маленький август в декабре

На улицах живо — Москва не умеет тихо: шум автомобилей, прохожих и заведений всегда тут. В машине холодно — печку не включает намеренно, чтобы в тепле не разморило до сонного состояния. В голове пусто — решето, в котором не способен задержаться поток обычных человеческих мыслей — каждый же думает о чём-то на периферии. Хоть что-то: заевшая песня, выхваченная из эфира любимой радиостанции, ужин или обед, планы на завтра, строчки сценария, обрывки разговоров — у Антона из этого ничего, только усталость густой и плотной массой затапливает голову, раздражает вспышками головной боли и отрицает любое другое желание. Поесть, поспать — какая разница? Антон не видит смысла, ведь через несколько минут вставать снова, с правой ноги шагать в круг, что дерёт в горле неозвученными словами и в глазах несуществующими слезами. Устал — это слишком блёкло, заебался — слишком громко, он ведь не ребёнок, чтобы ныть. Просто ничего — пустая голова, полупустая дорога. На циферблате дальше часа ночи — Антон ненавидит часы. Они кричат ему в лицо временем, что бежит сквозь пальцы событиями, не имеющими особого смысла. Единственное время, что любимо — редко-раннее утро, когда рядом не пусто — тогда у времени есть смысл в очертаниях смешного носа, в окружности бёдер и в тихом смехе. Есть смысл в Арсении. В квартире глухая тишина, и Антон не зажигает свет, чтобы лишний раз не видеть, что комнаты пустуют. Стягивает куртку, цепляя за крючок вешалки, наступает на пятки кроссовок, чтобы скинуть с уставших ног. В ванной даже в зеркало не смотрит, на грани усталости и раздражения пытается выпутаться из толстовки и штанов, белья и колец-цепей — зачем только напяливает. Вода холодом бьет по сгорбленной спине, стекает вдоль позвоночника и убегает в слив, закручивая спирали — Антон смотрит и хочет, чтобы его смыло вместе с водой. Хорошо, что Арсений сегодня не тут — перед ним быть таким не хочется. Антон вытирается небрежно, трёт голову полотенцем и трясёт головой, словно собака. Побитая, худющая собака, что без хозяина не знает, куда приткнуться. В холодильник даже не заглядывает, выпив стакан воды из фильтра, который, кажется, набрал ещё Арсений перед отъездом. Везде темно, и Антон бродит по квартире призраком, цепляясь руками за стены, чтобы не удариться — а по правде, чтобы не упасть на колени и не заплакать. Ничего не случилось — просто в один момент Антон зацепился ниткой о гвоздь и теперь пытается идти дальше, игнорируя, что петелька за петелькой всё расплетается. Собрать себя во что-то цельное тяжело — самому нереально. Натыкается на спальню — там такой же принцип, как и в машине: холоднее, чтобы не разморило в сон. В тепле не слышно будильник, ведь в тепле его будит Арсений — не механическим писком колокольчиков, а лёгким поцелуем в горячий лоб, пятернёй в волосах и осторожным касанием к щеке — ладонь так тепло обволакивает. Антон падает на кровать — влажный, поэтому холод постельного ощущается острее, будто погружение в прорубь. В одном белье без права согреться, мокрой головой холодит подушки, зарывается лицом глубже, надеясь утонуть и задохнуться в северно-ледовитой постели. Едва цепляет край одеяла, чтобы прикрыть хоть что-то — оно падает на поясницу, что завтра будет болеть. Одеяло немного греет — Антон представляет, что это ладони. Большие, не столь нежно-бархатные, чуть шершавые от зимней погоды и тёплые от кипятка, в котором он полощет руки. Скрип половиц соседней квартиры это его шаги — осторожные, тихо-заботливые, приглушенные от разноцветных носков. Все странные звуки, что ему слышатся, это он — на кухне заваривает чай, в ванной раскручивает баночки, чтобы пахнуть потом отдушкой геля или шампуня, щекоча обоняние. Арсений есть в квартире незримо — даже в темноте Антон видит очертания его толстовки на спинке стула, слышит сквозь аромат кондиционера для белья его одеколон, а где-то на тумбочке точно можно найти тюбик крема для рук. Антону даже знакомый перезвон в ушах — потёртая и старая эйфелева башня-брелок звонко ударяет по ключам. Этот мираж так сильно простреливает сознание, что Антон едва содрогается от мнимого ощущения чужой ладони на пояснице. Она собирает мурашки, ведёт их выше — к шее, поднимая за собой шерстку в странном предвкушении. Антон давит своё сердце катком — до чего докатился, что ему мерещится — то ли Большая, то ли Малая медведица — то ли руки Арсения. Кажется, что пальцы смыкаются на шее, мягко массируют, и Антон сильнее трёт лицо об холодные простыни — плакать хочется до дерущего чувства в горле. — Антон. Голос Арсения ласкает слух — нежно-осторожно зовёт сквозь марево полусна, тянет руку к нему, сжимает пальцами плечи. — Антон. Голос Арсения настойчив — пальцы смыкаются сильнее, растирают кожу, и с каждым нажимом Антон горазд плакать сильнее — почему всё это только кажется? Почему Арсений не тут? — Антон! Голос звенит тревогой, и Антон едва понимает, что происходит. В один момент появляется воздух — он так сильно вжимает лицо в кровать, что забывает дышать, и тёплые ладони растирают мокрые щёки. Антон сквозь пелену слёз видит расплывчатое лицо, сквозь шум в ушах слышит родное “Антон”, и тёплый свет прикроватной лампы чертит контур чужого лица. Арсений смотрит на него — слёзы катятся по щекам Антона, позволяя ему всё лучше и лучше видеть Арсения: обеспокоенный, напуганный, со сдвинутыми бровями и приоткрытым ртом. Антон тянет слабую руку к его лицу, подушечками пальцев касается подбородка, ведет дальше — к щеке и скулам, Арсений торопливо целует раскрытую ладонь. — Почему ты мне кажешься? — шепчет Антон, боясь, что мираж исчезнет, забрав с собой всё тепло. — Я тут, Антон, всё хорошо, — шепотом в ответ, лёгким поцелуем в косточку на запястье и выдохом на коже. Антон не верит. Тянет вторую руку к лицу, пальцами водит по чертам лица, будто слепой, что весь мир сосредотачивает на кончиках пальцев, пытается осознать — это реально. — Прости меня. Арсений не знает, можно ли удивиться ещё больше — Антон напуганный, потерянный, холодный, тянется к его лицу, мягко шерстит пальцами, касаясь каждой черточки. Антон заплаканный — очень редкое явление, надломленный и ранимый, жаль, что тридцатка и ума палата, а внутри не стержень сильнее кого-либо. Но Антон человек — Арсений знает на все сто — и даже Антону не всё под силу. — Прощаю. Арсений понимает, что Антон ни в чём не виноват — глупо убеждать в этом. Антон просит прощения для себя, для собственного спокойствия, пусть по надуманным причинам, но конкретно сейчас, в сложном эмоциональном состоянии, всё что нужно Антону — это лёгко-тихое “прощаю”. И Антону действительно капельку легче — дышит полной грудью, сильнее стискивает пальцы, в изломе бровей говорит спасибо, всхлипывая на выдохе улыбкой и слезами. — Мне плохо, Арс. Просит о помощи, и Арсению рвёт сердце. Он всё ещё в куртке, в кроссовках, и дорожный рюкзак небрежно брошен у входа, но, войдя в темную и холодную квартиру, в которой он оставил Антона на несколько дней, уехав в Питер, Арсений испугался, не получив ответ ни на сообщение, что будет поздно ночью, ни на приветствие, хотя обычно Антон ждал его до последней минуты, посапывая на диване в гостиной. — Скажи, как тебе помочь, солнце? Арсений говорит “солнце” потому что так есть — Антон светит ярко, греет щёки пальцами-лучиками, целует следами бронзового загара, прячется за тучами плохого настроения, жжёт кожу ожогами касаний и является причиной всего живого в жизни Арсения. — Побудь со мной, — Антон пытается потянуть ближе, но Арсений мягко хватает за запястья, растирая кожу там — так делает мама Антона и он сам. — Я сниму куртку, кроссовки и лягу к тебе, хорошо? — предупреждает Арс перед тем, как отстраниться, и дожидается, пока Антон чуть кивнёт, ослабив хватку. Арсений торопливо скидывает верхнюю одежду, топчет пятками кроссовки, теряя в них короткие носки, и, замешкавшись, стягивает джинсы, оставаясь в толстовке и белье. По-глупому смешно, но в джинсах неудобно, и Арсений мягко просит Антона приподняться, чтобы накрыть одеялом и самому юркнуть под прохладу. Антон мёрзнет, чувствует, как Арс пышет теплом, и тянется к нему, опутывая длинными конечностями. Антон большой, у него улыбка широкая, и плечи широкие, и спина, но сейчас, растерянный и запутанный, Антон кажется невозможно уязвимым, небольшим — маленьким человеком в ворохе проблем. — Всё хорошо, солнце, — Арсений позволяет уложить голову на своё плечо, зарывается носом в кудри, осторожно чередует с короткими поцелуями в макушку. Антон греет холодные ладони прямо на раскалённой коже — Арсений не протестует, хотя до жуткого озноба не любит, когда Антон намеренно лезет холодными лапами под домашнюю майку. Тогда Арсений бурчит, негодует, шутливо лупит кухонным полотенцем — они смеются прямо на кухне ранним утром, когда Москва ещё только просыпается, а поцелуи с привкусом зубной пасты. Утром Антон сонный, трёт глаза, мажет пастой щёки, губы пухлые после сна — целовательный, нежный. Арсений утром спокойный — тихое море на рассвете дня, и солнце-Антон мягко шерстит лучами-пальцами гладь кожи. — Тебя не было долго. Я устал. Антон не возмущается, всего лишь тихая констатация, постыдное признание слабости, за которую Антон себя не любит. А Арсений больше всего на свете любит это крохотное зерно слабости внутри Антона, что видимо едва ли не ему одному. Так интимно, нитками доверия соткано, безумно ценно для Арсения — оголиться самому и видеть Антона таким же обнаженным. — Я дома, — всё, что может сказать Арсений. “Дома” хранит в четырех буквах годы перелётов, метры пустых квартир, дорожные сумки, отельные тапочки, корешки железнодорожных билетов и посадочных талонов. “Дома” звучит правильно — шумом кофе в мелкой турке, перезвоном ключей небольшой квартиры на окраине, приглушённым смехом и шепотом разговоров. “Дома” — в очертаниях улыбок, в переписках, в едва заметных касаниях к запястьям — большие экраны будут хранить их веками. Антон засыпает буквально на руках, пригревшись на груди, мерно вдыхая тонкий запах одеколона и стирального порошка от толстовки. Арсений, убедившись, что Антон спокойно и крепко спит, позволяет себе прикрыть глаза, погружаясь в полудрёму. Просыпается резко в кромешной темноте и один — Антона нет, только развороченное одеяло. Арсений шарит рукой — ещё тёплая. Шум воды из ванной комнаты успокаивает его, и Арсений нащупывает выключатель, чтобы озарить комнату лёгким светом лампы. Телефон Антона рядом, жадно поглощает заряд, о чём свидетельствует слабое свечение. Без десяти шесть — они проспали меньше четырех часов. Арсений видит колокольчик будильника, что прозвучит через несколько минут, и благоразумно выключает заранее. У Антона сегодня съемка рекламы в офисе и вечером игра на Харде — Арсений помнит его расписание, но отпустить просто так в офисную мясорубку не может. Стас за ранние звонки спасибо не скажет, но Арсений любит Антона больше, чем боится кого-то побеспокоить. — Что случилось? — сонный голос заставляет улыбнуться. — Прости, что так рано, — оправдывается Арс. — Антону стало плохо, и я не хочу его отпускать на съемку. Есть возможность перенести? — торопливо и шепотом — чтобы Антон не услышал. — Что-то серьёзное? — беспокойство Стаса считывается легко. — Пока не могу сказать, — кусает губу Арсений, решив утаить причины. — Я ещё не вызывал врача. — Если будет хуже, то даже не сомневайся — даже если он будет против! — Арсению хочется смеяться от того, как Стас ворчит — переживает. — Я съёмку отменю, а Хард... — Я могу выйти вместо Антона... — Лучше останься с ним. Молчат друг другу в трубку — Арсений не знает, что сказать, тонет во внезапном приливе горячей благодарности. — Ты ему нужнее, а я что-нибудь придумаю. Может, Серёжу позову. Отпишись потом, — короткими фразами, но Арсению и не нужно больше. — Спасибо. Арсений отстраняет телефон от уха, рассматривая потухший экран. Их отношения не были секретом, обсуждались за закрытой дверью, чтобы никаким образом не сорвать главное детище их жизни — Арсений и Антон сами понимали, что важно строго разграничить работу и личное. Но Арсению до этого момента казалось, что никто их всерьёз не воспринимает — ну, дрочат втихаря за сценой, общаются через истории и посты — не более. Арсений сам боялся, что “не более”, но в кармане всегда есть ключ от общей квартиры и пожелания доброго утра шепотом на ухо. Додумать о том, как к их отношениям относятся остальные, не получается, но спокойные колокольчики хороших мыслей греют душу. Арсений откладывает телефон на тумбочку, поднимаясь с кровати. Он всё ещё в толстовке, немного вспотевший от теплой одежды и одеяла, но обнаженные ноги пробирает лёгкий сквозняк — похоже, Антон открыл окно в гостиной. Обычно Антон не закрывает дверь в ванную, и Арс, ступая тихо и осторожно, надеется, что и в этот раз Антону не пристало закрываться. Дверная ручка послушно склоняется, впуская в небольшую ванную — Антон уже вышел из душа, обмотав полотенце вокруг бёдер, а потому Арсений входит спокойнее, прикрывая за собой дверь. — Доброе утро, — чуть улыбается, опираясь спиной о стену — смешной, в толстовке, что едва прикрывает пах и бёдра, упирается длинными ногами, чтобы не скользить по плитке вдоль стены. — Доброе, — Антон хрипит, незаметно кусает себя за щеку изнутри, пытаясь улыбнуться — больше похоже на зубную боль. — Прости, если разбудил. У меня съёмка... — Стас только что позвонил и предупредил, что съёмку отменили. И на Харде всё будет хорошо... Арсений врать не хочет, но по-другому Антон не останется дома — а как же коллектив? Как же люди? Антон о себе подумает в последнюю очередь — Арсению остаётся думать об Антоне вместо него. Он молчит, спадает улыбка на его лице и опускаются плечи, будто перестаёт играть, что всё в порядке. — Нам никуда не нужно ехать, солнце, — Арсений старается укутать голос мягкой просьбой, а не приказом. — Побудем дома. Антон мешкается — это видно по бегающим глазам и желвакам, что ходят по вискам. В нём слишком много эмоций, что не имеют выхода — усталость уже щекочет края чаши, грозясь залить всё вокруг, превратившись в агрессию и злость. Антон — спичка, и его серной головой упрямо елозят по боку спичечного коробка, не зажигая, а просто стирая в пыль. — Можно тебя обнять? Антон просит о таком редко — чаще Арсений первым ныряет в объятия, или Антон сам подкрадывается со спины, стараясь незаметно сжать в длинных руках. Арсений легко кивает, отталкиваясь от стены, чтобы стать ровно, и уже вскидывает руки в приглашающем жесте. Но Антон делает иначе, подходит ближе и падает на колени, опутывая руками талию и зарываясь носом в толстовку на уровне живота. Арсений вздрагивает от неожиданности, но рефлекторно тянется руками к нему, укладывая одну ладонь на влажную макушку, а вторую на плечо. Антон никогда не обнимает снизу — высокий, ему приходится обнимать всех за плечи, но сейчас — близко к телу, почти к сердцу — Антон хочет обнять Арсения именно так, чтобы спрятаться в коконе. Антон голый, прикрытый полотенцем. Арсений в одной толстовке, босыми ногами стоит на холодном кафеле. Одни объятия и ничего больше, один длинный день дома впереди. — Идём в кровать, — просит Арс, побаиваясь за колени Антона, что будут болеть. — Обнимемся там, полежим, — Арсений накручивает на палец отросшие пряди, вьющиеся за его движениями. — Поговорим... Антон чуть сильнее стискивает ткань в пальцах, трётся носом по солнечному сплетению — так нежно. Но встаёт, цепляясь пальцами за пальцы, робко заглядывает в глаза. Арсений приводит его в спальню, усаживая на кровать, а сам подходит к шкафу. Коротко роется в полке, чтобы выудить бельё и какую-то домашнюю футболку. Антон молчит, горбит усталостью плечи и позволяет — приподнимает таз, чтобы Арс мог выдернуть из-под него полотенце, смотрит, как Арсений садится в ноги, мягко обхватывая пальцами тонкую лодыжку. Продевает одну и вторую ногу, тянет ткань наверх, и Антон не отводит взгляд. В этом нет ничего возбуждающего — только трещинами внутри идёт спокойствие от того, что Арсений так осторожен с ним. Арсений натягивает футболку на его голову, Антон поднимает руки, чтобы помочь, и получает поцелуй в лоб, наконец облачившись. Антон мог бы сделать всё это сам. Но Арсений проявляет заботу — даже в таких мелочах. Антон откидывается на спину, смещается на бок, и Арсений укладывается позади, чтобы накрыть спину собой, обвив руками. Волосы влажные, пахнут сильно химозным шампунем, но Арсений всё равно целует в макушку. Антон молчит, только находит ладони, чтобы держаться вместе, тянет их сплетённые пальцы к своему сердцу и держит там. Москва за окном просыпается, они засыпают. Второй раз Арсений просыпается не один — Антон повернулся лицом к нему, дыша в шею, поджав ноги под себя. Арс чуть отстраняется, чтобы заглянуть в лицо. Круги под глазами будто подкрашены тенями, горько синеют усталостью. Волосы, высохшие сами по себе, мягкие, торчат разномастными прядями и щекочут кожу. Это не мальчишка, что морщит нос, пожимая руку при первой встрече. Не тот Антон, который курил у главкино перед первым в жизни мотором, не он взахлёб рассказывал о материале для "Не спать". Не этот Антон целовал его в первый раз в отельном номере, и не в его плечо Арсений плакал. Антон стал другим, другим стал Арсений — время взяло своё, не сломив их, а просто заточив под обстоятельства. Антон просыпается. Жмурится, морщит нос, зевает, не открывая рта, и поднимает веки — в глазах нет искры, нет беззаботности и ребячества. Антон уже взрослый, состоявшийся человек, и Арсений полностью принимает эти изменения. Осталось, чтобы Антон тоже их принял. — Доброе утро, — тихо, почти одними губами, но Антон слышит без слов — чуть улыбается в ответ и шепчет своё "доброе утро" в ответ. — Выспался? — спрашивает Арсений, целует родинку на носу, не решаясь коснуться губ — ещё не чистил зубы. — Не имею понятия, который час, и это прекрасно, — хрипит Антон своим басистым голосом и подаётся вперёд, чтобы сорвать поцелуй первым — даже не поцелуй, а просто касание губ. — Тебе лучше? Жмутся ближе, нос к носу, и Арсений видит каждую трещинку на лице Антона. В уголках глаз морщинки-смешинки — можно пересчитать, сколько раз им было весело вместе. На лбу складки-мысли напоминают о волнении — Арсений помнит каждый момент, когда сжимал потные ладони в своих, убеждая, что всё будет хорошо. — Не знаю, — честно отвечает Антон. — Физическая усталость ушла, но внутри... Тяжело. — Попробуй это описать, — просит Арс, находя чужую ладонь под одеялом — сжимает ладонь немой просьбой. — Меня хуёвит, Арс, — сознаётся Антон. — Будто я не я. Арсений может сказать что-то вроде "Дурашка, ты это ты, не переживай" — но это будет ложь, что перечеркнет всё, что строилось годами, разговорами и моментами. Слишком дорого они платили за правду, чтобы сейчас Арсений слился с тяжелого разговора. — Понимаю, — выдыхает Арс, чуть отстраняясь, чтобы смотреть в глаза. — Ты сделал себе новые ботинки — красивые, чтобы всем понравиться. Думал, что сможешь ходить в них где угодно, но чем дальше идёшь, тем больнее — от мозолей, ссадин и прочего. — Антон молчит, только брови чуть хмурит, вслушиваясь в слова. — Хорошо бы снять их, но уже поздно — да и впору хвалиться ими, это ж сам сделал. Но без них никак, Антон, — Арс тянет руку к лицу — пальцами гладит висок, щекочет касанием ухо. — Пешком не дойти, поэтому нужно сцепить зубы и вперёд, разнашивать их впору. — Ты с этими ебаными шарадами... — тяжко хмыкает Антон, губами касаясь запястья. — Главное, что ты понял. Антон едва кивает. — Лучше бы нас никто не знал — мы были бы нужны только друг другу. Арсений робко улыбается — от щекотки губ на коже, от щекотки чувств в пустом желудке. — Это пройдёт, Антон. Поверь мне, — просит Арсений — Антон выбора не имеет, только верить. — Как ты смог привыкнуть? Я схожу с ума иногда — будто не я в своём теле, а ебаный актер погорелого театра. Прости, — Антон мешкается от того, что задел священное слово, но Арсений едва заметным взмахом ресниц говорит, что это пустяк. — Просто шёл дальше — набивал синяки, стирал ноги в кровь, но шёл, держал тебя за руку и как-то вылез из этого болота. Арсений смотрит на Антона — видит себя. Ищущего небольшой уголок, где можно быть собой, а на свет выходить другим — тем же Антоном, только в панцире, чтобы не задевали летящие камни. Антон ищет баланс между собой и своим образом, боится, что закрывшись от внешнего, уже не сможет вернуться к себе — к мягкому, сонному и влюбленному. Арсений видит эти перемены как никто, помнит себя в это время, поэтому прощает — глупые шутки, вспышки устало-пассивной агрессии, молчание. А потом, когда Антон отмокает под душем, усердно смывая с себя надоевший образ, прощает второй раз — Антон сожалеет, жмётся-вжимает в себя, шепчет жарко, что самый-самый и себя убивает тем, что даже с единственным любимым боится проебаться. Антон не пример для подражания, а сплошной текст хаотичных мыслей. В Антоне много риторических вопросов, многоточий, противопоставлений и оксюморонов, но при этом Антон искренний — как в печали, так и в радости. — Ты мне помог, Антон. Когда было плохо, ты был рядом. Теперь моя очередь. Каждое слово касанием, пальцами вычерчено на висках и скулах, и Антон поцелуями подтверждает — нужен. Арсений очень нужен. Лежат тихо, водят пальцами по ладоням — Арсений щекочет чужие линии жизни, а за окном линии жизни Москвы бегут мимо них. — Когда мы на сцене — я счастлив, — голос Антона сиплый от молчания. — Когда слышу смех — бля, Арс, мы заставляем людей смеяться, — Арсений снисходительно кивает — Антон на миг показался ему тем самым мальчишкой. — А дальше всё в каком-то тумане — крики, комментарии, засранная личка. Каждое слово и шаг под микроскопом — а я не умею как ты... — И не нужно. Не нужно "как я", тебя не за это любят. — Я уже не раз обосрался — за что там любить, — невесело хмыкает Антон, переворачиваясь на спину. Арсений смотрит на его профиль — солнце сквозь окна подсвечивает красивый нос и губы, а в ресницах путаются лучи. Антон смотрит в потолок, будто там есть ответы на всё, что его волнует, но там только белоснежная пустота, впрочем, в голове тоже. — Засранец ты, Антон, — выдыхает Арс, и улыбка короткой реакцией торкает кончик губы. — И засранца тебя любят. И вообще, обосраться — это в природе человека. — Я иногда боюсь что-то сделать не так, — сознание отдаёт в груди шевелением. — И когда начинаю думать, то загоняюсь так, что вообще молчу. Или несу хуйню — другого не дано. — Не буду спорить — иногда ты несёшь хуйню, — выдыхает Арс — чем сильнее любит, тем сильнее бьют под дых кривые шутки. — И мне бы закатить истерику и обижаться, но от этого ни мне, ни тебе не будет лучше, — Арсений на стенках сознания рисовал палочки — их общие проебы, но перестал. — Лучше бы ты меня нахуй послал, чем смотрел так. — Как так? — Антон поворачивается к нему — и Арсений чуть улыбается от того, как Антон сейчас напоминает его в начале их отношений. — Так сильно, — у него искры в глазах — будущие слёзы, копятся в уголках, щекочут нос и горло. — Мне страшно, что ты прощаешь мне всё. И я боюсь, что дойду до края, где ты переступишь через себя, чтобы простить. Арсений не знает, что в голове Антона. В какой момент лопоухий мальчишка стал любить его так сильно? Что вообще Антон вкладывает в свою любовь? Он молчит, слёзы красноречиво говорят вместо него — не вчерашняя истерика, просто эмоции переполняют, выискивая пути наружу. Антон не дурак и дураком не был, хотя прятался за этой ширмой, стискивая плечами, отсмеиваясь, мол "дуракам везёт". Но Антон не дурак, хотя доходит поздно. И Арсений верит, что всё не со зла, всё от банального страха быть собой — отсюда и смещение фокуса на всех, только не на себя. — Антон, — пальцы холодит влага, наверняка щиплет кожу Антона, — не забывай, что я не ребёнок. Мы ведь договорились — помнишь? — Антон кусает губу и кивает, обрывками ссор вспоминая тяжелый год. — Я говорю тебе каждый раз, когда что-то не так. Когда что-то касается меня, я говорю тебе это, — Арсений сталь добавляет в каждое "я", чтобы плавилось в голове Антона. — Ты обещаешь, что не станешь молчать? Антона можно понять — Арсений молчанием решал проблемы, замазывал трещины недосказанностями и кричал о помощи, когда в трюмах терпения по горло воды. Тогда Арсений кричал, захлёбывался и тонул, и Антон спасал, хотя сил едва на то, чтобы держаться на плаву самому. Это было — прошло с месяцами-годами, осталось тихим звоном в голове, но Антон боится, что не заметит, когда Арсений будет тонуть. И Антон будет топить, не замечая. Боится, что будет поздно. — Не буду, — легко и уверенно — Арсений сам не знает, что может так. — Что бы ни случилось, я не буду молчать, — уголки губ дёргаются, и Антон целует подушечки пальцев на своих губах. — Боюсь, что всё закончится, — сколько страхов сегодня скидывают занавес, Арсений не считает, просто принимает их, укладывая свои рядом. — Всё когда-то закончится — мы будем старыми, ненужными, забытыми, может и друг друга забудем, — Антон уже хочет возражать, но Арсений легко улыбается и пальцами просит помолчать. — Но сейчас мы тут, Антон, — глаза в глазах теряются. — Так давай останемся, — просьбу оставляет поцелуем, и Антон отвечает. В поцелуе привкус горькой радости — вместо бесшабашных мыслей тихое спокойствие, и Антон не может себе сказать, чувствует ли он ностальгию по тому времени. Было время много лет назад, когда они были счастливее всех на свете — неизвестные, так что в метро терялись в толпе, разъезжались по разным концам ещё незнакомой Москвы и видели в огнях проезжающих станций свет софитов. Казалось, что в жизни может быть только это — одно дело, которым можно гореть, и выбегать на сцену Антон научился раньше, чем ходить, а первым словом было пресловутое “меняй”. Но Антон бы ничего не хотел изменить. — Представляешь, — отстраняется, губами касается носа, заставляя Арсения жмуриться. — Когда-то мы выбежим на сцену в последний раз, — Антон чувствует себя легче тут и сейчас. — Надеюсь, что выбежим, а не нас выведут, — смеются друг другу в лица, и Арсений толкает Антона на спину, чтобы оказаться сверху. — Всё будет когда-то. — Всё? — осторожно спрашивает Антон, млеет, как мягко-ненавязчиво Арсений поглаживает его грудь большими ладонями. Антон знает, что Арсений имеет в виду, но боится обещать. Его любовь тихая, осторожная и робкая, таится в записках и сообщениях, ненавязчивых касаниях к тонкой коже запястий, во взгляде — там её так много, что немного страшно. Невербальная — словами Антону сложнее, поэтому жмётся ближе, целует нежнее каждый сантиметр тела. Его пальцы знают все маршруты — от шершавой грубости пяток до тонкой уязвимости внутренней части бедра. Любить для Антона в какой-то степени сложно, любовь вырывается из него мягким голосом, когда он сыпется безбожно, но какой-то ниткой внутри тянется назад — тогда с губ срывается очередная глупость, которую Арсений простит, а Антон себе выцарапает на стенках души. — Всё хорошо, солнце, — хмыкает Арсений, склоняясь к шее. Чувства уже не бурлят в нём, они улеглись неровностями со временем. Вспышки неуверенной ревности прошли, как и острая боль внутри от слов, которым нет выхода — а хотелось кричать всем, чтобы знали — Арсений любит, любят его. Он всё ещё хочет лучшего для Антона, горячо шепчет сам себе и Антону за кулисами — вперёд, моё маленькое солнце. И пусть теперь в тишине одной квартиры, пусть в редко-метких хитрых хэштегах, где сто смыслов, и каждый видит своё — Арсений тут находит спокойствие, только бы горело его маленькое солнце. — Прости за это, — Антон не с сожалением, просто так есть. Арсений отвечает лёгким укусом в шею — характер язвы не отнять, хотя это уже больше шутка, чем правда. Подразнить на сцене, завести, разогреть — зубы смыкаются чуть сильнее, так что Антон выдыхает сквозь сжатые зубы. — Я не чувствую сил для чего-то сильнее дрочки, — тихо сознаётся Антон, сжимая бёдра в ладонях — его невербальное прости. — Хочешь массаж? — предлагает Арсений, оказываясь прямо перед лицом. — Обещаю, что на достоинство посягать не буду, — Антон вскидывает брови, выражая личное глубокое сомнение в этом. — Арсюш, — запрещённое слово — оно Арсению отдаёт в сердце, — я не смогу ни дать, ни взять, — Антон чувствует вину за это — такой подарок этот свободный вечер между "концертамисьемкамидругимиважнымивещами". — Тогда просто расслабься, а я всё сделаю сам. Дай мне о тебе позаботиться, — Арсений целует родинку на носу, вскакивает с Антона, заставляя его поднять голову вслед. Антон не отвечает, смотрит, как Арсений в одной толстовке шарится в шкафу. Тонкие щиколотки переходят в рельефные икры, мягкие бёдра, заканчивается безобразие под кромкой одежды, оставляя робкое очертание ягодиц в боксерах. Пальцы Арсения цепляются за край толстовки, тянут наверх, обнажая задницу, поясницу — взгляд едет по желобу спины выше, режется об острые лопатки и останавливается на шее. Антон не чувствует возбуждения от вида почти обнаженного Арсения — только тепло разливается внутри, вяло течёт под кожей, но не находит центра, оставаясь одновременно везде. Антон уже не чувствует то самое возбуждение, когда одно случайное касание к бедру могло завести до звёзд перед глазами — а потом дрочить за кулисами. Возбуждение уже другое — мягкое, не жалящее, укутанное раскатами нежности-страсти. Будто они уже успокоились, подписали все мировые, обозначив границы, и сложили оружие, оставив только слова. Спустя столько лет, Антон без вопросов долго вылизывает расслабленные мышцы, целует чувствительную кожу вокруг, прижимается к покрытым мурашками ягодицам колючей щекой и легко скользит кончиками пальцев внутрь и обратно, чтобы снова толкнуться на две фаланги, растягивая, лаская. От этого всё ещё хорошо, но хорошо уже по-другому. — Даже так, — хмыкает Антон, наблюдая, как Арсений вместо толстовки натягивает футболку и мягкие домашние шорты. — Даже так, — поддакивает Арсений, выскальзывая из комнаты. Антон здраво рассуждает, что раз напросился на массаж — а личное желание Арсения Антон всё равно воспринимает как "напросился" — стоит снять футболку. Антон с кряхтением сползает с кровати, сразу цепляясь пальцами за край и стягивая предмет одежды через голову. В зеркале ловит отражение — далеко не та тонко-звонкая несуразная фигура, что мелькает в архивах. “Возмужал” — говорит мама, “раскабанел” — друзья, и только Арсений не комментирует никак — кажется, что ему внешнее не важнее внутреннего. Антон с толикой жалости касается кожи живота, продавливает пальцами мягкость, и дротик с припиской нелюбви к телу прицельно попадает в сердце. — О, молодец, сам разделся, — улыбается Арсений, появляясь на пороге комнаты с бутылочкой в руках. — Что такое? — читает без ошибок — у Арса твердая пять за технику чтения эмоций на лице Антона. — Как бы это глупо ни звучало — мы не молодеем, Антон, — понимающе хмыкает, подходя ближе, чтобы мягко коснуться предплечий. — Я тоже краше не становлюсь... — Ты красивый, — перебивает Антон, робко подстраиваясь под горячие ладони — опять в кипятке мыл. — И ты, — пожимает плечами Арс. — Такой, как есть — с морщинами, мешками, складками, — смещает руки на живот, щекоча подушечками пальцев. — Кра-си-вый, — по слогам — в три выдоха с улыбкой, смотрит прямо в глаза. Ведёт пальцами выше, вдоль груди к шее, едва касается, что Антона пробирает под кожей — за пальцами Арсения бегут разряды, бьют током на подкорке и зажигают огоньки в кромешной темноте. Огибает плечи, смыкается кольцом вокруг тела, останавливаясь у лопаток, и Антон цепляется большими ладонями за плечи в ответ. — Ложись, — мягко просит Арсений — кажется, требовать он так и не научился. Антон послушно ложится — вернее, Арсений укладывает его лицом вниз, размещает руки вдоль туловища и усаживается на бёдра, стараясь держаться на коленях, чтобы не нагружать Антона. Сначала ведёт руками по спине, отчего Антон млеет — мягко-шершавые ладони проходят от поясницы к шее, разогревая перед тем, как тонкая струйка масла выльется на кожу. Тёплое, щиплет нос ароматом цитруса или чего-то такого, и Арсений гладит, надавливает пальцами, втирая масло в кожу, а Антона глубже в постель — так хорошо каждой клеточке. Арсению кажется, что звенит тонким перезвоном ксилофона, когда пальцы проходятся по рёбрам. Смыкает их на шее, падая в обрыв ямок ключиц, чувствует каждый позвонок — у Антона они выпирают резво, делая его похожим на диковинного зверя с рельефным хребтом. Антон не замечает, как проваливается в сонную рябь, убаюканный приятным ароматом и расслабляющим чувством на спине, дремлет, разомлевший от внезапного приступа ласки. У Арсения руки волшебные — где только научился? Спускается ниже, обхватывая пальцами бёдра, так что Антон едва дёргается от щекочущего чувства, но послушно лежит. Арсений подливает — масла в огонь — чуть сдавливает кожу, проходясь вверх-вниз. Ничего такого, только с претензией проводит по складке, где бёдра переходят в ягодицы, по внутренней стороне — чувствует, как Антон мелко трясётся под ним. — Щекотно? — спрашивает Арсений, получая в ответ короткое "мгм". — Если у тебя есть пожелания?.. Арсений наклоняется, выставив ладони вперёд — кожа смешно сопротивляется складками — вжимается торсом о спину, наплевав на испачканную маслом футболку. Ладонями скользит от плеч к рукам, сжимая ноющие мышцы, и пальцами проходит по ладоням — сухие, значит Антону хорошо. — Ступни, — хрипит Антон, и Арсений видит краешек красной скулы, которую щекочет отросшая чёлка. Арсений согласие выражает коротким прикосновением губ к плечу, но кожа так приятно пахнет цитрусом, Антон такой теплый и вообще — как можно себе отказать? Вниз Арсений спускается снопом поцелуев, жжется вспышками любви — зацеловать, залюбить, загнать Антону под кожу все чувства. Арсений целует острый край лопатки, пальцы всё ещё держит в ямках ладоней, будто там у Антона маленькие сердца, сплетённые из линий жизни. Губы целуют редкие родинки — они у Антона другие, не мелкая звёздная пыль, а целые планеты. Антон вообще другой — на вкус, на ощупь, на мысли, на эмоции, на реакции. Вот Арсений мажет губами по ямкам поясницы — Антон вздрагивает, но молчит, не двигается. Антон вообще тихий в чувствах, но громкий в действиях — это Арсений уже принял как данность. Арсений обрывает себя — обещал же, поэтому отстраняется, разворачиваясь лицом к ступням, усевшись на бёдра. Ладонями цепляет тонкую лодыжку — Антон поддаётся легко, сгибая ногу в коленке, и Арсений чувствует нежность к тому, как доверительно Антон отдаёт ему своё тело. Выдавливает масло прямо на стопу, и Антон смешно подрагивает от щекотки. Арсений пальцами растирает пряную жидкость, распределяя блеск по сухой коже, кончиками пальцев гладит — ненавязчиво, огибая пятку, скользнув к острым струнам сухожилий на щиколотке. Обхватить лодыжку Антона стоит чуть меньше кольца пальцев одной кисти, а в ямке у косточки умещается подушечка большого пальца — исследование захватывает Арсения целиком. Короткие ногти проходятся по пятке щекоткой — Антон глупо хихикает в подушку, и Арсений не в силах не улыбнуться. Сжимает ступню сильнее, выдавливая усталость, и Антон смех меняет тихим мычанием. — Хорошо? — спрашивает Арсений — большими пальцами давит на подушечку. Мысли о кошачьих лапах витают сами по себе — смешат наивностью, но Арсений не спешит их озвучивать. — Очень, — выдыхает Антон и вторую ногу сгибает в колене. — Непаханое поле работы, — смешно сокрушается, но ногу принимает во влажные касания, растирает, мнёт, и Антон благодарно отдаёт мычанием. Арсений каждый пальчик оттягивает своими узловатыми, просовывает пальцы между пальцами, будто хватает за руку, и смотрит, как морщится кожа от избытка масла. — Ты меня обманул, — бурчит Антон, когда Арсений стопы оставляет в покое и мучает касаниями икры. — Правда? — нарочито не понимает Арс. — И в чём же? — Сказал, что не будешь домогаться, но у меня встал от твоего массажа, — гундит в подушку, так что Арсений едва слова разбирает по составам. — Скажи, ты всё так и планировал? — Честно — нет, — искренне сознаётся Арсений. — Кто же знал, что ты такой чувствительный к массажу. Антон не успевает сказать и слова в своё оправдание, как Арсений широким мазком языка лижет всю стопу — от пятки и к пальцам. Антона вскидывает на кровати, как одеяло, которое хорошенько хотят встряхнуть, и Арсений катится со смеху от бурной реакции. — Бля, Арс... — Арс ещё та “бля” — не пускает, смех роняет на чувствительную кожу, и Антон под ним ходит ходуном. — Ты ещё пальцы вылижи... Антон сарказмирует, а Арсений всё воспринимает буквально — мягкими губами обхватывает большой, на языке чувствует горечь масла, а под руками, как сокращаются мышцы на икрах. Арсений никогда не ощущал тягу к такому, но и не ощущает странности происходящего — это же Антон, он сложен из привычно-родных частей, с ним можно всё — расплакаться, сойти с ума, попробовать что-то новое. С Антоном всё ощущается правильно, и даже шершавый язык, проходящий щекоткой по грубой подошве и нежным пальцам, ощущается правильно. Арсений соскальзывает с бёдер Антона резко, усаживаясь рядом — Антон переворачивается на спину. Красный, ошалелый, удивительно смущённый, что пальцы подрагивают, скрещиваясь на животе. Арсений видит очертание претензии к нему в тёмной ткани белья, что одним смыслом топорщится. И Антон смотрит, извиняясь — Арсений легко читает щенячее “прости, нет сил”. Антон вообще любит извиняться, будто без этого его любить перестанут, а Арсений — спрашивать. Иногда чрезмерно, но Антон терпеливо отвечает на все вопросы, а Арсений терпеливо прощает — так существуют в едином симбиозе. — Всё хорошо, солнце, — успокаивающе тянет Арсений. — Если хочешь, то я помогу — руками, — делает акцент на слове, что вскидывает брови Антона. — Если нет — послушно отпускаю в ванную или сам уйду, оставив тебя тут, — водит пальцами по бедру — без обязательств. — Как тебе будет лучше, а потом предлагаю поесть и поваляться под что-то на телике, — всё звучит так заманчиво, что Антон верить не может. — Как летом, — робко улыбается в ответ, и Арсений кивает. — Хочу лето, — Антон перехватывает ладонь, что щекочет бедро, сжимает пальцы в своих — на кончиках летнее тепло разгоряченной кожи. — И я хочу, — целует те самые подушечки, наклоняясь ближе. — Тебе нужно отдохнуть, солнце, — Антон ощущает шероховатость губ пальцами, ведёт по кромке, тянется к скуле, мягко оглаживает такие же уставшие мешки под глазами. — Отдохнём сегодня... — Вырубим телефоны? — смеётся в ладонь, целуя ямку. — А твой пост? — хмыкает Антон — следит, как же иначе. — Похуй, — хмыкает Арс, склоняясь к лицу. — Представим, что сейчас август, — целует по-летнему: легко, нежно, с дельной ленцой никуда не убегающего дня. За окном термометры давят отметки ниже нуля, а внутри солнце греет ладонями кожу сквозь тонкую ткань футболки. Арсений отстраняется, в последний раз касаясь щеки, и усаживается рядом — ведёт ладонями по груди, касается живота — тот дрожит под пальцами. Антон выдыхает громче, смотрит на Арсения из-под ресниц и кусает щеки изнутри, стоит Арсению легко сжать член сквозь бельё. — Сам? — интересуется Арс, ненавязчиво массируя. — Ну, как я без тебя, — ворчит Антон, зажмуриваясь. Арсений улыбается — без него никак. Член ещё не полностью возбуждён, и Арсений мягко вжимает его, чувствует, как постепенно твердеет, и сильнее не смеет, чтобы было медленно, тягуче. Цепляет пальцами край белья — Антон выдыхает с облегчением. Арсений стаскивает, намереваясь оставить у колен, но тянет ещё ниже, откидывая на пол. Антон чуть ноги раздвигает, чтобы Арсений удобно устроился, и тянется за бутылочкой с маслом рядом. — Даже так? — коротко смеётся Арс, но тару принимает. — У тебя руки золотые, — повторяет Антон с мягкой насмешкой, и сбивает дыхание, стоит Арсению выдавить порцию прямо на головку и отбросить бутылочку в сторону. Масло заливает щелку, стекает густыми каплями вдоль головки — Арсений смотрит, как тусклый свет играет бликами. Капля стремится вниз, к основанию, и Арсений подхватывает её кончиком пальца, чтобы вернуть обратно. Ведёт по венкам, чуть надавливает, и член кренится под давлением, так что приходится второй держать за основание. Подушечка скользит в щёлке — лишнее перетекает, смешивается с естественной смазкой и хлюпает довольно. Арсений бросает взгляд на лицо Антона — тот глаз не открывает, но мимика красноречивее. Арс надавливает — брови выгибаются прямо пропорционально, стоит очертить крайнюю плоть, поддеть краешек — Антон губы размыкает, чтобы со свистом вдохнуть. Толкается нетерпеливо, пытаясь поймать тонкое кружево касаний, и расползается пятнами — лицо, шея и грудь вплоть до сосков краснеет. Арсений на пробу ведёт рукой, что пережимает основание, а вторая пальцами сжимает головку. От смазки и масла скользит приятно, тихим хлюпаньем отдаёт в ушах, где выдохи Антона записываются на плёнку. Арсений не хочет называть это дрочкой — это у них быстрое, молниеносное, с привкусом торопливой страсти, а тут мягко, перекатами масла сквозь пальцы и плавным возбуждением. Антон особо шумно выдыхает — ещё немного и скулёж — стоит Арсению опустить руку на мошонку, сдавливая головку в кулаке. Уже сильнее сжимает, перекатывая меж пальцами, оттягивая, и в ладони чувствуется ещё больше жидкости. Антоново лицо пестрит эмоциями, и Арс явно видит, что ресницы слипаются от слёз — и хочется грустно улыбнуться. Так хорошо, что плохо — знаем, проходили. Антон вскидывает бёдра, толкаясь в кулак, что активнее движется, и Арсений цепляется взглядом за дрожащий Антонов живот — наклоняется в туманном желании укусить мягкую кожу. Чужие руки сразу опускаются на плечи в попытке оттолкнуть, но Арсений сильнее смыкает губы и зубы, кусает кожу и руками работает активнее. Возбуждение Антона выплёскивается ему на грудь — Арсений облизывает губы от солёно-пряной кожи. Член мякнет в руках, но Арсений ещё поглаживает, успокаивает, а сам тянется к лицу — лижет щёки и скулы, губы смыкает на влажных глазах, что всё ещё прикрыты. И целомудренно, как ребёнка, в лоб и в кончик носа целует, когда Антон открывает глаза. — Всё хорошо, солнце? — улыбается Арсений одними кончиками губ. — Хорошо. Антон улыбается в ответ — один маленький август в декабре только начинается.