы, проглотил, запивая. Я надеялся, что раны не будут зудеть ночью, ведь на теле их, вероятнее всего, множество. Я собирался рассмотреть их поближе завтра. Вдруг я задумался, что мне более не избавиться от этого периода жизни — весь ужас, пережитый сегодня и за эти две недели, останется впредь навсегда со мной, как шрам на моей душе. Он будет болеть, тревожить, приходить во сне. Насколько мой сегодняшний кошмар совпадёт с предыдущими? В прошлом, в каждом из них я был в армии. Теперь мне предстанет сцена, как я убиваю, перерезая горло, нескольким размытым образам, так похожим на жильцов общежития? Если я увижу это вновь, свихнусь окончательно. Вернувшись в гостиную, я лёг на диван, подложив под голову одну из крохотных подушек, приставленных к спинке. Я мог повернуться так, чтобы мне было видно всю комнату, возможно, это бы меня успокоило, но я решил расположиться спиной к пустому пространству за мной. Я решился спать лишь со светом: тусклое свечение торшеров успокаивало, не мешало, вселяло надежду, что я не в кромешной тьме в полном одиночестве. Одна тишина, столь блаженная для меня. Я мог лишь предположить, чем сейчас занят Мун Чжо; я был почему-то уверен, что он не спит, а читает, как доселе проводил время, ожидая меня. Мне вспомнилось та схожесть в наших вкусах, какую он открыл для меня в один из первых дней моего проживания в Сеуле. Я был в восторге, что нашёл человека, кто сможет выслушивать мою неординарную россказню, невзирая на проблематичность слов. Возможно, я с самого начала был сумасшедшим, но сейчас я схожу с ума всё сильнее. Я вздрогнул, услышав шаги за спиной, недовольно потянулся: зачем он вновь следит за мной? Мне хотелось, не раскрывая глаз, повернуться, а затем посмотреть на него в ответ, предполагая, что подобное введёт его в сомнение. Зачем? Да, и вправду. Я остался на месте, стараясь не вслушиваться; я считал до бесконечности, дабы быстрее уснуть. Один. Два. Три. Четыре. Резкий звук просёк воздух. Пять. Открыв глаза, я увидел окровавленный топор, воткнутый в спинку дивана всего несколькими сантиметрами выше моей головы. Шесть.