Двойное дно

Инквизитор была тонка, как танцовщица. Эбеновые её рёбра поднимались в такт дыханию. Тонка, тонка... Бакалавр представил, как легко ломается женский позвоночник. Инквизитор была высока — едва ли ниже него. Гордо, прямо она держала голову. Бакалавр представил, как она склонит её перед гильотиной. Инквизитор стояла недвижно, положив руку на аналой, и кротко-смущённо улыбалась. Сизое её одеяние колыхалось у пола, точно под ним нервно сокращались виверновы кольца. В лице ни кровинки. Глаза влажно блестят. Уголок рта кривится. Воспалённое сознание Бакалавра цеплялось за каждую её черту. Смеётся, всем своим существом смеётся над ним! Отчаянно захотелось её ударить. Инквизитор это почувствовала. Опустила веки и победно сжала бескровные губы. Даже приотвернулась. Бакалавр смотрел на её костянисто-гладкую щёку — и мучился. Бешеное дыхание выдавало его. Но мутные, ненавидящие взгляды — больше. — Бакалавр Данковский, — лукаво протянула Инквизитор, — что бы вы ни думали, но мы были на равных условиях. Мной управляли столь же неумело, сколь и вами. Уж верно вы бы предпочли садизм Карминского или бесчеловечную откровенность Орфа моему обществу, но что есть, то есть. — О, ошибаетесь. Искуснее вас не найти, — голос дрожал. — Так долго внушать мысль об истинности моего решения... Инквизитор прервала его одним лишь им понятным жестом. В Соборе плыл ладанный полумрак — в нём её ладонь казалась крылом хищной птицы. Бакалавр смолк, проглотив колючую ярость. Эта странная женщина не боялась его, зная, что в кармане плаща лежит револьвер. Быть может, она бы даже обрадовалась прижатому к сердцу дулу. — Когда бы я посмела внушать? Вы совсем забыли о восхищавшейся вами девушке. Она не смогла бы обманывать своевольно. Бакалавр поморщился. От её слов вязла кровь, а в виски вонзались иглы. Душно. Ложно. Инквизитор подбирала инструмент подобно опытному хирургу — и разум расходился под скальпелем. Пытала — крутила жилы, выламывала кости. Не давала прийти в себя. — Вы больны, — заметила она. — Истаяли совсем напрасно. Знала ли я пару дней назад, что мы обречены на такую... необычную развязку. В улыбке её был невыносимый яд. И вся-то она напряглась, свела прямые плечи, будто бы хотела броситься на него. Броситься — заклевать. Перед внутренним взором расползались иссиня-красные круги. Соборная тишина глухо шипела — всё громче, и громче, и громче... Инквизитор не вскрикнула, когда он схватил её за руку. — Мне больно. Пустите, — укоризненно-ласково попросила она. Бакалавр комкал её запястье, мечтая о мягком, миндальном хрусте. Ещё чуть сильнее — и кости всхлипнут. В горячей голове не было и мысли, что вместе с инквизиторской рукой переломится и он — напополам. Но бил озноб — и в прозрачно-тёмных глазах Аглаи Лилич Бакалавр видел бледное своё отражение. — Да разве может быть вам больно, — пальцы неохотно разжались. — Представьте себе. С тех пор, как я начала думать, кровоточу и не заживаю, — Инквизитор погладила багровые следы. — Да и вы, кажется, затем и пришли, чтобы пытать меня. Ведь для вас пыточного колеса я не захватила. Бакалавр угрюмо взглянул на неё. Шаг назад. Тот монолог — яростный монолог, где каждое слово было звонкое, острое; где вопросы перемежались с презрительным уничижением — больно тлел в горле. И не шёл. Бессилие рождало страшные мысли — и Бакалавр отдавался им, безнадеянно трогая спрятанный револьвер. Он закрыл иссохшие глаза. А когда открыл, Аглая Лилич в тревоге схватилась за шею. Сквозь её белые ладони, сложенные крестом, текла красная смола. Мокрые, кровавые губы вздрагивали, как у рыбы. Она стояла. Она говорила с простреленным горлом. — Мне казалось, что я выучила вас всего. Но теперь вы молчите — и я не знаю, что будет дальше. Быть может, вы хотите меня убить?.. Что такого мог наплести Блок, опасаясь нашей дружбы, чтобы вы так гневались? Бакалавр смотрел, как с каждым словом из её рта выбегает густая, тёмная струя, и всё крепче сжимал револьверную рукоять. Красный цвет-шум глушил его — не давал отвести взгляда, не давал покончить с беспомощным молчанием. Киноварь прочертила длинный подол — и он не выдержал. Реальность тускло вспыхнула. Красный сжался до ниточно-узкого пятна инквизиторских губ. Чистые ладони белели на спокойной груди. — И в мыслях не было. Смерть ждёт вас на площади — и не по моему доносу. Жаль. — Вы так немногословны. Я предчувствовала некую... страсть, — её уверенность чуть поколебалась. — Видите, сама веду вас к тому, чего хотели вы. Отчего же вы не скажете, отчего молчите? — А вы так хотите услышать, насколько мне противны? — Было бы любопытно узнать, как много ненависти питает ведомый к ведущему, — Инквизитор нахмурилась. — Тогда я бы поняла, как быть мне. Бакалавр исподволь наблюдал за ней. Большего расслабленное внимание позволить не могло. Ровно, глубоко дышала Аглая Лилич, словно бы уже знала — как. И за слово «быть» она цеплялась по-предсмертному отчаянно. Тонкосуставные пальцы её перекрещивались, как и сокрытые мысли. Явить их Данковскому она не хотела. А он ждал, мучимый тоской и злобой, ждал — и застлавшая взор пелена наливалась кровью. Она заговорила — шёпотом, быстро-быстро. — Помните, что я говорила о больном мире? Шип гноит рану, вселенский бык страдает — но мы больше него. Нами делается это. Я бы вытащила иглу, в коей смерть — ловко-ловко, да и переломила бы… Стойте, ничего не говорите! Я вижу, что башня безумного зодчего вам дороже людей. Так вот, ещё недавно вы могли подумать, что все мои догадки — философствования склонной к духовному мятежу женщины. А теперь смотрите!.. — жест её был плавен и тих. — Когда вами аккуратно — вижу-вижу, не всегда — играли, обходя преграды, меня швыряли о стену и находили в этом какой-то верный исход. Думали вы, что вертит вами чёрная, скверная душа — приговорённая, от безнадёжности мстящая, а как всё оказалось! Хорошо ли вам не в моих руках быть инструментом?.. Только вот нас обоих держали они. Они и придумали мысли ваши обо мне. Разве не так? Нет?.. Слова её ввинчивались в кожу буравчиками. Бакалавр не мог признаться себе, что думал так и до неё. Зависть к познавшей раньше кусалась ещё сильнее. — Молчите. Я знаю. — Знаете, что были мальчиком на побегушках? — Без меня Город выгорел бы на третий день. Вы твердите о высокой материи, забывая о беженцах и чумных бараках, где от голода чахли быстрее, чем от Песчанки. Исполнители задыхаются под тяжестью тел. Со смертью борются не словами, Инквизитор. Аглая Лилич поджала губы. — Вы говорите не как обращённый Каинами. Обычно они думают иначе, препарируют мысль, покуда от неё ничего не останется — жестокие, бестолковые! — правят миром как хотят. Слов они не знают… Вы знаете Слова? Их шепчут одонги в весеннюю землю. И Слова прорастают твировыми стеблями — так рассказывал молодой Бурах. С этим миром нужно говорить, Бакалавр. Бык прядает ушами — он слышит. — Попробуйте поговорить с песчаной плесенью. Она понимает язык кровавой пены на губах. — Нет-нет... Даже с нами говорят. Вы слышите что-то тихое-тихое, как горячий ветер, когда идёте кварталами или корите меня? Они говорят с нами, Бакалавр, они вещуют свою волю. Аглая резко рассмеялась и повела плечом, усовестившись собственной причуды. — Вздор и бред. Вам, должно быть, смешно и обидно. Не стоило мне дразнить вас. Бакалавр видел, как она радуется, мучая его, как больное веселье поселилось в блестящих её зрачках, и думал, рассеянно думал — так ли похожа Аглая на сестру свою, Нину — алую, прельстительную змеицу? Если бы они встали лицом к лицу, ненавистные друг другу, были бы они подобны грызущимся гадам?.. Господи, намертво прицепился к нему горячечный бред Петра! Слились в одно Нина и Мария, Мария и Аглая — в нечто дикое, дивное, страшное... Но вдруг Бакалавр, заворожённый и сбитый с толку, осёкся — смысл её слов ужалил внезапно. Всё стало по-иному. — Вы беседуете со мной так доверительно... Хотите открыть что-то, что убьёт меня быстрее ваших интриг? Не затем ли позвали — не посмеяться, но изничтожить? Грубости я поверил бы больше. Брови её дёрнулись — и Бакалавр восторжествовал. Ненадолго. — Вы сами обманулись, — она мягко покачала головой. — Данковский, какой смысл мне, поставленной вровень с вами, без толку просчитывать диалог. Вы уже сделали всё для меня. И я могла бы оскорблённо цыкнуть — Бакалавр, бесхитростный идиот, вы уже мертвы, ступайте же!  — но решила остановиться. — Так должно было быть. Почему, почему вы не клянёте меня, не тяготитесь мной? Почему не трясётесь яростно от одного моего вида? О, как надоели вы мне — неужели сто крат не надоел я вам?.. Инквизитор, скажите — хоть раз в жизни! — правду. Какой яд вы подмешали мне? Инквизитор будто бы задумалась. Но стрелы ресниц опустились — скрыли взгляд: и вдруг взметнулись так резко, что Бакалавр отпрянул — револьвер больно вжался в ладонь. И она заметила страх. — Вы боитесь меня? — спросила она легко, полуобиженно. — То следствие яда не моего — нет. А ищущие глаза — да, а дрожащие руки — да... У вас скулы как кровь. — Ничего не значит, — Бакалавр зачем-то смутился. — Я не знаю, на что вы пытаетесь меня вывести. Гул в висках топил — он был монотонен, как одонгово бормотание, тревожен, нестихающ. Бакалавр вновь закрыл глаза. Иквизиторский силуэт дёргано-слепящей тенью троился по ту сторону век. Мерцание совпадало с ритмом. Инквизитор была тем гулом! «Недостаток сна... Нервы. Близость болезни». Беспокойная дрожь колола сердце — Аглая Лилич по-прежнему мучила каждый орган чувств. Её внешний голос доносился снаружи невнятным шёпотом среди многих, терялся в шуме. Она знала, что мучит — и серая тень победоносно скалилась... Бакалавр очнулся так быстро, что успел заметить лишь довольный, насмешливый взгляд. — Ну же, — она подалась к нему, — вы всё понимаете. Дело не в том, кто из нас холодней… — Нет, — он отступил. Отверженная рука струнно вытянулась. — Что вы хотите вылепить из меня? — Дорогой Даниил, — Инквизитор сошла на ступень ниже, чуть покачнувшись, словно каблук подвернулся. — Чем больше вы меня, предательницу — подлую, особу нрава страшного — клеймите, тем скорее расписываетесь в собственном бессилии. Перестаньте. Будет вам… — и Аглая коснулась его щеки холодной ладонью. И Бакалавр не посмел хлестнуть её по наглым пальцам, скользнувшим по линии челюсти, оправляющим ворот — не стряхнул её, как мерзкое насекомое. Вмиг ослабевший, он не мог пошевелиться — и думал с какой-то весёлой горечью: вот что за игры Власти заводят! — и где насмотрелись такого? И если уж его не жалеют, то её-то?.. Чем она им досадила, что так нелепа, что так страдает? И следом за этой мыслью явилось ехидное: страдает — да мало. Открутить бы ей голову, наплодившую столько зла, чтоб неповадно было. Бакалавр усмехнулся. Теперь вместо неё он видел куклу — куклу с оторванной головой, что валялась на подмостках, и невысказанная ненависть понемногу оставляла его. К чему она теперь?.. И Аглая прочитала это по смягчившемуся его лицу, и замерла. Почувствовала жалость — и тотчас рассвирепела. Она отстранилась и машинально отёрла ладонь о платье — ни дать ни взять жабу потрогала, и из улыбки её пропала наигранная лукавость. Инквизитор вновь была строга и грозна — и всё же внутри у неё поселился излом: вылетел зубчик, отскочила пружинка — как теперь её устами заговорит высшая Воля?.. На шее — розовый след от жёсткого ворота, и она безотчётно царапала его: примеряла на себя роль безголовой. — Прощайте, Аглая. Кончено дело. Не о чем нам говорить — не дознались от меня ничего, да и не дознаетесь больше. И напоследок как пощёчиной обжёг: — Хотя, признаться, до костей вашей жуткой лаской проняло. Похлеще пыток. Не идёт вам быть той, кого вы так ненавидите. — Что же, — вдруг сказала Инквизитор, плохо сдерживая лихорадочную, огневую сотресь. — И вы даже не смягчите мой приговор по старой памяти?.. Ведь я пыталась щадить вас. О, так вот как она щадит! Как же тогда пытает?.. Бакалавр пренебрёг её стыдливой мольбой: много чести. И, догадавшись, что ей будет хуже и больнее, чем если бы он по-мясницки вывихнул ей запястье — легонько, почти бережно пожал её пальцы: средний и безымянный — сухие и тонкие, с обкусанными в задумчивости ногтями. Инквизитор вздрогнула, непривычная к ничего не значащим касаниям — то ли дело Нина, салонная красавица! — и с отвращением отдёрнула руку. Опустила плечи, сгорбилась, будто рухнули подпорки, что берегли её прямоту, и с еле слышным вздохом отошла во тьму собора. — Герой, победивший смерть, обрекает меня на неё… Мы стоим друг друга. Из вас вышел бы прекрасный инквизитор, бакалавр Данковский. Она нетерпеливо, грубо выпроводила его одним взмахом — скривившись, как от зубной боли. Так прощалась. Приказное «увести!» ныне потеряло всякий смысл, да и зачем оно? — ведь, кроме невидимой наблюдательницы, ни души — ни единого верного — с ней рядом не было. Один лишь раз взглянули они друг на друга, перед тем как хлопнула соборная дверь: Бакалавр — издевательски, мстя за помешательство и безрассудную злобу, что без спроса овладела им в её присутствии, и так портила его выверенный, до безупречности разумный облик! — да за вероломно вытянутые нервы; Инквизитор — презрительно и печально, точно и не она, по обыкновению своему, предала его, а он — вдруг хитро вывернувшись из её силков. Последний раз взглянули — и разошлись, каждый в свой угол сцены: в страстной надежде, что никогда не встретятся вновь.