Небесный суд

      Тусклая полоска лунного света через узкую щель между шторами проникала в спальню. Во тьме проступали очертания лица мужчины, грубые, резковатые, словно выточенные из известняка каменщиком-неумехой. Мужчина лежал в постели, укрытый одеялом, и тяжко вздыхал, охал и тщетно пытался перевернуться на другой бок, но не мог. На его лбу выступили капли пота, все тело горело, словно под кроватью горели огни Преисподней и языки пламени дотрагивались до ног, щекоча их, и с каждой минутой обхватывали тело все больше и больше, смелее и смелее.       Мужчине было душно. Слуга, как назло, закрыл на ночь окно. С трудом скинув одеяло, мужчина протянул толстую, но мускулистую руку с стакану воды, едва не уронив его со столика. Отглотнув, он облизнул губы и отпил еще немного, затем еще чуть-чуть, пока стакан не опустел. Тогда мужчина с глухим стуком поставил его обратно и завалился в постель.       Старинные, вырезанные из дерева часы тикали мерно, но словно медленнее обычного. Отсчитывая про себя каждый удар, мужчина попытался заснуть. Его успокаивала одна-единственная мысль, шепотом повторяющаяся в его голове: «Это скоро пройдет». Да, это обязательно кончится. Скоро все стихнет, в лицо повеет блаженной прохладой, одеяло перестанет сдавливать тело.       Силы покидали мужчину. Он чувствовал это каждой частичкой своего тела, каждой клеточкой умирающего организма, который стала покидать душа. Умирающий ощущал ее метания, ее старания вырваться из заточения в слабой, дряблой оболочке, тянущей ее к земле, мешающей вознестись на небеса, где есть Бог, где нет боли, тяжести бытия, трудов, печалей, тьмы.       Тьма больше всего отягощала последние дни жизни мужчины. Солнце то скрывалось за серыми облаками, то едва пробивалась сквозь зашторенные окна в дорогих рамах, и света ламп, раньше радующих глаз своей изящностью и изысканностью, восхищающих мастерством, с которым они были сделаны, не хватало, чтобы избавить умирающего от тоски.       Во мгле ночи проступал неясный силуэт Смерти. По крайней мере, так казалось мужчине. Каждую ночь она тихо объявлялась в богато обставленной спальне, становилась у двери и, не шевелясь, глядела на умирающего. С первыми лучами солнца Смерть растворялась, чтобы вновь прийти с первыми сумерками.       Неожиданно раздался скрипучий голос слуги:       — Мистер Пикок, пожаловал священник-с, — и дверь отворилась.       Фигура священника появилась в проходе. Мистер Пикок махнул рукой, и слуга вместе с гостем вошли в спальню. Зажглись две лампы, осветив лицо лакея, холодное и уставшее, и священника. Слуга поспешно удалился, закрыв за собой дверь, богач остался наедине с очередным попом. Мистер Пикок любил их, но отнюдь не за святость и безгрешность, ведь все без исключения люди грешны.       Попы — лучшие слушатели. А мистер Пикок не любил, когда его перебивают.       Богач оглядел священника. Тот был невысокого роста, узкоплечий, одетый в сутану и капюшон, скрывающий его лицо. Был виден лишь вытянутый подбородок с маленькой ямочкой. Богач слабо улыбнулся — то ли из-за этого подбородка, то ли из-за осознания, что исповедовать его пришел совсем молоденький парень.       Помолившись, священник тонким голосом спросил:       — Мистер Пикок, вы готовы начать?       — Да, — сказал он и провел ладонью по лысой голове, мокрой от пота. — Знаете, вспомнил я одну такую фразу… Один служка сказал. «Человек зачат в грехе и рожден в мерзости…» Может, продолжите? Память подводит…       — Там было что-то про пеленки, кажется, — робко подсказал священник.       — Точно. «Путь его — от пеленки зловонной до смердящего савана». А я как никогда близок к тому, чтобы меня накрыли эти самым саваном. Так что говорю… — мистер Пикок откашлялся. — Ни черта. Возможно, грешил я больше других, но рожден был без мерзости… без всякой пошлости. И детство мое с отрочеством прошли блаженно и безгрешно. И только став человеком, — он поднял толстый палец, — я перестал быть безгрешным. Всегда так. Родители мои были мудрыми, потому обучили меня жизни. Тому, что жить нужно безбедно, хорошо… И иначе никак, ведь жить в нищете хуже погибели. Уверен в этом…       — Как же вы грешили? — негромко поинтересовался священник, и мистер Пикок едва не фыркнул.       Подумав раздраженно: «Нетерпеливый малый», богач облизнул сухие губы и произнес:       — Это как поглядеть. Зарабатывать на хорошую жизнь — не порок… Я человек мирской. Богу молюсь, но про себя не забываю. Надо же иметь на столе нормальную пищу, сносную одежду, хоть какую-то крышу над головой. — Взгляд его скользнул по массивной картине, висящей на стене. Он уже не помнил, от кого она ему досталась — то ли от дедушки, то ли от прадеда. — Словом, я жил хорошо. Но грешил, — сказал он погромче, когда священник приоткрыл рот. Тонкие губы сразу сомкнулись, и нетерпеливый поп выпрямился. — Я давал людям в долг. Таких ростовщиками называют, вы знаете. Всеми проклятиями осыпали… Говорили, дескать, без труда зарабатываю. Может, сами такое слышали. Но подумайте: я разве виноват, что у людей не хватает мозгов заработать на нормальную жизнь?       Мистер Пикок был так увлечен, что не заметил, как руки священника сжались в кулаки, а губы на миг скривились.       — Ладно, каюсь. Иногда я назначал слишком высокий процент. Но это единственное, о чем я жалею. Я занимался же благим делом — помогал людям. Не безвозмездно, но я же человек мирской…       Мистер Пикок закашлялся, а затем продолжил:       — Это, кажется, мой самый страшный грех. Ни похотью, ни гордынью я не страдаю… Так меня воспитали, по-христиански… Ем в меру, никому никогда не завидовал, был милосерден, не гневался… Ну, как следует добропорядочному человеку. Не унывал, не жалел денег на помощь. Церкви десятину платил с излишками, даже милостыню беднякам подавал. — Он снова поднял палец. — остальное так, по мелочи… И жизнь прожил так, как хотел — по-хорошему. Только уходить как-то страшно… Я в этой жизни не боялся ничего, но там мне жутко.       — А если вдруг там просто нету ничего? — выпалил вдруг священник, и голос его, дрогнул, стал еще выше.       — Плохая шутка, преподобный. Что за слова! — засмеялся он. — Я в этой жизни сам себе зарабатывал, обеспечивал. Я знал, что будет в будущем, что мне делать да что говорить… А там… Ну, перед Богом все равны… Но непонятно ничего, а потому страшновато. ну, Бог видит, что со мной Там случится.       — Бог видит человека насквозь, мистер Пикок, — негромко, как полагается священнику, сказал тот. — И грехи ваши он тоже видит. И мои, и всех нас, людей… И ему определять, что станется с нами: отправляться нам в Ад или жить блаженно на Небесах.       — Да, это так.       — Но как вы считаете, простит ли вас Бог за ростовщичество?       — С чего бы не прощать? — возразил горячо мистер Пикок, сердясь. — Что за слова, преподобный!       — Вы же загоняли людей в долги! — Речь паренька становилась быстрее, голос задрожал, зазвенел. — Наверняка кто-то из них не смог выйти из долговой ямы.       — Там Бог видит, — сквозь зубы процедил мистер Пикок, не в силах оторвать голову от мягчайшей подушки.       — Может, кто-то из них умер даже, — продолжал священник, вскочив, но богач оборвал его.       Он догадался. Он со всей дури схватил гостя за рукав сутаны, притянул к себе и пробасил:       — Вы не священник. Сбросьте капюшон!       Гость так и поступил. Русые волосы упали на узкие плечи, покрытые сутаной, и кристально-голубые глаза поблескивали, в панике уставясь на мистера Пикока, а затем сощурились презренно и гневно. Хищно глядя на богача, девушка сбросила толстую руку и без всякого прикрытия воскликнула:       — Вы погубили моего брата!       — Как же? Если и так, то он погубил себя сам! Его вина, что он слаб, не смог оплатить долг! — Мистер Пикок зашелся жутким кашлем. Горло словно грозилось разорваться на куски. — Что вообще надлежит считать грехом? Желание жить хорошо или слабость, нежелание платить по договору?!       — Вы погубили его! Вы! — Девица выхватила что-то блестящее из полов сутаны. — Он сам говорил мне это… Прежде чем выбросился в Темзу! Вы мерзавец! Негодяй!       — Он слабак, раз не смог решить свою проблему! — раздолбанным басом выкрикнул он и наконец разглядел предмет в рукаве незваной гостьи — кинжал.       Она замахнулась им, но мистер Пикок перехватил ее руку, сжав со всей силы запястье, и хищно ощерился.       — Мерзавка! Убийца! Караул, убивают!       — Никто не придет, — цедила девушка, но, к облегчению богача, за дверью раздался топот, тут-же отчего-то стихший. Затем раздался грохот. — Паршивый ублюдок…       Кинжал уже был у горла девушки, как вдруг все-таки распахнулась дверь.       — Слава Богу! — прошептал мистер Пикок, завидев лакея.       Но тот продолжил стоять в проходе. Сюртук на нем был помят, а на лбу виднелся синяк. Холодный взглядом он буравил хозяина, медленно заходя в спальню и расправляя костюм. Пикок опешил.       Девушка резким движением выхватила кинжал из рук мужчины и вонзила по самую рукоятку в грудь. Пикок весь скорчился, разинув рот и выпучив глаза, и вскоре замер.       Тяжело дыша, она взглянула на лакея.       Посмотрев на труп, он коротко кивнул.