Семь даров

Прошло семь дней и раны Анк-су-намун зажили. Но сердце так и продолжало кровоточить и дрожать от страха. Она не выходила днем из комнаты, опасаясь встретить Нефрет, а ночью в каждой тени видела недруга, замышляющего зло. Только Маската умела утешить свою госпожу добрым словом, но служанка не могла оставаться возле нее целый день: она должна была служить и другим наложницам.  — Выйди сегодня в сад, госпожа. Принесли подарки, — сказала Маската, войдя в комнату.  — Для меня? — воскликнула Анк-су-намун, прижав руку к груди.  — Для всех наложниц, девочка. Пер-о всегда одаривает своих женщин во время праздника разлива. А о несчастных родственницах и не вспомнит. Долгие недели все пьют и веселятся, прославляя Хапи, а я сижу взаперти, — послышался недовольный голос с кровати, где спала старая Буто.  — Не бойся, хозяйка, Нефрет уже получила свои дары. Ей не будет до тебя дела: вечером она уходит на праздники в дворец, а днем отдыхает и подготавливает себя и свои одежды, — ласково сказала служанка. Анк-су-намун спустилась в сад, женщины уже толпились возле ларцов, наполненных царскими дарами. То и дело вспыхивали ссоры, — если одна хотела украшение, то и другая тянула к нему руки. Для Анк-су-намун на дне ларца остался лишь скарабей с отломанным крылом, оторвавшийся от ожерелья. Она зажала жука в ладони — как хорошо, что этого не видели её подруги. Не раз она говорила Ше и другим девочкам, что её ларцы будут ломиться от дорогих одежды и украшений, когда она станет наложницей. Одна из девушек, Таниса, позвала её играть в шашки, она была добра, и Анк-су-намун не помнила её лица среди тех женщин, что помогали Нефрет. Они пили холодное пиво в мягкой траве и переставляли фигуры на доске, Анк-су-намун почувствовала, что злая рука отпустила сердце, сразу стало легче дышать. В обеденное время, когда все ушли отдыхать, она снова перелезла по ююбе в соседний сад. Олеандры отцвели, но зато их зелень стала ещё пышнее и надёжно укрывала. Наложница открыла подарок жреца, лекарство пахло пряно, кумином и мятой. Она скинула с себя одежды и зачерпнула немного мази, нанесла на бедра, возле самого лона, и на соски, как велел Имхотеп. Лекарство от ран холодило, а это жгло, но не причиняло боли. Жар все нарастал, он охватил все тело, забрался в живот. Она тихо застонала, непроизвольно потянулась к лону. Разве этого хотел жрец? Ведь можно представить, что это руки царя ее ласкают. Но страх перед ним отгонял удовольствие, память подкидывала образ участливого Имхотепа. Пальцы были влажные, — она поняла, как подготовить себя. Анк-су-намун сжала сосок, — так бы он ее любил, уверенно, но не жестоко. Она испуганно остановилась: а если боги прочтут ее мысли и покарают? Но так ли это важно, если она старалась для царя. С тех пор почти каждый день Анк-су-намун сбегала в соседний сад. Теперь она знала, что имел ввиду жрец, когда сказал про блаженство тела. Но минул уже Джехути, — первый месяц разлива, а царь все не призывал её.

***

Однажды Анк-су-намун помогала старой Буто перебирать сундуки с украшениями. Тут было так много золота, что юная наложница не понимала зачем старухе жить в бедной комнатке в гареме, — она могла бы купить себе огромный дом. Внезапно в их комнату вбежала запыхавшаяся Маската.  — Госпожа, мне сказали, что вчера на празднике Нефрет прогневила Пер-о. Быть может сегодня придут за тобой. Готовься!  — Или за другой наложницей, Маската, — спокойно сказала Анк-су-намун, примеряя тяжелые серьги.  — Послушай свою старую служанку, сколько лет я служу тут. Пер-о никогда не любил брать в гарем много женщин: большинство, — лишь подарки, от которых он не мог отказаться. Даже Нефрет дар от одного из номархов. А тебя он выбрал сам! Анк-су-намун встревоженно вскочила. Маската сказала ей выбрать самые красивые вещи, а сама ушла готовить купальню. Собрав лучшие одежды и украшения, юная наложница схватила коробочку с зельем. Но та была пуста, — она использовала всю мазь, когда играла с собой в саду. Старая служанка была права: за Анк-су-намун пришли. Она вновь оказалась в роскошных покоях царя, дрожа от страха. Колокольчики на браслетах звенели, когда она поднялась к ложу, ножки которого напоминали лапы льва. Наложница скинула одежды и подошла к царю. Он коснулся её груди, — руки его были шершавы, словно кора ююбы. Без волшебной мази все было не так. Но она помнила: нельзя открыть свои истинные чувства. Анк-су-намун притворно застонала, вспоминая, как хорошо было среди зеленых олеандров. Царю это понравилось, он улыбнулся и усадил её на колени. Она громко дышала и жмурилась, словно от удовольствия. Когда он велел взять его плоть в руки: она послушалась и благодарно смотрела ему в глаза. Потом он снова кинул её на живот и был груб. Она лишь шептала ему слова восхищения и любви. Пусть Анк-су-намун была все еще неумела и тело её болело, но царь был доволен. Когда она вышла, — его семя было в ней. В коридоре её встретил Имхотеп. Он взял наложницу под руку и увел в ближайшие покои.  — Тут нас никто не увидит, не бойся. Помогло тебе мое зелье, Анк-су-намун? — спросил жрец с улыбкой.  — Да, мой господин, благодарю вас. Пер-о был доволен мной. — Ей было стыдно признать, что она извела всю мазь еще до того, как Сети её призвал.  — Тогда почему ты так печальна? Только не вздумай врать. Я умею читать в сердцах людей.  — Пер-о сделал мне больно. Но я не жалуюсь: я знаю, что мой долг служить богам.  — Анк-су-намун жадно изучала лицо Имхотепа. Она часто призывала его в мыслях, но не могла вспомнить, как он выглядит, — лишь его ласковые руки, утирающие слезы, и уверенный голос. А жрец был красив.  — Не обвиняй богов в том, в чем виноват человек. Дай я покажу тебе кое-что. — Из сумки он достал деревянную шкатулку и протянул Анк-су-намун. Она откинула крышку, ожидая увидеть украшение или волшебное снадобье, но там лежали, одна на другой, две маленькие пластины, — одна золотая, покрытая серыми пятнами, другая — серая с золотыми пятнами.  — Когда-то мой учитель взял эти две пластины, — одну из золота, другую из свинца, положил их вместе, и велел привалить сверху огромным камнем. Мы, несмышлёные мальчишки, — жрец грустно усмехнулся, — подумали, что он потерял разум. Но, когда мое ученичество закончилось, он снова позвал нас к этому месту, и достал пластины. Смотри, — золото проникло в свинец, а свинец — в золото, под тяжестью камня и времени.  — Я не понимаю твоих умных речей, господин, — прошептала Анк-су-намун. Имхотеп сжал её ладонь, — его кожа пылала.  — Бог — это золото, но он входит в тело человека, который только свинец. Они неизбежно проникнут друг в друга, если будут так долго соседствовать. Иногда эти изменения незаметны, иногда, особенно если проходит много времени, — губительны. Для этого нужны жрецы — чтобы следить за золотом, и даже перелить его в новый сосуд, если на то воля богов. Анк-су-намун молчала, за такие речи жреца нужно было казнить. Как и её за то, что им внемлет. Но она почувствовала, что это правда: тело богов не покрывается пятнами от старости, их плоть не бывает вялой.  — Мы с тобой служим богам, — сказал Имхотеп и коснулся губами её ладони, которую крепко сжимал, — возьми шкатулку, пусть она напоминает тебе об этом. На следующий день в гареме узнали, что Сети уехал, чтобы навестить все номы Кемета. Нефрет выбежала в сад и рассказала об этом, громко стеная. Старшая наложница больше не трогала Анк-су-намун, хотя знала, что та была в покоях царя. Может, надзиратель гарема нашел способ совладать с коброй.  — Как думаешь, она больше расстроилась из-за того, что не сможет плясать на праздниках во дворце, или что не будет получать каждый день золотые подарки? — прошептала Таниса. Они тихо рассмеялись и продолжили партию в шашки, белые Бесу* Анк-су-намун побеждали. Солнечная ладья Манджет множество раз проплыла по небу, — минули месяцы половодья, прошло и время всходов, наступила засуха, а Сети не возвращался. Но что больше огорчало Анк-су-намун, — она не могла увидеть Имхотепа. Сначала каждый день, а потом все реже и реже, она перелазила в соседний сад по ююбе. Но он ни разу не пришел. Было грустно и от того, что закончилось снадобье. Она сидела среди олеандров, опустивших свои ветви из-за яростной жары, и вспоминала как жреческая мазь заставляла пылать её тело. Анк-су-намун долго не засыпала по ночам, слушая пение цикад и громогласный храп Буто. Она целовала то место на руке, где её коснулись губы Имхотепа, и сердце наложницы билось словно красная рыбка в лотосовом пруду.

***

 — Проснись, вставай, девочка! — Буто трясла её за плечо. Стоял жестокий месяц Хенсу, когда даже ночи были сухие и жгучие, и Анк-су-намун подумала, что старуха впала в лихорадку, но она выглядела бодрой и здоровой.  — Дай что-то сказать, пока все уши в этом доме спят, — сказала Буто, присаживаясь к изголовью кровати, — надень на себя завтра, в полуденное время, столько моего золота, сколько сможешь. А потом отправляйся в сад, который хорошо знаешь, и отдай золото жрецу. Если же тебя поймают: говори, что просто решила нарядиться, и ни в чем не признавайся. Ты поняла меня?  — Какому жрецу? — спросила, холодея, Анк-су-намун.  — Не притворяйся, девочка. И не бойся, я никому тебя выдам, зачем это старой Буто? Но сделай, как я сказала. — Старуха вернулась в свою кровать и уже через секунду захрапела. А Анк-су-намун лежала без сна до утра, то радуясь скорой встрече с Имхотепом, то тревожась о будущем. Она была, наверное, единственным человеком во всем Кемете, который молил жаркое солнце поскорее войти в зенит. Когда все покинули сад, чтобы спрятаться от зноя в комнатах, с плотно занавешенными окнами, или в сердабе*, Анк-су-намун стала надевать украшения. «Еще» — повторяла Буто, стоило юной наложнице прекратить. В конце концов, она стала напоминать статую богини из храма, почти все её тело было покрыто золотыми браслетами, кольцами, подвесками и ожерельями. Анк-су-намун тяжело перевалилась через стену и упала на землю, спугнув звоном садовых птиц. Имхотеп уже ждал. Она хотела коснуться его, но боялась. Вряд ли эти месяцы жрец мечтал о ней, как она о нем.  — Ты стала еще красивее, Анк-су-намун, — сказал он.  — Господин, Буто сказала…  — Сложи эти украшения и пойдем со мной. Если ты, конечно, хочешь, — перебил её жрец, протягивая сумку.  — Я хочу, — прошептала Анк-су-намун, сбрасывая с себя золотые браслеты. Имхотеп провел её к беседке, отдал сумку жрецу, который ждал их, и отпустил его. Царский жрец и царская наложница вновь остались вдвоем.  — Смотри, что я принес тебе. — Он взял с лавки два цветка. Анк-су-намун никогда не видела таких лотосов, их голубые лепестки словно источали сияние.  — Я взял их в священной роще у храма, только эти цветы достойны тебя. Имхотеп стал вплетать бутоны ей в волосы, — и она забыла обо всем на свете. Он спросил, как она жила эти месяцы, и Анк-су-намун честно отвечала, ничего не утаивая.  — Сделай мне еще той волшебной мази, — сказала она, стыдливо пряча взгляд.  — Для чего тебе мазь, если Сети уехал. — Темные глаза Имхотепа вспыхнули.  — Она для меня…  — Тебе не нужно снадобье, что доставить себе удовольствие, птичка, — он рассмеялся, — достаточно лишь вспомнить то, что заставляет твою плоть трепетать.  — Тогда поцелуй меня, чтобы было что вспомнить. Он грозно навис над ней, и, казалось, — сейчас ударит, но его рука лишь ласково коснулась её губ. Имхотеп сжал её в объятиях и покрыл поцелуями лицо, его пальцы обжигали кожу, словно он нанес на них снадобье. Они стянули друг с друга одежды, чтобы ничего не помешало любви. Когда жар внизу живота стал невыносим, Анк-су-намун легла на пол беседки, животом вниз.  — Нет, позволь мне видеть твое лицо, — прошептал Имхотеп ей на ухо и усадил к себе на колени. Он вошел в нее, и она не почувствовала боли, только счастье.

***

Анк-су-намун засушила лотосы, чтобы любоваться, но тонкие лепестки сморщились и осыпались трухой, стоило лишь прикоснуться. Она опечалилась, что не смогла уберечь дар, но не сильно, ведь каждые три дня Буто обвешивала её украшениями и отправляла в сад, где Анк-су-намун могла увидеть самого дарителя. Опустел первый сундук, а вскоре и во втором стало видно дно. Ни Имхотеп, ни Буто не признавались, в чем дело. Но какая разница, если золото старухи покупало блаженные минуты и часы с любимым? Солнце иссушило пруды и убило нежную зелень, а тело и сердце царской наложницы цвели. На исходе второго месяца засухи Буто умерла. Анк-су-намун впервые так близко рассмотрела смерть, — тело старухи словно уменьшилось, а глаза глубоко запали в глазницы, губы потеряли свой цвет, в застывших чертах было не разглядеть знакомое лицо. Прибежали служанки и надзиратель, он громко отдавал приказы и причитал. Анк-су-намун выскочила из комнаты в слезах, — ей было жалко милую Буто, — ворчливая старуха оказалась хорошей подругой и опекала юную соседку, как мать. Но были это и слезы ужаса, — перед неминуемым тлением. Когда она вернулась тела уже не было, как не было и третьего сундука с золотом. Зато была Нефрет, в руках она держала поломанного скарабея.  — Ты украла это у меня. Этот жук из моего ожерелья. Украла и испортила, — почти пропела она.  — Уйди прочь из моей комнаты, змея! Ты знаешь, что я не крала! Лгунья! Я пожалуюсь на тебя царю!  — Правильно, — скажем господину. — Нефрет ласково погладила золотое брюшко скарабея. — Покажу ему мое ожерелье, из которого ты украла жука, расскажу, как ты исчезаешь куда-то, ряженая золотом, а возвращаешься в мятых одеждах. Распаленная, словно храмовая блудница, принявшая сотню паломников.  — Скажешь ему, если он тебя призовет. Только ты состаришься и лоно твое иссохнет, но так не и ступишь в царский дворец, — прошипела Анк-су-намун. Лицо Нефрет исказила гримаса, она замерла на несколько секунд, а потом метнула золотого скарабея так, что он застрял в щеке соперницы, вспоров кожу. Анк-су-намун упала на колени, прижимая руки к кровоточащему лицу. Маската умыла лицо юной госпожи и наложила лечебную мазь. Анк-су-намун посмотрела на себя в зеркальце и в ярости его откинула. Теперь лицо будет изуродовано шрамом и Имхотеп не захочет смотреть на нее! Маската утешала её, как могла, прочитала охранительные заклинания, и уложила спать. Но Анк-су-намун не могла уснуть: болела рана, а взгляд постоянно падал на ложе покойницы. В самый темный час дверь приоткрылась, и в комнату проскользнула тень. Анк-су-намун схватила жука, его крыло было покрыто запекшейся кровью. Если это Нефрет вернулась, — она убьет эту тварь, вспорет горло! Тень подкралась к кровати, нависла.  — Имхотеп, если тебя видели… — прошептала Анк-су-намун.  — Никто из живых не видел меня, возлюбленная, не переживай. — Он опустился на её кровать и стал целовать волосы и лицо. — Что с тобой? — Его губы коснулись пореза.  — Не смотри, не надо… Это Нефрет, и еще она видела, как я шла от тебя… И она скажет Сети, что я украла ожерелье, и что я изменяла ему… И меня убьют! А еще Буто умерла, и гадюка украла все золото... — Голос Анк-су-намун сорвался, и она зашлась слезами. Имхотеп прижал её к себе и укачивал в объятиях, пока она рассказывала ему свои беды. Ему единственному она могла доверять, и только он один умел так слушать, не перебивая и не спрашивая ненужного.  — Любимая, я пришел попрощаться, — сказал он, когда она затихла в его руках, — но не грусти, я скоро вернусь к тебе. Из-за Нефрет не переживай, дай мне своего жука. — Он взвесил на руке однокрылого скарабея и спрятал в его в одеждах. — Завтра ночью я оставлю тебе под ююбой два таких, чтобы ты подменила их на ожерелье Нефрет. Но не бери их голыми руками. Молчи! — велел он, увидев, что Анк-су-намун хочет возразить. — Делай, как я тебе сказал, потому что я хочу тебя защитить.  — Я не хочу жить без тебя. Я никогда больше не пойду к Сети, не хочу касаться никакого другого мужчины. Я хочу быть твоей рабой, возлюбленный, только твоей, — лихорадочно нашептывала Анк-су-намун, уткнувшись в его грудь.  — Я хочу пронзить его сердце за то, что он касается тебя. Но сейчас ты должна быть очень ласкова к нему, потому что мы в опасности. И дело не в Нефрет, моя птичка. Будь подле него, слушай каждое слово, заслужи доверие. Клянусь, я смогу сделать тебя своей. Любовь укрепит меня. — Имхотеп жадно поцеловал её и поднялся. — Прощай, возлюбленная!  — Постой, в одном ящике есть еще немного золота Буто, — пролепетала Анк-су-намун, надеясь, что сможет удержать его еще на пару мгновений.  — Не переживай об этом, Буто уже расплатилась со мной. И не плачь, — даже боги нас не разлучат.

***

На утро в пруду нашли тело служанки Нефрет. Мертвая плоть воняла и разбухла, набравшись воды, а волосы утопшей плавали среди листьев лотоса, словно водоросли. — Видно хотела зачерпнуть воды из обмельчавшего пруда и свалилась, — говорила разумная Таниса. — Или это злые аху утащили её. Как страшно, — только отдали тело Буто жрецам и вот… — стенала Маската, протирая рану Анк-су-намун. Анк-су-намун молчала, ей так хотелось верить в эти слова. Лучше бы это были аху! Ночью она вышла к ююбе, надеясь, что сможет увидеть Имхотепа еще раз. Но нашла только шкатулку, укрытую в жухлой траве. Внутри лежали два драгоценных жука: тельце из золота, крылья украшены аметистом, а в точенных лапках по большому изумруду. Они были точно такие, как её изломанный. Анк-су-намун не знала, что сделает Нефрет, если застанет её в своих покоях. «Оставь злокозненного человека, не вреди ему. Он и сам себя погубит» — говорил ей отец. Но отец бросил её здесь, даже не научив как быть. А Имхотеп защитил и сейчас предлагал воздаяние, — Анк-су-намун верила ему. Пока Нефрет была на утренней прогулке, любовница жреца прокралась в комнату и подменила украшение. Никто не видел её и не остановил. Запершись у себя в покоях, Анк-су-намун хохотала от буйной радости, клокочущей в ней. Жуки обожгли ей руки там, где она неосторожно коснулась, и на коже выступило красное болезненное пятно. Ночью её разбудили безумные крики, Анк-су-намун слышала, как хлопают двери: наложницы и слуги бежали посмотреть, что произошло. Она медленно нарядилась, пританцовывая под вопли, словно под напев тростниковых флейт. Когда она подошла к комнате Нефрет, было уже очень тихо. Объятые ужасом женщины столпились у двери, они безмолвно плакали, и, наверняка, вспоминали заклятия от аху. Лицо старшей наложницы Пер-о Сети Первого почернело, а тело покрыли язвы. Скарабеи злорадно сверкнули своими изумрудами.