and i can hardly get myself out of (his) bed for fear of never lying in this bed again

Рождённый призраком выдыхает и вжимается лицом в одну из многочисленных подушек, заново наполняя свои лёгкие запахами. Сандаловое дерево и свежеиспеченный хлеб. Ароматы не сочетаются между собой, но для Вилбура так пахнет рай. Эта кровать — его рай, и это имеет смысл, потому что он провёл наибольшую часть прошлой ночи, поклоняясь божеству, о котором не знал до встречи со Шлаттом. Он преклонился пред Богиней, чьё Писание содержит в себе запахи, а не слова, чьё существо высшего порядка — извращённый арахнид, наделённый шестью преимуществами по сравнению с обычным человеческим телом. Арахнид ушёл, оставив Вилбура на распоряжение самому себе; Вилбур, впрочем, не жалуется. Призрак перекатывается на бок. Он готов поклясться, что, если он зажмурит глаза достаточно, он сможет почувствовать каждую из горячих рук с острыми когтями на своем теле; вспомнить их, как чудесное сновидение. Беспорядок прошлой ночи впитывается в его кожу. Он устало перебирает в пальцах кусочки паутины, прилипшие к его волосам, прежде чем заставляет себя сесть прямо. Он не хочет покидать эту кровать никогда, хочет навсегда остаться закутанным в шёлковое постельное бельё, сплетённое вручную, хочет всегда поклоняться арахниду и его Богине. Он знает, что это в его организме говорят токсины, афродизиак, всё ещё несущийся по тонким голубым линиям его кровотока. Афродизиак, заставляющий его забыть о том, что в мире существует что-то кроме Поклонения, глубокого и долгого. Вилбур не хочет вспоминать. Откуда-то из комнаты доносится шуршание, а затем мрачное, низкое хихиканье. Темный силуэт сползает с паутины в высоком углу. Вилбур старается не думать слишком много о массах, закрученных в шёлк и висящих под потолком, расплывчатых и неароматных. Вместо этого он сосредотачивается на прекрасном существе, приближающемся к нему. Он ощущает запах пруда и морского стекла в течение добрых десяти секунд, прежде чем запах начинает меняться — теперь это имбирь и лайм. Должно быть, он навещал Ники: это объясняет запах пруда, и имбиря, и лайма… Теперь — то же самое, и московский мул. Вилбур не ощущает ревности.  — Доброе утро, дитя мое. — шепчет арахнид с острой усмешкой, забираясь к Вилбуру на кровать. Шлатт сам выглядит как божество, весь задрапированный в тяжёлый скользкий шелк, с рогами, вьющимися по бокам его головы, как дикий плющ. Конечности движутся под шёлком, золото свисает с его рогов, стекает с его ушей — но не рук, ладони должны оставаться свободны для Поклонения. Он выглядит неземным, ангельским, богоподобным — каждое благоговейное слово в мире. Вилбур уверен, что Священник — вершина красоты, как мужской, так и женской. Опять афродизиак.  — Доброе утро, Отец. — бормочет Вилбур, возвращая ему улыбку. Теперь Вилбур чует лаванду и ромашку, и это делает его сонливым. Одна рука Шлатта утопает в волосах призрака, другая проводит по жёлтым синякам и колотым отпечаткам у него на шее, еще одна вкладывает цветок ему в руку. Это целый пучок сирени, но Вилбур не чувствует ее запаха, потому что Шлатт сильнее.  — Как ты спал, дорогой?  — Я был с Вами, поэтому спал хорошо, Отец. Как Вы спали? — он зарывается поглубже в кровать, его веки трепещут, когда он пытается не поддаться сонливости. Шлатт определенно делает с ним что-то усыпляющее.  — Чудесно, дитя мое. — кивает Шлатт, быстро сменяя будничный разговор на то, что сейчас больше интересует их обоих. Вилбур ощущает, как горячо бьётся в груди его сердце, когда запах меняется вновь, — Дыши глубоко через нос, дитя мое. Большой вздох, и… Вот мы и здесь. — Призрак делает большие, тяжёлые вдохи, чтобы попытаться понять, что на этот раз Шлатт даёт ему. Глубокий и древесный, как женьшень, но также пьянящий, тошнотворно сладкий аромат, напоминающий ядовитый ночной цветок. Запах, который заставляет Вилбура содрогаться и вожделеть от одной мысли о нём.  — Ты сейчас в сознании? — спрашивает Шлатт, — Трезвый? Способен дать согласие? Вилбур заглядывает ему в глаза, до конца не понимая, взгляд которого из глаз задевает глубже.  — Да, пожалуйста. — просит он, — Сделай это. Шлатт шипит на него с нежностью. Две из его рук блуждают по телу Вилбура, другая пара крепко держит его за щёки, отводя подбородок от шеи. Голова Вилбура легко склоняется на бок, тихие полусонные стоны вырываются из его рта, когда Шлатт целует его в шею, успокаивая кожу, прежде чем погрузить клыки прямо в вену. Яд Шлатта так же силён, как его запахи, такой же сладкий и пьянящий, такой же необходимый, проникает так же глубоко, в само горячее и напряжённое нутро. Его яд похож на чистейший дофамин, благословение, амброзию в чистом виде. Токсины прошлой ночи еще не выветрились из организма Вилбура, а Шлатт уже дарует ему новую порцию — этой смеси достаточно, чтобы глаза призрака закатились, а всё его тело пронзила стрелочка дрожи.  — Ну вот, такой хороший ты для меня. Ты так хорош, Дитя мое. — хвалит Шлатт, поглаживая тело Вилбура, мягкое и податливое под его прикосновениями. Вилбур дрейфует, и это опасно. Шлатт прижимает Вилбура к себе, и Вилбур входит в фокус, сглатывая воздух с почти одержимым выражением в глазах, — Вернись, вернись ко мне. — он разминает уши Вилбура одной парой рук, возбуждая нервные окончания, пока крепко удерживает его за плечи другой, заставляя смотреть ему в глаза — и призрак старается слушаться, даже если не понимает, в какую из пар глаз ему нужно смотреть.  — Простите, Отец, — бормочет Вилбур, напрягаясь и расслабляясь у Шлатта в руках. Играться с его веществами опасно: яд остается ядом. Яд может погрузить Вилбура в кому. Яд может убить его.  — Не извиняйся, это не твоя вина. Я не знаю, как себя контролировать. Я ещё так далёк от баланса. — вздыхает Шлатт, успокаивающе проводя рукой призраку по волосам, — Ты в порядке? Ты можешь дышать? Вилбур хихикает и кивает.  — Конечно, я в порядке. — говорит он, — Ты слишком волнуешься, детка.  — Прошу прощения? Разве это то, как нужно говорить с сосудом Богини? — его голос недовольный и низкий, но Вилбур не может сдержать смешок. Может — это нервы, может — Благословение бьёт ему в голову. Но неуверенность Шлатта успокаивает — обладая мощнейшим ядом, арахнид использует свой рот для того, чтобы оставить успокаивающий поцелуй на линии челюсти Вилбура. Вилбур знает, что может доверять ему.  — Простите, Отец. Могу ли я раскаяться в своем непослушании? — веселье его не отпускает: он надувает губы и мажет ресницами; ему повезло, что даже в таком виде выглядит горячим. Шлатт улыбается, и это гордая улыбка.  — М-м, ещё как можешь. — Шлатт мурлычет с шипением, пока все его глаза рассматривают лицо Вилбура, пока его руки, не торопясь, поглаживают голую грудь призрака, забираясь под одеяло, чтобы приласкать его бедра, и слегка приподнимают подбородок, помогая ему удерживать голову на ослабевшей шее, не отводить взгляд. В уголке губ у Вилбура селится маленькая хитрая улыбка: он облизывает губы, пачкая рот слюной, и Шлатт не отрывает взгляда от этого жеста, — Ты можешь доказать свою любовь и преданность мне и Нашей Святой Матери. — глаза Вилбура затуманены похотью, когда Шлатт подсказывает, — Ты ведь можешь это сделать, правда?  — Да, Отец, конечно, Отец. — послушно кивает Вилбур, наваливаясь на Шлатта за своим долгожданным поцелуем. Их губы мягко сталкиваются, и Шлатт вздрагивает всем телом. Шлатт медленно, но осторожно укладывает на него все свои руки: одна из пар держит его за запястья, привлекая к себе; другая покоится у него на плечах; третья удерживает его подбородок почти с трепетом; четвёртая блуждает по его телу. Вилбур никогда не чувствует так много любви, как в те моменты, когда на нём руки Шлатта. Временами его чувства почти перегружает, потому что иногда это слишком сильно — когда восемь рук касаются его тела одновременно. Слишком много Поклонения. Слишком много любви. В книге другой религии, невесёлой и многобуквенной, ангелы кричат «Свят, Свят, Свят» в знак почтения к своему богу; и, сидя на коленях у многоглазого, многорукого арахнида, Вилбур не может не чувствовать того же самого. Секс для них не сопровождается поклонением — он и есть поклонение: Шлатт требует этого, а Вилбур соглашается, потому что ему никогда не было так хорошо, как когда его душа отдавалась вместе с его телом. Как когда запахи — теперь красное дерево, сандал и песок, — вливались к нему в душу, смешивались в дымку, пронзали его конечности. Вилбур более, чем счастлив подыграть. «Свят, свят, свят», — думает он, проводя своими двумя руками по телу Шлатта, ощупывая его палантин, прежде чем отбросить его. Он сбрасывает пеллегрину с его плеч, недолго сражается с далматиком: несколько золотых колец слетают с его рогов, но Шлатт только смеётся, легко и певуче. Вилбур с трудом удерживается от ругательства, когда вслепую расшнуровывает шнур, сковывающий одеяние Шлатта на спине: он прижимается к нему так близко, подставляя свою скулу и ухо под чужое жаркое дыхание и несдержанные поцелуи.  — Вы самое святое, что я когда-либо видел, Вы ни на что не похожи в этом мире. — шепчет Вилбур, ощупывая грудь Шлатта, его бёдра, мохнатые и мягкие. Шлатт так прекрасен, что Вилбур почти завидует ему: но зависть плохо смотрится на нём, а потому Вилбур не испытывает ни ревности, ни зависти, ни других чувств, которые сделали бы его уродливым, — Спасибо, спасибо, Отец. Я так благодарен находиться в вашем присутствии, я так счастлив, что Вы позволяете мне прикасаться к Вам. — он тяжело вздыхает, наклоняясь ближе, чтобы поцеловать Шлатта, и Шлатт даёт ему поцелуй, позволяя его рецепторам вознестись от количества ощущений. Свежий хлеб, копоть и майская роза. Вилбур чувствует, как клокочет в нем восхищение, как Поклонение переливается внутри него по тонким трубочкам из сосуда в сосуд, повторяя тот же путь, который до этого проходили запахи.  — Я благословлён знакомством с тобой, Дитя мое. Такой добрый и желанный, такой красивый и весь мой. — рассказывает Шлатт, заполоняя паузы поцелуями в губы, в щёки, в лоб, — Ты так хорош со мной, так терпелив ко мне, Дитя. — шепчет он, прижимаясь своим лбом к родному. Те руки, которые не ласкают Вилбура, ослабляют его собственную набедренную повязку. Вилбур лезет ладонями к нему, пытается помочь, но только мешает: Шлатт, однако, не проявляет никакого осуждения. Вилбур ощущает, как ноги мягчеют, а всё его нутро содрогается подобно разбуженному гонгу. Отец красив и невероятно соблазнителен, Отец держит его в своей власти, Отец распространяет запах: снова имбирь и тот самый неясный ночной цветок — аромат острый и тяжёлый, зубы и язык. Вилбур сидит на одних из его колен, терпеливо ожидая, когда о нём позаботятся. У Шлатта очень много колен — больше места для Поклонения. Шлатт продолжает говорить, вероятно, дарит ему ещё больше похвалы, но Вилбур не слышит. У него шумит в ушах от тягучей, паточной похоти. Член Вилбура нестерпимо ноет в тёплом воздухе его Святилища. На нём нет одежды — на нём уже так давно не было одежды. Руки Шлатта постоянно проходятся по его эрекции, собственные ладони Вилбура задевают ее как будто невзначай, но вот загадка: чем сильнее низ его живота обессиленно ноет от напряжения, тем дольше ему хочется сдержаться, растянуть удовольствие. Ему не должно быть настолько ошеломляюще горячо, но он вот он здесь, он рядом, он на коленях Отца Шлатта, и у него текут слюнки, как у какой-нибудь лабораторной зверюшки. Афродизиак делает с Вилбуром всё, о чём он сам, запертый в рамках своего призрачного тела, мог только мечтать. Он ощущает, как дрожат его руки, когда он стискивает их вместе, чтобы не мешаться на пути. Шлатт расправляется со своей повязкой, обнажая свой напряжённый член. Глаза Вилбура абсолютно приклеены к тяжелой венистой плоти: Шлатт очень большой везде, и Вилбуру хочется взять его в рот немедленно. Но он пытается соблюдать робость, пытается соблюдать покорность: что-то, что осталось в той религии, которую несколько старых людей с импотенцией написали глупыми старыми словами, и ангелы возопили «Свят, Свят, Свят», и никому после не было весело. Это не было тем, во что он сейчас веровал.  — Я вижу, ты смотришь, дитя мое. Восхищаешься. — говорит Шлатт, тремя руками притягивая Вилбура к себе ближе, вплотную, укладывая подушечку большого пальца на его нижнюю губу, — Признаюсь, ты и сам прекрасное зрелище. Когда они стояли вплотную, Вилбуру приходило в голову, что если бы Шлатт был подобен человеку, различие в их росте было бы незначительным. Их ладони укладывались друг в друга, проскальзывая, как совершенный зубчатый засов; объемы их лиц были равны настолько, чтобы поцелуй выходил без усилий. Но Шлатт — арахнид: его тело, многорукое и многоногое, нечеловеческое наполовину, возвышается над Вилбуром, как благое знамение. Его рука, длинная и тёплая, протягивается ближе и скользит по его естеству вниз, обводя головку пальцем с угрожающим, но тупым когтем на конце. Дразнящее прикосновение, роза, кирпич и мускус.  — Открой. — Шлатт тянет свободную руку к его рту, проскальзывая указательным и средним пальцем вглубь — но лишь слегка. Вилбур льнёт без раздумий, выпихивает наружу язык, изо всех сил пытаясь раскрыть горло. Токсины расслабляют его, подавляют рвотный рефлекс, меняют в нём что-то на уровне таком же глубинном, как роды или смерть, — Подожди немного, Дитя моё. Будь терпелив. Он не убирает пальцев из его рта, в то время, как другая пара рук тянет его и толкает, укладывая на кровать спиной. В его спину с хрустом упирается что-то жёсткое и кудрявое, Шлатт прижимает его затылком к постели, проникая пальцами ещё глубже, до горла. Вилбур шарит ладонями по шёлку, отрывает и поднимает к глазам. Сирень. Он упал на сирень. На сирени четыре лепестка, но он всё равно чувствует невероятное везение. Шлатт убирает руку, он стягивает слюну, обрезая ниточку о его губы, как опытная швея. Вилбур весь скользкий и пахнет, как сломанные стебли. Третья пара рук Шлатта подсовывает под него подушку, пока четвёртая растягивает его одним пальцем. Это нетрудно: афродизиак расслабляет его, и он ещё не успел сузиться после прошлой ночи. Шлатт шепчет ему, Шлатт целует его, Шлатт пахнет, как торф, гибискус и ландыши, так, что принять ещё палец нетрудно. Шлатт сплёвывает яд, но немного промахивается: слюна с афродизиаком растекается по его бёдрам, влажно покалывая мышцы. Вилбуру хочется забить себе этот яд под кожу, как мальчишескую татуировку, глупую, но осмысленную.  — Ты так прекрасен, Дитя моё. Такой терпеливый, и ты заслуживаешь награды за своё терпение. — шепчет Шлатт. В Вилбуре уже четыре пальца, он скулит и извивается на них, ломая стебли, когда Шлатт методично и упорно растягивает его под себя. Он складывает свои запястья вместе и тянет их к Шлатту в немой просьбе, — Ты хочешь потерпеть ещё немного, Дитя моё? — Шлатт притворяется удивлённым только из вежливости. Вилбур мокро охает, когда Шлатт перехватывает его кисти, удерживая их вместе одной ладонью, и сбивается на жалостливый скулёж, когда дразнящие пальцы проходятся по его члену, едва касаясь. Он любит дразнить себя. Он ощущает себя ближе к Богине, когда дразнится, когда расплывается в неге, когда течёт. Когда пальцы самого лучшего Священника в мире измываются над ним, не прикасаясь к нему должным образом. Он испытывает рай и ад в лучшем из возможных способов: одновременно. Разве не для этого люди верят в богов?  — Да, Отец, я буду терпелив, обещаю… — бормочет Вилбур, неловко кивая и ощущая, как его голова затуманивается. Когда пальцы покидают его тело, ему кажется, что он вот-вот заплачет от разочарования. В этот раз афродизиак в самом деле сводит его с ума. Слишком много. Он не может мыслить. Но прикосновение возвращается, и он благодарен, так благодарен за это. Шлатт откидывается на спину и тащит Вилбура всеми восьмью руками, побуждая его сесть на собственные бёдра. Его массивный член упирается Вилбуру в живот, и Вилбур не может свести с него восхищенного взгляда.  — Ты готов, Дитя мое? — тихо спрашивает он прямо в ухо, — Хочешь, чтобы я вошёл в тебя?  — Да, да, Отец! Пожалуйста, я так сильно этого хочу! — умоляет Вилбур, хватаясь за так много шлаттовских рук, как только может.  — Хорошо, прекрасное создание, ты так хорош для меня. — шепчет Шлатт, аккуратно приподнимая Вилбура за предплечья, за плечи, помогая оседлать его сверху. Он придерживает свой член, и закусывает собственную губу острыми зубами, когда Вилбур прерывисто ахает, крепко вцепляясь подушечками пальцев в его руки, и чуть дёргает бёдрами, заново привыкая к растяжению. Шлатт надавливает на его бедра руками, проталкивая его ниже сантиметр за сантиметром. Вилбур шипит сквозь зубы и тяжело выдыхает, и Шлатт может видеть, как между его верхней губой и нижней натягивается слюна.  — Ты такой большой, святая… — как в первый раз поражённо выдыхает Вилбур, почти с сакральным упоением переплетая пальцы Шлатта с его. Он расставляет колени на шёлковом покрывале, с щелчком переламывая затерявшийся в складках стебель сирени. Шлатт с вожделением прикасается к бугорку на его животе, выступившему от члена; а когда Вилбур поднимает на него глаза, они сияют от восторга. Это заводит Шлатта до безумия — то, какой Вилбур до хрупкости тонкий, какой он полупрозрачный, как слюна склеивает его искусанные от натяжения губы. То, как он пахнет сиренью, и то, как сирень начинает пахнуть им. Становится неотъемлемой его частью. Как член Шлатта выделяется на его животе, заставляет Шлатта чувствовать себя Великим и Могучим, по-сказочному; как если бы в служении Войне он возносил над головой ритуальный меч. Но его вера — любовь, и потому он лишь обнимает Вилбура, рука в его руке, привлекая его к себе. А затем толкается внутрь, крепко удерживая его бёдра. Вилбур тоненько вскрикивает — не от страха, от неожиданности, — но вскрик тут же перетекает в стон. Он ощущает, как Шлатт толкается мягко, на пробу, пытаясь подобрать нужный угол, и стон свисает у него с губ, срываясь коротким жадным скулежом. Наконец Шлатт толкается правильно, верно, так, что у Вилбура всё сводит, и он чуть на носочки не встаёт, разражаясь целым потоком «да» и «о боже». Шлатт чувствует его и слышит; он толкается сильнее, позволяя Вилбуру высоко и счастливо вскрикнуть, захлебнувшись в резком вдохе. Одна пара его рук удерживает Вилбура за талию, помогая ему насадиться глубже, принять больше; другая оглаживает его живот и грудь, нежно проходится по члену, лаская большим пальцем покрасневшую от возбуждения головку, третья сжимает его бедра, помогая ему удерживаться на месте. Так много рук, и все — для него, и все — на нём. Шлатт шепчет ему восхваления; Шлатт хотел бы поцеловать его, но не может зажать ему рот. Молитва Вилбура состоит из звуков, и она несётся, как песнь, и у Шлатта от неё тянет в груди и подкашиваются ноги. Его Вилбур прекрасен. Его Вилбур, не жалея себя, толкается сильнее, жёстче, потому что его Вилбур сильно, так сильно хочет кончить. В его состоянии виноваты долгие, тягучие прикосновения; виноваты запахи, которые Шлатт уже не контролирует, и Вилбура всего пробирает от этого: раз за разом, волна за волной, толчок за толчком. Имбирь и бругмансия в одну секунду, затем старый кирпич и вишневый табак в следующую, а затем жженый сахар и свежий колос, и лаванда, и песок, и корица, и дерево, и чернила, и, во имя Матери, нос Вилбура начинает гореть. Дофамин в яде туманит его разум похотью и любовью, но ещё сиренью, маслом и мятой. От силы ощущений у него кружится голова, сахарный яд движется в нём мокрыми толчками. Он ощущает, как всё его тело, до каждой последней клеточки сходит с ума, как закатываются глаза, как он не может контролировать свою шею. Слишком много, слишком много, он слишком отравлен.  — Я не могу, слишком сильно, это будет слишком сильно, я-ах, не выдержу, я не готов… — Вилбур то скулит, то бормочет, неосознанно толкаясь глубже, сильнее, больше, пока колени разъезжаются на скользком шелке. Он не знает, что будет, когда он кончит, но ему кажется, что он взорвётся, расщепится на куски, что тягучая ноющая похоть в животе уничтожит его, как бомба. Шлатт, не вынимая из него члена, роняет его на спину снова — сирень ударяет сразу в голову, как алкоголь, — и вбивается в него короткими, ритмичными толчками, так, что Вилбур почти кричит.  — Я не могу кончить, слишком сильно, Отец, я не готов… — опять взывает к нему Вилбур, но в этот раз Шлатт слышит его.  — Я подведу тебя к грани и не дам тебе кончить. — его голос низкий и отчётливый, но жаркий и вмазанный, а копни глубже — проглянет что-то совсем нечеловеческое, неземное. Вилбур коротко кивает, ощущая, как каждая из струночек в теле потихоньку натягивается от вожделения, от приближения оргазма, и неразборчиво умоляет Шлатта только об одном — не прекращать.  — Дитя моё. — Вилбур весь дрожит, прижатый к простыне, весь подставляясь к его члену, двигая бёдрами в такт, и Шлатт чуть ли не шипит от восторга, — Вилбур! — зовёт он, и Вилбур поднимает на него затянутые совершенной похотью глаза. Ещё немного — и он больше не сможет разговаривать, окончательно потерянный в наслаждении, — Я… — он собирается с силами, — Я сейчас остановлюсь, хорошо?  — Нет! — умоляет Вилбур, и Отец Шлатт, невероятный в своём понимании, не смеётся и не осуждает его переменчивость. Вилбуром владеют запахи и яд; «смогу» растворяется в воздухе, как нечто ненужное, уступая место могущественному и жадному «хочу», — Нет, не останавливайся, прошу, Отец, прошу тебя, мне так нужно чувствовать тебя, умоляю… — Шлатт только повинуется его просьбе, сменяя толчки на сильные и глубокие, пока Вилбур дрожит и сжимается, стонет тяжело и сбито. Он так прекрасно эротичен в своем блаженстве. Если бы они верили в другую религию, где множество скверных богов, склочных, как базарные хабалки, устраивают свои войны, Шлатт бы сказал, что в его теле сплелись воедино Эрос и Афродита. Но их святыней была их Мать, и она наблюдала за ними, она была в них. Она была ими.  — Давай, любовь моя. — кивает Шлатт. Но Вилбур держится, не позволяет себе кончить, пока Шлатт не задыхается и не стонет над ним, пока не чувствует, как горячий ихор наполняет его, пока у него не остается сил держать глаза открытыми. Гладкие листья сирени чешут его спину, горчица, хурма и анис. Он почти до хруста выгибает спину. Перед его глазами — звёзды и бог. «Аминь». …Когда оргазм начинает отступать, Вилбур ощущает, как понемногу теряет сознание. Его голова тяжёлая и беспокойная, как муравейник, яд жжёт его вены, и он чувствует, как беспамятство соленой морской волной вымывает из него муравьёв. Напоследок он хочет сказать Шлатту, чтобы он не волновался, но не успевает — потому что неудержимо проваливается в ничто. Солнце садится, когда Вилбур просыпается снова. На этот раз он чист и одет в сухую ткань, а за спиной у него теплое широкое тело. Он не один. Теперь он не один, поэтому может перевернуться на другой бок и подарить своему возлюбленному сонную улыбку, может запечатлеть благодарные поцелуи на тыльных сторонах обеих его ладоней. Может разделить с ним настоящий, целомудренный поцелуй. Может обхватить руками Шлатта, теперь просто Шлатта, прижать его к себе и со счастливой улыбкой зарыться носом в ткань его обычных одежд — и совсем даже не шёлковую. Его голос слегка охрип, а нос немного чешется после всех безумных запахов этого дня; но только явный запах соснового бора (хотя самый ближний к ним лес, простирающийся на горизонте, лиственный) напоминает ему о том, на что способна его любовь.  — Еще раз доброе утро, Вилбур. — воркует Шлатт, укладывая голову на плечо. Они перестали играть: теперь они просто Вилбур и Шлатт, не больше и не меньше, — Я принёс еду. Ты хочешь есть?  — Умираю с голоду. — Вилбур хихикает, позволяя Шлатту подняться с кровати. Афродизиак всё ещё держится в его разуме, туманном и тёплом, но только как послевкусие — недостаточное, чтобы возбудить его, но достаточное, чтобы холодный воздух, пробивающийся из-под оконной рамы, заставлял его чувствительное тело дрожать. Они больше не в храме, лишь в его пристройке — грубо срубленной и аскетичной, как и полагается монастырю. Шлатт наконец возвращается в комнату, и в руках у него — стеклянная бутыль с водой, тарелка с мясом и сыром, тарелка с мёдом и орехами, тарелка с фруктами и ягодами. Кажется, он даже принёс свежий хлеб. Несмотря на разнообразие пищи, её немного — как раз хватит, чтобы накормить одного голодного, отдохнувшего призрака. Шлатт ставит одну из тарелок перед Вилбуром на стол, и прежде чем тот успевает попросить, плотно затворяет окно. По телу Вилбура начинает расползаться тепло. Никто не знает Вилбура лучше, чем Шлатт.  — Ты слишком добр ко мне. — бормочет Вилбур, освобождая место на кровати для Шлатта и выцепляя яблоко из фруктовой миски.  — Выпей побольше воды. — советует Шлатт, — Надо вымыть из тебя яд. — и он убеждается, что Вилбур выпивает хотя бы два стакана воды, прежде чем позволяет ему откусить от яблока, — Я переборщил с афродизиаком. — он делает тяжелую паузу и уточняет, — Да?  — Да. — честно признаётся Вилбур, пережёвывая яблоко, — Немножко. Но мне было хорошо.  — Я думаю, что это ты слишком добр ко мне, милый. — Шлатт отвечает на оба утверждения Вилбура, с тревогой и нежностью разглядывая его заспанное лицо, — Ты так порадовал меня сегодня. Но меня очень пугает, когда ты падаешь в обморок, поэтому прошу тебя, давай больше не доводить до такого. Когда Шлатт настолько открыт перед ним, когда Шлатт рассказывает ему о том, что чувствует, Вилбур ощущает, как теряется в нём — отнюдь не по-ядовитому.  — Иногда тебя слишком много для меня одного. — признаётся Вилбур, отрезая себе ломтик сыра. Кто-то другой мог бы пожурить его за то, что он ест во время такого серьёзного разговора, но Шлатт слушает очень внимательно, — И я не справляюсь. Моё тело… неприспособленно для твоих молитв. — грустно добавляет он, — Наверное, это потому, что я не священник. Шлатт хмурится, задумчиво жуя ломтик вяленого мяса.  — Любовь моя, ты — самый лучший поклонник, который мог бы быть у моей Матери. — наконец говорит он, и Вилбур ощущает от этих слов бесконечную, пробирающую до костей благодарность, — Но я понял, о чём ты. Я постараюсь быть нежнее с тобой. Вилбур расплывается в улыбке.  — И когда ты сможешь это доказать? Что можешь быть нежнее?  — Я? — удивляется Шлатт, — Да хоть прямо сейчас!  — Ты сможешь позаботиться обо мне? — нежно спрашивает Вилбур.  — Я думаю, да. — серьёзно и вдумчиво отвечает ему Шлатт. Он гладит плечи Вилбура кругами: из-за перепадов температур после афродизиака Вилбуру кажется, что его кожа горит от успокаивающих прикосновений. Ему это нравится. Эта кровать тоже кажется ему раем, теперь, когда Шлатт делит ее с ним. Шлатт который касается его, который, как чистый лесной ручей, пахнет мхом и кедром. Эта спальня — его рай, и он любит её, потому что любит Шлатта, и принадлежит к ней так же, как принадлежит к ней Шлатт. Шлатт не божество, но заслуживает того, чтобы его ценили.  — Теперь, когда я есть у твоей Матери, тебе придётся заботиться обо мне. — шутливо подначивает Вилбур, зная, что для Шлатта нет лучшего удовольствия, чем в шутку поменять роли и возносить Вилбура на бесконечные вершины блаженства, поклоняясь ему с таким же усердием (но меньшим количеством религиозной терминологии), как он поклонялся своей Богине. Потому что Вилбур знает, что он любит его не меньше, — Теперь ты от меня не избавишься.  — Что ж, похоже на то. — счастливо соглашается Шлатт. Его руки плавно скользят под рубашку Вилбура, и тот вздрагивает от электрических разрядов, которое пускает каждое из его прикосновений. Вилбур ощущает, как на ласки в нём откликаются остатки золотистого венозного яда, но также его любовь — собственная, человеческая, паучья и призрачная, не ритуальная, — Похоже, мне придётся высосать из тебя весь афродизиак. Вилбур смеётся над идиотской шуткой и стукается затылком о деревянную спинку кровати. Шлатт, впрочем, похоже, абсолютно серьёзен в своих намерениях. Руки блуждают по его телу тягуче-медленно: вверх по груди, вокруг шеи, вдоль ног, сжимая бедра, по лицу, в волосы, повсюду. Вилбур тяжело выдыхает и поскуливает в ответ на прикосновения: руки то и дело задерживаются на одном месте дольше, и в основном именно там, где Вилбур больше всего хочет, чтобы они задержались.  — Ты такой красивый, Вилбур. — шепчет Шлатт, покрывая каждый сантиметр его тела поцелуями. Шлатт знает, каким маленьким и слабым ощущает себя сейчас Вилбур, знает, как он хочет, чтобы о нём позаботились, чтобы его согревали, — Такой отзывчивый, только слушать тебя… — мурчит он, впитывая каждое неосторожное движение дрожь и тихий хриплый стон, который он извлекает из своего возлюбленного, — для меня уже счастье. — паучья рука вновь опускается на его член, прикасаясь легко, как пёрышко, головокружительно недостаточно.  — Ты дразнишься! — Вилбур ахает, бедра снова становятся дрожью, — Но ты же обещал…  — Расслабься. — мягко говорит Шлатт, — Это только разогрев. И Шлатт, во всём своём величии, без стыда опускается перед ним на колени. Глаза Шлатта перед ним темные и полные вожделения и любви, прямоугольные зрачки становятся почти овальными — так сильно они расширяются. Вилбур ощущает первое прикосновение горячего раздвоенного языка к своему члену, и стон прорывается сквозь его зубы. Это будет долгая ночь, и Вилбур не уверен, в какой момент он сдастся, в какой момент попросит сменить нежность на жёсткие толчки и шёпот в самое ухо, в какой момент будет умолять подводить себя к краю снова, и снова, и снова. Вилбур не знает, как хорошо он справится с собой. Но он, конечно, попытается. Вилбур не из тех, кто отступает перед лицом вызова, и особенно перед лицом прекрасного, как бог, арахнида, который жадно смотрит на него снизу-вверх, почти пуская по нему слюни. Ночь обещает быть долгой, а они только начинают.