Сентябрь твоих откровений

      Ощущение лёгкости, парения над землёй птицей было внезапно неприятным, словно Брагинского кто-то привязал на верёвочки и насильно игрался с ним, как с марионеткой, дёргая то вверх, то вниз, изображая полёт.       Тук-тук-тук.       Что это? Это стук его собственного сердца, сжимающегося в непонятно откуда взявшемся страхе? Всепоглощающая безнадёжность, какой Иван слишком давно не испытывал, поселилось в и без того одиноком сердце, выпустив наружу все самые отвратительные кошмары, и они огромной волной гнались за Брагинским.       Тук-тук-БАМ — уже более настойчиво, более громко врывался звук в голову России, и отзывался дрожью во всём теле.       Чувство полета испарилось, как будто верёвочки разом оборвались, и с нарастающим страхом он начал проваливаться в темноту, ощутив всю мощь силы притяжения.

***

      …И Брагинский, обливаясь крупными каплями пота, вскочил с подушки. Масса голосов, причём, не отдельными разнобойными всплесками, а монотонным, нескончаемым гулом долбила мозг отбойным молотком, отчего Иван схватился за голову и с силой зажмурил глаза, чтобы хоть как-то закрыться от них, сдержать этот внезапный поток.       Тук-тук-тук.       Россия вздрогнул. Ему разве не приснился стук? Оказывается, нет. Это было не сердцебиение, а кто-то чуть ли не пытался снести его входную дверь.       Соскочив с кровати и даже не накинув халат, сонный и чуть заторможенный Брагинский быстрой поступью направился в прихожую дома, отворил сени и подошёл к двери, навострив уши.       — Кто там? — прохрипел он.       В ответ была тишина, но Иван уловил чьё-то тяжёлое дыхание по ту сторону. Неприятная дрожь прокатилась по спине, сосчитав каждый позвонок, и Брагинский нервно дёрнул плечом. Но открыть дверь он всё же решился; отчего же нет: он взрослый и крепкий мужчина, бывалый в различных боях и передрягах.       Дверь скрипнула, и на Россию мешком кто-то навалился, уронив его на пол. Сначала тот подумал, что его специально повалили, дабы избить, но «напавший» не шевелился, лишь прерывисто и гулко сопел ему в шею.       Россия почувствовал, как сквозь его собственную майку начало просачиваться и раздражать чувствительную кожу нечто мокрое, липковатой консистенции и отдающее лёгким теплом, а в нос ударил запах металла вперемешку с солоноватостью пота.       Испуганно скинув с себя чью-то обездвиженную тушу, Брагинский заметил крупное багровое пятно на майке — не иначе как кровь, — а затем наконец-то взглянул на лицо полуночного гостя.       Глаза Ивана расширились от смешавшихся ужаса и удивления: перед ним предстала довольно-таки неприятная картина.       — Америка? — суетясь, Брагинский подполз к нему и мягко подёргал за плечо.       Джонс не шевелился, а видок у него был далёк от идеального: глаза с тёмными синяками под ними были плотно сомкнуты, его грязные волосы разметались по полу, и бледность кожи была отчётливо заметна в полусумраке сеней. Иван кончиками пальцев раскрыл куртку и взглянул на огромные пятна крови, насквозь пропитавшие футболку. Наклонившись к его груди и прислонив пальцы к сонной артерии, Брагинский прислушался: стук сердца и пульсация были, но едва уловимые из-за скорости и слабые.       Встав на ноги, Россия приподнял Альфреда, закинув его руку к себе на шею, и потащил безвольное, несопротивляющееся тело в гостиную. Параллельно с этим он обдумывал план дальнейших действий, потому как размышлять над тем, что происходит, не было времени. Сейчас первым делом было необходимо остановить Америке кровотечение и привести его в чувства, чтобы добиться мало-мальских объяснений.       Мельком он заметил на электронных часах, висящих на стене: 23:45, 11 сентября, 2001 год.

***

      — Тебе надо поесть, — с нажимом, практически приказным тоном сказал Брагинский.       Немигающий Джонсовский взгляд глаз, которые посерели настолько, что в них маловато осталось прослоек прежней сияющей голубизны, был направлен в стену, откуда Иван практически сразу в срочном порядке убрал телевизор. Это пришлось сделать, так как Америка первые несколько часов без перерыва смотрел новости о теракте в Нью-Йорке и истошно вопил не своим голосом, хватаясь за голову и ломая попавшие под руку вещи России.       — Оливия Хейл скончалась в больнице… Крейг Батлер в соседней палате — тоже… — бубнил себе под нос Альфред, словно находился в трансе. — Поцелуй меня… Майкл Ломакс найден мертвым…       — Поцелую, но затем ты хоть немного поешь, — Брагинский даже не собирался возмущаться этому.       Уже около двух суток у Джонса наблюдалось помутнение рассудка, и он выдавал подобные просьбы как бы между прочим. Но, вроде бы, именно их выполнением можно было хоть ненадолго привести его в чувства и заставить поесть.       — У бедняжки Аманды осталось трое детей…       Иван подсел к нему на край кровати и легонько коснулся своими губами его иссушенных и потрескавшихся бледных губ. Хотел было отстраниться, но парадоксально крепкая хватка костлявой руки на плече не дала Брагинскому разорвать поцелуй, продлившийся ещё несколько минут.       — А теперь ешь, — суровым голосом пробормотал Россия.       Зачерпнув ложкой теплый суп, Брагинский начал заливать его в открытый рот Альфреда, словно он кормил ребёнка.       Когда приятный на вкус суп, приготовленный Иваном, был съеден, Россия сменил на груди Джонса повязки. Крови было уже гораздо меньше, но она продолжала просачиваться через неповрежденную кожу в области сердца, как через губку.       — Тебе надо вздремнуть, — в похожей твёрдой манере, как и до этого, сказал Иван.       — И ты со мной.       Уставший за эти дни Брагинский взглянул на Америку в надежде на то, что тот посмотрит на него осмысленным взглядом, но тот вперил мутные глаза в потолок. Однако Иван не посмел ему отказать: он обошёл кровать с другой стороны и лёг на свободное место. Не стал он сопротивляться, когда Альфред взял руку России в свою непривычно холодную ладонь и скрестил их пальцы.       С приятным спокойствием на душе Иван наблюдал за тем, как Джонс постепенно засыпал, но вставать с кровати не спешил, так как знал, что не выберется из этой цепкой хватки, а если попытается, то однозначно разбудит Альфреда. Нужно было дать ему немного вздремнуть — Америка не спал дольше часа два дня, потому у него и начала съезжать крыша быстрее, чем хотелось.       Уж Россия не понаслышке знал, каково это.       Он так и не задал Альфреду вопросы, что терзали его все эти чрезмерно долго тянущиеся дни.       Почему Джонс пришёл именно к нему? Что сподвигло его, человека, который постоянно стремился показать Ивану своё превосходство, силу, который низверг его с таким позором несколько лет назад, в минуту своей ужасающей слабости явиться прямо сюда? С какой стати он просит проявления нежности в виде объятий, поцелуев, не говоря уже о том, что Брагинский мамочкой должен его обхаживать?       Вместе с тем вставал главный вопрос: почему Брагинский всё это делал и шёл на уступки этому… проклятому ребёнку? Конечно, Иван искренне соболезновал ему: теракт — это полноценный кошмар, особенно, в таком масштабе, как нью-йоркский, но… Россия, к примеру, переживал и не такое, и всё равно раз за разом ему приходилось справляться с ужасами, а ведь помогать ему никто и никогда особо не спешил.       Только гораздо позже Брагинский стал думать: почему вообще поддался каким-то инстинктам и кинулся помогать Джонсу? Он вполне мог выпнуть его за порог или сделать пару звонков нужным людям, чтоб Америку забрали, но не стал. Иногда его раздражали собственные привычки заботиться о ком-то, заполнять чужой любовью и потребностью в нём свою же пустоту, быть кому-то нужным…       — Каково это, умирать и перерождаться?       Иван вздрогнул: из-за вихря своих мыслей он и не заметил, что Джонс уже успел очнуться от получасовой дрёмы.       — Ты не умрёшь, — Брагинский попытался как можно более уверенно сказать это, но в душе его скользило змеёй переживание, что он мог лгать.       Вдруг Альфред повернул к нему голову, и Иван заметил в его глазах осмысленность, которой он не замечал всё то время, что Америка находился здесь.       — Ты ведь переживал это…       Нахмурившись, Брагинский сжал руку; он совершенно забыл, что их пальцы переплетены.       — Я не хочу об этом говорить, — грубо отрезал Россия. — Особенно, с тобой, — уточнил вдогонку.       Он подумал, что его колкий взгляд должен был смутить Джонса, но тот не отрывал глаз, наполненных восторженным блеском, и Ивану показалось, что губы его дрогнули в подобии улыбки.       — Твоя холодная красота заставляет меня трепетать, — прохрипел Альфред с вожделением.       — Господи, Джонс, ты хоть сам себя слышишь? — в сердцах возмутился Брагинский и с усилием начал отрицать про себя, что в его груди приятно заныло после таких слов.       — А твоё настрадавшееся сердце до сих пор почему-то полно доброты и настоящего человеческого тепла, — Иван недоуменно нахмурился, но ответить не успел. — Хочу его заполучить.       Сладкая нега, поначалу накрывшая Россию с головой, испарилась, как от дуновения ветерка, а по коже пробежал омерзительный холодок.       Он и глазом моргнуть не успел, как Америка опасно навис над ним, и Брагинскому на секунду показалось, что тот вернулся в свою прежнюю, пышущую мощью форму. Его всё ещё слабоватое дыхание опалило щеку Ивана, а затем он впился настойчивым поцелуем в его губы.       Прикрыв глаза, Россия ответил на поцелуй, зная, что силы у Джонса скоро кончатся и он вновь рухнет на кровать. Но что-то явно шло не так.       Видимо, хороший уход немного укрепил здоровье Америки, потому он и воспользовался ситуацией. Его руки стали жадно водить по изгибам чужого тела, а когда они с напором начали стягивать с Брагинского домашние штаны, тот толкнул Джонса, перекатившись вместе с ним, и тем самым поменял позиции, сев на его живот.       — Ну, если ты хочешь так, — томно прошептал Альфред, вцепившись в бёдра Ивана.       — Я не хочу никак! И я крайне удивлён, что ты думаешь обратное!       Россия с трудом вырвался из чужой хватки и с гулким топотом вылетел из комнаты, оставив Джонса в одиночестве, разочарованным в самом себе.

***

      Когда через несколько часов Иван вернулся с ужином — естественно, он не мог иначе, — то не был удивлён, когда застал картину, продолжающуюся все дни.       Внимательный взгляд Брагинского скользнул по груди Альфреда: кровь по-прежнему пропитывала бинты, пусть и не с прежней силой, однако он мог поклясться, что бурые синяки под глазами Джонса стали чуть менее насыщенными, а его лицо приобрело куда более здоровый оттенок. Но взгляд Америки всё равно был потускневший и буравил стену напротив.       — Эта твоя самая главная ошибка, — пробормотал Россия, поставив поднос с ужином на тумбу.       Джонс, тут же среагировав на его голос, перевёл на него недоумённые глаза.       — Твоя голова абстрагировалась от этих извечных голосов, и ты должен отдохнуть от них, пока есть возможность. А ты делаешь всё в точности наоборот: пытаешься вслушаться, найти, разделить их.       Прогнавший свою рассеянность Альфред очень внимательно слушал и не перебивал, лишь изредка виновато прикусывал губу.       — Не надо, Америка, — устало выдохнул Иван. — Они сами вернутся. Если ты сейчас будешь слушать эти страдания, то ты долго не сможешь оправиться. Это наложит на тебя глубокие отпечатки.       То ли в порыве задумчивости, то ли специально Брагинский почесал свою шею.       — Они умирают… Я хочу быть с ними… — жалобно простонал Джонс.       — Они знают, что ты с ними, — вкрадчиво и спокойно продолжал Россия.       — Мне страшно, — вдруг прошептал Альфред и загнанным в угол зверем воззрился на него.       Брагинский умело сделал вид, что не удивлён таким откровением, и понятливо покивал.       — Я-я отвык ис-спытывать нечто подобное… — взволнованно, чуть дрожа. — Я умру?       А этот вопрос оплеухой прилетел к Ивану.       — Почему ты спрашиваешь об этом у меня? — процедил он.       Джонс не ответил на этот вопрос, потому как по ледяному взгляду и побагровевшим от злости щекам он понял, что Брагинский и так знал ответ.       — Прости, — выдохнул Америка.       — Тебе не кажется, что ты слишком много себе позволяешь в моём доме? — Альфреду показалось, что в комнате стало холоднее, а его сиреневые глаза сделались слишком тёмными от гнева. — Сваливаешься, как снег на голову, раненой псиной, вынуждаешь ухаживать за тобой, с ложечки кормить… Склоняешь к сексу, в конце концов. Что тебе нужно от меня? Это какой-то новый способ потешиться надо мной путем плачевного состояния?       — Нет… Это не так… — неуверенно бормотал Джонс.       — Тогда что?!       — Почему ты никому не сказал, что я здесь, с тобой, ведь наверняка меня ищут?       Казалось, что Россия опешил от такой внезапной перемены темы и не сразу нашёлся, чем бы оппонировать.       — Ты… Я…       Брагинский гневно цокнул и вновь ушёл из комнаты, хлопнув дверью, но Америка понял: ему просто нечего было на это ответить. Нормальный откровенный разговор снова не удался, к несчастью.

***

      Вечером, когда солнце уже село, терзаемый чувством вины Джонс собрался с силами, поднялся с постели и спустился на первый этаж, дабы найти Ивана для очередного разговора. В гостиной было темно и пусто, на кухне — тоже, а вот с веранды на кухню шёл мягкий свет, и Америка поковылял на него.       Брагинский сидел на диванчике, закинув ноги на плетённое кресло; из старенького магнитофона мурлыкала какая-то музыка — видимо, местное радио; задумчивый взгляд Ивана был направлен на мотыльков и прочих ночных сикарашек, порхающих вокруг фонаря, прикреплённого к деревянной балке.       Прекрасно осознав, что Альфреда не позовут присоединиться к этой идиллии, он просто сел с другой стороны дивана и тоже уставился на насекомых, пытаясь разгадать какой-то потаённый смысл. Однако затем его взгляд медленно переполз на Россию. Проследовал по его длинным и ровным ногам, фигуристым бёдрам, аккуратным кистям с длинными пальцами, что приобняли плечи, выступающим ключицам и длинной шее с паутинками шрамов — он не носил шарф дома, — необычному профилю с крупноватым носом, никак не портящим щекастое с лёгким румянцем лицо, длинным ресницам, которые так приятно щекотали переносицу Америки во время поцелуев… А губы, эти чувственные губы Джонс был готов целовать всю вечность, если бы ему позволили…       — Умирать не больно, — тихо, но со стальными нотками в голосе сказал Брагинский.       Оторопело моргнув, Джонс понял, что снова позволил себе многовато лишнего, ведь он в открытую и довольно долгое время глазел на Ивана. Однако он понимал, что ему оторвать взгляд от России было просто невозможно. Казалось, что тот подобной вольности даже не заметил, но Америка знал, что это не так.       — Больно перерождаться, — продолжил свою мысль Иван. — Тебя рвёт на части, а потом эти куски будто сшиваются самой грубой бечёвкой, и снова тебя разрывает. Так продолжается до тех пор, пока хоть немного ситуация не стабилизируется, — Брагинский замолчал. Было заметно, что ему неприятно говорить об этом; Джонс знал, что он переживал это неоднократно. — А на стабилизацию могут уходить не просто часы — дни, месяцы, годы… Но, — Россия повернул к нему голову, и в прищуренном взгляде его мелькнула не то зависть, не то надменность, — тебе это не грозит. Теракт — это всегда боль, и всё же ты только ею и отделаешься. Ты силён, Америка. Сильнее большинства из нас. Ты справишься.       — Даже сильнее тебя? — Америка снова перешёл границу и мысленно хлопнул себя по лбу за неумение держать язык за зубами в нужные моменты, но, к его счастью, Россия лишь грустно прыснул.       — Безусловно, — его взгляд перекочевал на кусочек неба, покрытого звездной россыпью. — Я буду пыжиться до последнего, но реалистом быть не перестану. Зато есть к чему стремиться, — пожал он плечами.       Глаза Америки наконец-таки оторвались от созерцания Ивана, и он тоже взглянул на звёзды.       — Знаешь, мы нечто большее, чем люди, — вдруг начал Джонс. — И всё равно по сравнению с целым космическим пространством мы такие маленькие и ничтожные, — он почувствовал на себе прожигающий, удивленный взгляд России, но уверенно продолжал: — Что мы такое? Зачем мы, если даже в самые тяжелые времена бесчисленные голоса людей исчезают, и мы никак не можем хоть чем-то помочь?       — Они не исчезают, — Альфред заметил снисходительно ласковую улыбку на губах Ивана. — Они объединяются в один, твой собственный. Но лишь на непродолжительное время.       Глаза Брагинского потеплели и пока больше не стреляли ледяными иглами презрения, а продолжали глядеть на Америку с интересом.       — Что? — надулся Джонс, нахохлившись воробушком. — У меня голова не бургерами забита, как видишь.       Иван весело хмыкнул.       — Она и впрямь забита ими, если ты считаешь, что я мог так думать.       — Ты считаешь меня равным себе? — с придыханием спросил Альфред.       Он стал пододвигаться к Брагинскому и, на свою радость, не встретил никакого сопротивления.       — Интересно, что ты до сих пор воспринимаешь меня равным, — лёгкая тоска проскользнула в его радужках.       — Только тебя и считаю.       Их очередной поцелуй. Не такой, как прежние. Будто бы они впервые поцеловались только сейчас, впервые ощутили тот самый сладкий трепет.       Альфред был счастлив — он почувствовал нужную отдачу от Брагинского, которой добивался не только все дни, что находился в его доме, а на протяжении нескольких столетий.       Чёрт его знает, каким образом они вновь оказались в спальне на втором этаже — телепортировались, что ли?       — Мать твою, — взвизгнул Джонс, почувствовав боль в груди.       Иван заволновался и усадил Америку на кровать.       — Тебе надо отдыхать, — прошептал он.       Но Альфред, не обратив внимания на взволнованность Брагинского, схватил его за поясницу и усадил к себе на колени, а затем снова поймал его губы в поцелуй.       Буквально на секунду отстранившись и побуравив Джонса проницательным взглядом, Иван встретил уверенную, полную откровенного желания синеву и всё-таки расслабился, позволив снять с себя футболку, а затем одним движением снял с себя растасканные штаны.       Сквозь полураскрытый халат Америки Иван чувствовал чужое возбуждение, и ему самому стало чрезмерно жарко, несмотря на прохладный сентябрьский ветерок, дующий из распахнутого настежь окна.       Жар желанного тела напротив, его возбужденный трепет сводили и того, и другого с ума.       Голова Брагинского нещадно кружилась, и он то и дело ронял её на плечо Джонса, пока тот аккуратно, не торопясь, — уж лучше бы поторопился! — растягивал Ивана. Первые толчки были неприятны для обоих — Альфред сработал резковато, а затем и вовсе скорчился в болезненной гримасе и с хрипами повалился спиной на кровать, схватившись ладонью за повязку. Россия злобно прищурился на него, карая за безответственное отношение к своему здоровью, и с силой надавил пальцами на область его ключиц, призвав лежать на месте, когда тот упрямо стал подниматься.       С мягкими вздохами, которые довольно быстро преобразились в полноценные стоны, Иван начал двигаться на члене Джонса, а тот, к его собственному сожалению, мог лишь помахивать тазом и крепко держать Россию руками, потому как грудь налилась свинцом и то и дело в ней проскальзывали импульсы боли.       Альфред мечтал покрыть длинную шею и крепкие плечи маковыми засосами, но встать он не мог. Ему приходилось наслаждаться мягкой ухмылкой и коварно сверкающими глазами Брагинского снизу.       Кажется, Ивану нравились немного грубоватые прикосновения пальцев Америки к своей коже, а ещё ему нравилось, как он закусывал свои губы, когда Россия сжимал его в себе. Джонсу однозначно было обидно за своё, так сказать, неполноценное участие в процессе, но происходящая между ним и Брагинским близость явно доставляла удовольствие, а его сердце счастливо колотилось, хоть и побаливало.       Вскоре по комнате разносилось куда более тяжелое дыхание их двоих вперемешку с громкими шлепками кожи о кожу — приближалась разрядка. Ивану было тяжело двигаться, но он понимал, что если остановится, то этот идиот соскочит и непременно закончит всё самостоятельно, а потом придётся его откачивать. Хватало того, что Альфред и так прекрасно попадал по простате и при этом надрачивал ему.       И в какой-то момент Америка не выдержал, застонав от удовольствия, а Россия, забыв о его болезненном состоянии, крепко сжал его плечи и откинул голову, мелко сотрясаясь от нахлынувшего оргазма.       От неожиданности, когда Америка вдруг приподнялся, он дёрнулся, но был удержан стальной хваткой сильных рук. Его горячее дыхание прошлось от ключиц к губам Брагинского:       — Я до безумия люблю тебя, — с придыханием сказал он, мягко поцеловав при этом губы России.       — Лжёшь, — усмехнулся Россия, почувствовав, как вся его душа радостно затрепетала от таких слов.       — Лучше бы это была ложь.       Брагинский отключился, как только его голова коснулась подушки.

***

      Проснувшись, Брагинский надеялся оказаться в горячих объятиях, но ему открылся вид лишь на пустое спальное место, которое, к тому же, оказалось холодным — его однозначно давно покинули.       Иван резво соскочил, о чём, несомненно, тут же пожалел, так как в поясницу стрельнуло, но неприятные покалывания его не остановили.       Он прекрасно знал, что Джонса в его доме больше не было, но отчего-то сердце до последнего хваталось за надежду, что тот просто засел в туалете или отрубился на кухне. Увы нет. Даже первый этаж был пуст.       Прислонившись к ближайшему косяку спиной, Брагинский скрипнул зубами.       — Чёртов засранец! — гневно закричал он в пустоту своего дома. — Ненавижу! — вспылил Иван вновь.       Ярость быстро улетучилась, глаза стала застилать влага, а к горлу подкатился омерзительный ком обиды.       Вот он снова остался один, поверив в очередную сказку о любви. В очередной раз ему просто поплакались в плечо, грязно воспользовались и исчезли. Ничего, кроме как проглотить эту обиду и забыть обо всём, он не хотел.       Надоело.

***

      — Господи Иисусе, Джонс, что ты несёшь? — устало пробормотал Англия, спрятав глаза в ладонь.       — А что, по мне так грандиозный план, — пожал плечами Джонс после очередной умопомрачительной идеи, которую в принципе можно было посчитать антинаучной. Тем не менее Америка не устоит ни перед чем, лишь бы воплотить её в жизнь. И воплотит…       — Где же ты возьмешь средства на это? — меркантильно спросил Германия, вопросительно вздернув светлой бровью.       — О, об этом не переживай, деньги у меня есть, — самодовольно усмехнулся Америка.       — Когда же тогда долг вернёшь? — пробормотал Китай так, чтоб его услышал только сидящий рядом Россия, но тот ничего не ответил, и даже улыбки на его губах не появилось.       Брагинский всегда был довольно тих на собрании, если его хоть как-то не пытались поддеть, но сегодня у многих сложилось впечатление, что Иван не здоров, однако высказывать свои мысли никто не собирался. Несмотря на то, что со стороны Америки на этом собрании сыпалось катастрофически огромное количество уколов и вбросов в его сторону, Россия либо отмалчивался, либо отмахивался простыми «угу», «ясно».       Видимо, он, как и все присутствующие, хотел, чтобы собрание побыстрее закончилось.       На деле Иван прекрасно ощущал испепеляющие взгляды, думая при этом, как стёкла очков Джонса ещё из-за накала не треснули, но продолжал полностью игнорировать любые выпады. Приятно было осознавать, что его тактика работала. Может быть, Америке вскоре надоест, и он просто оставит его в покое.       После собрания все уставшие страны довольно быстро рассосались и поуезжали, а Иван решил прихватить из комнаты отдыха кофейку и только потом отправиться в отель, где и остановился. Брагинский с бумажным стаканчиком присел в кресло и взглянул в окно, наслаждаясь прекрасным видом на покрывающийся вечерними сумерками Париж, но мысли его тут же перетекли в совсем ненужное русло.       Два месяца прошло с того появления Джонса, а Иван до сих пор не мог заставить себя — не простить, нет, — хотя бы отпустить эту ситуацию, отбросить её подальше от себя.       Америка прекрасно делал вид, будто бы между ними ничего не случилось после одиннадцатого сентября, а также продолжал надувать грудь колесом и кидать какие-то глупые обвинения на пустом месте в его, Россию, сторону. Хотел бы Брагинский с такой же простотой выбрасывать из своей жизни людей, с которыми переспал и признавался им в любви.       Самое печальное, что Ивану действительно было больно, и уже два месяца он никак не мог заставить эту боль исчезнуть из своего сердца, испариться навязчивой идее из своей головы.       Ему будто снова семьсот, и он по глупости влюбляется в кого ни попадя, в того, кто хоть какую-то проявит нежность по отношению к нему. Брагинского самого от себя затошнило.       От испуга он чуть было не пролил кофе, от которого так и не сделал ни глотка, когда дверь в комнату отдыха распахнулась, а на пороге показалась взъерошенная блондинистая голова Джонса. Россия тут же отвернулся и сделал вид, что это был всего лишь сквозняк.       К его несчастью, Альфред уверенной походкой зашёл и встал прямо напротив сидящего Ивана. И тут с него спала вся спесь: он начал мяться, возмущённо сопеть и открывать рот, словно хотел что-то сказать, но затем челюсть его вновь захлопывалась.       Россия настолько разозлился, что не выдержал и, закатив глаза, злобно процедил:       — Ну что тебе ещё надо, Америка? Разве ты уже не всё получил? Или тебя опять с ложечки покормить надо?       Со злорадством в душе Иван пронаблюдал за тем, как Джонс покрылся пунцовыми пятнами, а затем виновато опустил глаза на пол.       — Я чувствую себя отвратительно, — грустно пробубнил он.       — Да что ты говоришь? Крепись, солнышко, — гадким елейным голоском сказал Россия.       — Я вообще не должен был приходить к тебе тогда.       — Держи в курсе.       Брагинский хлопнул свободной рукой по подлокотнику кресла и встал, направившись к выходу.       — Нет, Иван, подожди, послушай… Прошу…       Америка попытался схватить Ивана за руку, но тот её немедленно выдернул, однако остановился и воззрился на Джонса с лицом, полным презрения.       — Я сбежал тогда от тебя, потому что мне было так стыдно. Я… — его глаза от волнения стали метаться по комнате. — Я был таким слабым, раненым, я не должен был тебе показывать эту свою сторону…       — Почему? — с искренним удивлением спросил Россия.       Наконец-то Альфред уставился прямо ему в глаза и со вздохом продолжил:       — Я хотел быть идеальным для тебя, превосходным, самым сильным…       Брагинский, почему-то растерявший большую часть гнева, еле удержался от смешка — это звучало так по-детски глупо. Его глаза скользнули по дёрганному Джонсу и остановились на крайне опечаленном выражении лица. Россия не был уверен в том, что хочет сию минуту простить его, но в глубине души у него слегка потеплело.       — Никто не идеален.       — Да, но… — выдохнул Альфред. — Тогда, после теракта, я был напуган, я чувствовал, что силы покидают меня. И мне так хотелось увидеть тебя… — на его губы легла грустная улыбка. — Чтобы, пока я умирал или перерождался, я слушал только твой голос, чувствовал тепло именно твоих рук… Мне так нравилось говорить с тобой, делиться мыслями обо всём… Даже с Мэттом мне тяжело в этом плане… — он перевёл дыхание, а затем посмотрел на Ивана так, что у того перехватило дыхание. — Я просто инстинктивно потянулся к объекту своей любви, и ты не оттолкнул, а лишь притянул ближе, прямо к сердцу.       Россия молчал, потому его существо разрывалось на части: одна твердила, что он будет круглым идиотом, если снова поверит этим влюблённым голубым глазёнкам, вторая же — невообразимо соскучилась по любви и ласке и готова была ринуться в объятия того, кто, в общем-то, не был так уж безразличен.       — Очень много откровений, Альфред, между людьми, которым не следует друг другу доверять…       — Но ты так никому и не сказал о моем приходе.       — Я решил, что… — а что, кстати, он решил тогда? Иван сам терялся в догадках, почему никому не сообщил об Америке. — Неважно… Если ты закончил, то я пойду, — неохотно сказал Россия, попытавшись в последний раз оттолкнуть Джонса, но не тут-то было.       — Иван, прошу. Я знаю, что совершаю ошибки по отношению к тебе, но… я стараюсь, я… хочу быть лучше… Быть достойным.       Мягко взяв в свою пылающую ладонь руку Ивана — тот уже не стал вырывать её, что было благоприятным признаком, — Джонс с надеждой взглянул на него.       — Достаточно быть самим собой. Тем Альфредом, у которого не только бургеры в голове.       — Давай попробуем? — несмело спросил Америка, лучезарно улыбнувшись и прислонившись губами к длинным пальцам.       — Давай попробуем, — после непродолжительной паузы получил он ответ.       Может, что-то и получится.