горячий воздух вдохнёшь, и мы поднимемся вверх

чарльз сжимает в руке кусок ткани чужого пиджака – осторожно, чтобы не помять – и слегка неуклюжим движением поправляет давно выцветшую ленточку: у самого винсента наверняка бантик получился бы лучше. ржаво-бургундовое безоблачное небо болезненной пеленой натягивается на вакуумно-пустой купол пространства, заполняет собой абсолютно все, вытесняя любые лишние мысли; кажется, еще немного, еще одно ненужное движение – и можно в самом деле задохнуться. чужая голова мерно покоится где-то на сгибе локтя: неподвижная, легкая, практически невесомая. эйлер на какое-то мгновение даже решает, что перед ним всего лишь мираж: эфемерный, иллюзорный образ, в любую секунду готовый развеяться прямо на глазах чарльза, окончательно оставив того один на один с безрадостной призмой реальности. что, в принципе, не так уж и далеко от правды. интересно, думает чарльз, знай он о винсенте чуть больше, чем набор фактов, щедро предложенных на блюдечке им же самим, смог ли бы он сделать человека, а не бездушный сосуд? эйлер вдыхает горячий воздух и поднимает взгляд наверх, к, словно расплавленному золоту, закату и впервые в жизни ощущает желание помолиться – пусть бездонно-черное, темнее самой бездны, солнце расплавит этот мир, расплавит все следы непростительного богохульства, праздным пиршеством устроенным эйлером. интересно, думает чарльз, будь винсент и в самом деле богом, простил бы он его? и хорошо, что чужие глаза закрыты, а тело навеки застыло в безвольной, безжизненной позе; и хорошо, что вордсворт никогда не сможет воочию узреть результат вольной интерпретации эйлеровского воспаленного сознания – чарльз бы точно не выдержал угрызений совести и настойчивого отстукивания дятлом собственного стыда, если бы ему выпала честь увидеть толику презрения в чужих глазах. и хорошо, что вордсворт оказался гораздо сильнее волей и принципами, чем могло показаться на первый взгляд: проведи он чуть больше времени с чарльзом, а не преданной фанаткой шарлоттой, он бы непременно ощутил неприятный привкус чернил во рту – тот самый, который невозможно сплюнуть, невозможно стереть из головы меламиновой губкой, невозможно отодрать, исцарапав кожу до кровавых царапин – эйлер знает. и хорошо, что вордсворт отпустил руку: проведи он чуть больше времени с чарльзом, то непременно покрылся бы теми же гниющими воспаленными язвами, которые эйлер видел и ощущал так отчетливо, стоило ему лишь на мгновение, по чистой случайности, коснуться чьей-то руки (а когда притворяешься парнем анри, признаться честно, без определенных жертв не обойтись). и хорошо, что все вышло так: в памяти, в сознании чарльза винсент всегда оставался чем-то далеким от мира, сплошь покрытого нарывами и абсцессами, где каждый человек извергал из себя тонну отходов и гнили, где каждый предмет, каждый угол вызывал у эйлера, словно у собаки павлова, моментальное, непреодолимое желание десять минут оттирать себе руки с мылом – пока вся грязь не отмоется вместе с кровью. и хорошо, что винсент остался в памяти чарльза единственным, чья рука действительно ощущалась чем-то теплым, а не чем-то мерзким, грязным, сплошь покрытым вскрытыми гнойниками и язвами (ведь, будем честны, из них обоих таким всегда был только эйлер). и хорошо, что образ винсента навсегда запечатлелся так – словно икона в обрамленной рамке. интересно, думает чарльз, когда он перестанет врать самому себе? сквозь бесконечные фасады собственного самообмана, сквозь дебри и кулисы сотни раз треснувшей гордости, сквозь лес и призму здравого смысла, так надежно и долго скрывавшего одну-единственную истину, чарльз эйлер позволяет себе эту мысль лишь на долю секунды: как жаль, что в конце концов сказать одно-единственное «стой» я так и не смог. ржаво-бургундовое безоблачное небо болезненной пеленой обволакивает пространство, лихорадкой оседает на корне языка, и эйлеру уже не хватает воздуха, чтобы продолжить поток мыслей и внутренний монолог – оно и к счастью. интересно, думает эйлер, превратится ли он в море; а, может, даже в океан? интересно, думает эйлер, встретится ли он с винсентом вновь – быть может, поднимутся вверх, где никого больше нет, где их никто не найдет? закрывая глаза, чарльз думает лишь об одном – оказывается, ничего не видеть может быть даже приятно.