Глупость

      Виктория запомнила последний осенний месяц семнадцатого года в точности по двум причинам. Первая — выпуск их первого сольного сингла при поддержке крупной компании, действительно чудесное событие, лишь укрепляющее её уверенность в успехе начинающей группы; вторая, ненавистная ей, — безнадежно влюбленный в неё Дамиано и идущие от этого последствия. Она узнала об этом неприятном, неудобном инциденте накануне, причем даже не лично, а по переписке в грёбаном фейсбуке, что разозлило ещё больше. Голова была забита точно не романтическими увлечениями, ведь единственной её любовью тогда являлась бас-гитара и ощущение единости с новоиспеченной группой, которая как-то слишком резко после смерти матери заменила ей семью. Всё слишком невовремя. Отрываться от этого по собственной воле, поддаваясь абстрактным удовольствиям и мешающим работе мыслям, — это верх глупости, и если наглый, кажется, не знающий чувства стыда Давид позволил себе такое, то она вправе позволить ответить так, как посчитает нужным.       В Риме вот уже неделю упрямо стояла непогода. Температура ночью опускалась почти до нуля градусов по Цельсию, холодный, пронизывающий до костей ветер с севера нагонял обильные осадки, отчего противный дождь моросил, не переставая. Де Анжелис, тихо матерясь себе под нос, торопливо перескакивая через многочисленные лужи, опаздывала на встречу, которую сама же и назначила. Промокшая до нитки влетела в кафе на углу небольшого перекрестка, и через пару секунд, уже даже не вглядываясь, рухнула на единственный свободный стул у второго столика возле окна, их излюбленное место. Пока Итан, сидевший рядом, всегда «не по мужски» заботливый, угрюмо отчитывал за то, что в такую погоду ходит без зонта, а Томас молча потягивал пиво (кто вообще продал алкоголь ребенку?) с ожидающим объяснений «зачем мы вообще здесь» видом, Вик впилась синеющими от раздражения глазами в лицо Давида, сидевшего напротив. После их переписки они не виделись до этого момента ни на наедине, ни всей группой. Он смотрел на неё прямо, спокойно, словно совсем ничего не изменилось, отчего её уверенность в своих действиях только укрепилась.       Возможно, если бы тогда Дамиано хоть словом, интонацией, движением показал ей серьезность своих чувств, всё было бы по другому. Однако этого не произошло, и в тот день она, как основательница группы, имевшая карт-бланш на такие решения, установила простое правило: никаких любовных отношений между участниками. Никто не возникал. Позже, думая об этом, Виктория с улыбкой осознавала, что загнала себя в капкан. Маленькая тайна между ней и солистом осталась необговоренной, непохороненной, позволяя тому всё, чересчур не выходящее за рамки семейных брато-сестринских отношений. Томас с Итаном, может быть, младше, но явно мудрее своих экспрессивных друзей, понимали прекрасно происходящее, только никто не смелел настолько, чтобы озвучивать такие мысли вслух. Да и зачем, если эта не находившая выхода химия позволяла создавать шедевры и творить на сцене то, о чем другие исполнители могут только мечтать?       Де Анжелис прокручивает эти навязчивые, не покидающие её голову мысли снова и снова, пока идёт в другой конец коридора к номеру фронтмена, быстро измеряя расстояние глухим стуком высокой платформы ботинок по кафелю. Прошло несколько месяцев с тех пор, как они перешли Рубикон: когда их горячие поцелуи куда угодно, кроме губ, стали слишком много значить и однажды, в порыве возбуждения от первого после года локдауна выступления, от сумасшедшей любви толпы они неслышимо прошептали друг другу «ti amo¹», потные и непозволительно счастливые. Теперь, спустя почти четыре года после того идиотского дождливого вечера в кафе она понимает, что вела себя тогда, как ребёнок, хотя сознательно хотела быть выше всех этих подростковых интриг и всплесков эмоций. Она понимает и то, что раздражал её не сам Дамиано и его чувства, а страх неизвестности, страх испортить всё, чего они достигли таким упорным тяжким трудом. Понимает, что пока боится этого до сих пор, продолжает впадать в ребяческие интриги, хотя всех четверых уже давно проверило на прочность время и они уже уверенно стоят на ногах. Несмотря на безграничное доверие между ними, бросает в дрожь от мысли честно признаться даже парням, что Де Анжелис может предавать свои ценности и любить безгранично сильно ближнего своего, того, с кем у нее были самые откровенные отношения во всем за всю её жизнь.       Она обязательно расскажет всё Итану и Томасу, если позже понадобится — всему миру, и уверена, что Дамиано её поддержит, но не сегодня. Сегодня был слишком насыщенный день: трёхчасовой перелет с невыносимо долгой пересадкой, а сразу после аэропорта очередное интервью в прямом эфире с надоевшими всем, прозвучавшими уже десятки вопросами. Серьёзно, почему нельзя, блять, загуглить, как переводится с датского «måneskin»? Виктория уставшая, а дверь его номера не заперта, поэтому она входит без формального предупреждающего стука, будто чего-то могла там у него не увидеть. Одежда валяется, разбросанная по всем углам просторной комнаты, дорожная сумка заброшенно лежит нераскрытой на полу. В ванной комнате шумно лилась вода, дверь была не заперта, но и не раскрыта настежь. Де Анжелис рухнула на мягкое высокое кресло, вальяжно закинула на него ноги, не заботясь о грязной обуви, и затаилась. Громкий баритон в соседней комнате заставил невольно вздрогнуть.       — Ты единственная настояла на том, чтобы снять отдельные номера каждому, а теперь заваливаешься ко мне, как домой, — с по истине детской обидой в голосе начал Дамиано, ни капли не сомневаясь в том, что с внезапным визитом заглянула басистка. Наверное, уже по одному только шуму шагов может отличить её от остальных. И всё же, как приятно находиться наедине, без назойливых камер телефонов, вездесущих фанатов и даже без Томаса с Итаном, пусть Дамиано хоть заобижается на неё за то, что в этот раз предала добрую традицию снимать всего два номера: один — им, другой — парням.       — Я могу уйти, если хочешь побыть один! — задорно повышает голос, откровенно язвит, нетерпеливо стуча короткими ноготками по деревянному кофейному столику рядом. Сиплый порыв смеха — он явно пытался сдержаться — доходит до её ушей, отчего она сама не может не улыбаться.       — Напротив, Вик, останься. Я так и думал, что ты решишь зайти, — сердце перестает биться от этого кошачьего мурлыканья, на которое вдруг сменился привычный голос Давида. Она только громко ухмыльнулась в ответ, а сама слишком уж нервозно впилась в золотистые кольца на аккуратных пальцах, удивляясь его самоуверенности.       Прошли долгие пятнадцать минут в напряжённом — конечно, только для Вик — молчании. Сапфировые глаза устремились на парня в ту же секунду, когда шум воды стих и тот, наконец, вышел из душного помещения, увлекая за собой клубы горячего пара. Двигаясь нарочито медленно, он будто специально позволяет ей изучить оголодавшим взглядом каждую деталь своего, чертовски хорошего, по собственному скромному мнению, тела. И Вик послушно сглатывает наживку, как глупенькая рыбка. Уже вовсе не скрывая заинтересованности, даже заводясь от осознания, что он всё видит, пялится: на мокрые темные волосы, изрядно потрёпанные от неизбежного столкновения с полотенцем; на четкий контур мощных раскидистых плеч; на гладкую распаренную кожу, всю исколотую замысловатыми и не очень рисунками и надписями, в особенности этим пышным показным жестом с названием их первого альбома; на выпирающие вены внизу живота, уходящие под единственную надетую на него тряпку. Поджимает абрикосовые губки, едва слышно сглатывая образовавшийся в горле ком. Короткие брифы слишком уж хорошо очерчивают силуэты мужского тела. Подведенные лисьи глаза прищурила, брови немного хмурит — и зачем ему понадобилось столько времени, чтобы натянуть на себя одни трусы? Не удосуживался и исполнил бы уже то, о чем они оба думают прямо сейчас. Чувствует, как встают её соски и бросает в жар, отчего как-то механически расстёгивает плотно облегающий тело пиджак, бросая его на спинку винтажного кресла. Становится легче дышать, может быть от того, что отвела взгляд, может от того, что слишком обнажилась, оставшись в одном лифчике. Закончив расчёсывать непослушные после душа волосы, Давид повернулся к ней, и, заметив незамысловатую перемену, обнажил два стройных ряда белоснежных зубов в глупой усмешке.       — О, да мы оба не блещем целомудрием, правда? — рассматривает увлеченно подругу, пока она под горящим пристальным взором убирает золотистые локоны за лопатки, выпрямляется на своем ложе, словно даря ему своё молчаливое согласие на всё, чего бы он не захотел с ней сделать.       Играют в неозвученные гляделки, только вот беда: оба уперты, как ослы, ненавидят проигрывать, поэтому это может длиться вечно. Угольное изысканное кружево, точно брендовое, до долларов в зрачках дорогое — Дамиано отличал высокий вкус, позволяющий ему безошибочно определять стоимость любой вещи — контрастно оттеняет загорелую кожу, умело перенимающую блеск золотого креста Иисуса на груди. Истинная итальянка Вик только по характеру, красота же её холодная, северная, прямиком из Дании. Он видел её обнаженной десятки, сотни раз, так почему сейчас до боли в груди тяжко дышать, а его член настолько тверд, что любое прикосновение чересчур болезненно? И она всё видит, поэтому первая решает прервать бессмысленное времяпровождение, предпочтя заняться делом. С трудом держится на высокой платформе ботинков, однако с такой высоты намного удобнее смотреть ему в глаза.       — Ты такая красивая, — выражение мужского лица вдруг становится действительно серьезным, когда он говорит эту простую, казалось бы, фразу. Щёки её пылают, однако девушка решительно не отводит взгляда. Напротив, касается ладонями изгибов острых скул на свежевыбритой коже, всё так же дико и вызывающе улыбается. Мужчина подаётся вперёд, принимая это, как призыв к действию. Ещё мокрые после душа руки обвивают стройную девичью талию, его дыхание слишком близко; однако она дразнит, не давая возможности поцеловать, держит на расстоянии, заставляя сильнее играть кровь в молодых жилах.       — Скажи мне, что ты хочешь сделать, Дамиано, — синие бездны радужки подчиняют, гипнотизируют, вынуждая повиноваться их дьяволице-обладательнице, а слоги его имени с её губ льются слаще, чем с материнских. Давид беззвучно смеётся, потряхивает головой, не веря, что Виктория серьёзно просит его об этом. Но на её лице ни капли веселья, лишь гордость и какая-то издёвка с животной подоплекой, повторяет: — скажи мне.       — Наберись терпения, — наглое требование вынуждает к наглому ответу. Мокрые локоны темных волос обжигают прохладой женскую кожу. Он прижимается совсем близко к ней, но не спешит целовать, хотя видит, насколько теперь сама Де Анжелис этого желает. Их груди соприкасаются настолько, что обоим становится тяжко дышать. Чуть огрубелые от постоянной игры на металлических струнах пальцы скользят по мужской шее нетерпеливо, впиваются в смуглую кожу до красноватых отметин от коротких ногтей, она утомилась ждать. В ответ он раздражённо шикает, хмурит брови и смотрит на подругу укоризненно. — Stronza², — обыкновенный баритон переходит в какой-то хриплый низкий бас, отчего у девушки по спине бегут мурашки, а сама она даже пропускает мимо ушей грубое обращение.       Одним лёгким движением Вик уже оказывается спиной к Дамиано и лицом к его туалетному столику с большим зеркалом, вмещающим отражения их обоих. Она смотрит увлеченно, невольно удивляется, как же, чёрт возьми, хорошо они смотрятся вместе. Встречается с хищным взглядом, в момент решая следить за всеми его движениями. Одной ладонью Давид вдруг обнимает за грудь, словно по дружески, совсем не касаясь стоящих персиковых сосков — она уверена, что он это чувствует. Левая рука с недавно набитым на двух пальцах рисунком спускается по женскому животу ниже. Натыкается на огромную акцентную пряжку широкого кожаного ремня, однако мастерски расправляется и с ней, и с молнией дорогих брюк, так идеально облегающих её чудесные бедра. Вик знает, что последует дальше, отчего невольно уголки губ расплываются в улыбке.       — Смотри, не отрываясь. Хочу, чтобы ты видела всё, — млеет от тихого шёпота и горячей слюны на мочке своего уха. В ответ тихо утверждающе мычит, сильно прижимаясь головой к шее своего солиста, а бёдрами к его бёдрам, по своей воле задевая, конечно, твердую уже плоть.       Татуированные пальцы ловко скользят под простое хлопковое бельё, блуждают по гладкому лобку от одной тазобедренной косточки до противоположной; исследует внимательно, пусть даже на ощупь. Карие глаза в отражении столь же заинтересованно впиваются в лицо девушки, останавливаясь на каждой мелочи, словно впервые её видят. Ей, определенно, нравится происходящее. Он спускается чуть ниже и сразу касается верной точки — Виктория вздохнула более тяжело, чем обычно, а ледяной взгляд направила на скрывшееся в её брюках жилистое запястье. Рефлекторно приоткрыла рот, розовый язычок заблестел от света комнатных ламп, и Дамиано подумал о том, как хочет ощущать его на своём теле, влажный и обжигающе тёплый. Ловкие пальцы заигрывают, мягко и чертовски медленно лаская набухающий от этих умелых движений клитор. Де Анжелис слишком нетерпелива для таких ребяческих игр. Девичьи ладони ложатся поверх его рук: одна вынуждает наконец сжать её упругую грудь, прекратив сладкую пытку, другая крепко обхватывает широкое запястье, то ли прося прекратить, то ли повелевая действовать ещё сильнее, быстрее, и второе, конечно, вероятнее.       — Говори со мной, — не может удержаться от просьбы (в её тоне это звучало как приказ), слишком уж непривычно видеть Дамиано, который молчит дольше десяти секунд. Не в его это манере — быть тихим. Однако желаемого словесного ответа не следует: он специально перечит ей, заставляя раздражаться. Знает прекрасно, дьявол, что сейчас, в крепких мужских руках Вик слишком уж уязвима. Единственным звуком, ласкающим её обострённый до предела слух, является тяжёлое дыхание Давида рядом с ухом и быстрое биение его сердца, которое отдаётся ей куда-то в лопатку и сливается с её собственным. Замечательная симфония.       Отвлекается от абстрактных размышлений, замирает на секунду всем телом, когда ловкие движения становятся немного быстрее, а затем невольно расставляет ноги шире, позволяя забраться ему ниже. Дамиано вдруг сильнее хватает её за грудь, сквозь тонкую ажурную ткань бюстгальтера касается твердого соска, зажимая его между пальцев. Де Анжелис свои губы нервно кусает до жгучей боли, не зная, чем ещё занять рот, лишь бы не издать стона — не хочется привлекать внимание гостей по соседству. Шепчет тихое «боже», непонятно, обращение это или междометие, безвольно утыкается головой в голую грудь мужчины. Спутавшиеся пряди золотистых волос падают на лицо, однако Виктория этого даже не замечает, чересчур увлеченная причудливыми сплетениями их рук на разгоряченном теле.       Меж женских бедер влажно и приятно, отчего будто сама мать-природа подсказывает Дамиано, как действовать. В облегающих брюках слишком тесно для его ладони, однако это никого из них не волнует. Она слишком горда, чтобы просить, но он всё же чувствует, как сильно Де Анжелис изнемогает от желания большего, и в момент решает ей поддаться. Невольно сжимается вся изнутри, с жадностью принимая проворные пальцы, с каждым движением входящие глубже и чувственнее. Кажется, вся её уверенная в себе, стойкая натура готова с легкостью поднять белый флаг над головой, кануть в небытие, лишь бы мужчина продолжал делать то, что делает с ней сейчас. Они легко находят общий ритм и уверенно, без колебаний отдаются ему вместе, прямо как в музыке. Слишком тяжело без возможности ощущать на вкус и ощупь мужское тело, отчего Виктория вслепую заводит одну руку назад, влажной от пота ладонью проходясь по горячему торсу.       Отрывистый хриплый стон прорывается сквозь плотно сомкнутые девичьи губы, когда Давид заходит особенно глубоко, одновременно касаясь большим пальцем клитора. Эти движения не ощущаются, словно вторжения, напротив, донельзя хорошо, правильно, так, будто это часть её организма, призванная дарить заслуженное удовольствие. В ответ раздается еле слышное совсем рядом «Oddio, guanto ti voglio³» и сильный укус куда-то в верхнюю часть уха. Его голос охрип от долгого молчания, тепло его дыхания заставляет встать волоски на коже дыбом. Не может проигнорировать эту пошлость: резко распахивает глаза, усталым туманным взглядом пялится в отражение зеркала, находя отклик в темнеющей кофейной радужке. Он буквально мысленно пожирает её всю — с медовыми локонами волос, спутавшихся от его поцелуев; с контрастом бархатной кожи и угольных узоров на тонком бюстгальтере; с горячей влагой между её бедер от того, как сильно они друг друга желают. На блестящих от слюны губах вырисовывается наглая улыбка, хочется коснуться, очертить белые зубы и залезть языком глубже, до самой глотки. С превышенной в десятки раз скоростью темноволосый дьявол ведёт её к желанному концу, не стесняясь ни капли. Она любит неистово то, что происходит сейчас, и кажется, ещё немного, ещё совсем немного, и…       — Дамиано! — произносит громко, чётко, требовательно, призывно. Розовые губы застывают в немом стоне, кислорода становится предельно мало, отчего Виктория на несколько секунд забывает, как дышать. Ноги перестают слушаться, невольным движением она находит опору в теле позади себя, прижимается бедрами как можно ближе, ощущает эрекцию Давида, что неожиданно делает её оргазм ещё сильнее. Все мышцы ниже живота напряглись на мгновение, а потом одновременно расслабились, принося сладкую разрядку. Де Анжелис готова в лицо рассмеяться тем, кто скажет, что её союз с фронтменом не приносит ничего хорошего. Разве то, что произошло только что нельзя назвать хорошим?       Приятный жар волнами приливает к каждой клетке усталого тела, будоража бушующие гормоны. Нетерпеливый неуклюжий поворот на высоченных каблуках, жалкие пара сантиметров меж их лицами, и она целует его с такой щедростью, словно они не виделись недели, наплевав на неудобную позу. Выполняют собственные прихоти: один, не медля, ловит юркий девичий язык, ощущая во рту терпкий вкус чужой слюны; другая вырывается, ловко очерчивает контуры каждого из всех передних зубов, прикусывает раскрасневшиеся от многочисленных поцелуев его губы. Невозможность касаться там, где вздумается, жутко коробила, и теперь Вик отыгрывается. Маленькие изящные ладошки привычным жестом обнимают, гладят за плечи, касаясь симметричных татуировок, посвященных отцу и матери. Она всей душой млеет от того, что он прямо сейчас отдаётся их любви целиком. Не нужно смотреть, трогать, ощущать на вкус, говорить, чтобы понимать, насколько Давид возбужден; кажется, весь номер вместе с ними насквозь пропитан вязким, тянущим предвкушением. Он безмерно желает взять её такую — всю розовую и потную от восторга, до чёртиков счастливую.       Влажные руки скользят вверх, очерчивая изгибы тела, скрытого под плотной тканью удивительно как ещё оставшихся на ней брюк. И наплевать, что они могут испачкаться, если Виктория в ответ сверлит льдисто-синими глазами его глаза, льнет своим телом к нему, оглаживая низом живота его стоящий член, хрипло стонет, не испытывая ни капли стеснения за своё сексуальное поведение. Когда короткие ноготки впиваются куда-то в область лопаток, женским ногам не хватает места рядом с его ногами — девушка торопливо толкает в сторону кровати, Дамиано и сам мысленно посылает все запреты в известное направление. Хочет сказать ей что-то грязное, только вот незадача, не успевает. Златоволосая ведьма переигрывает, с каждым соприкосновением их языков залезает глубже в глотку, будто стараясь что-то отыскать там помимо повышенного слюноотделения, слиться этим избитым способом в одно целое. У обоих налицо какие-то проблемы с равновесием: Де Анжелис, явно преуменьшая возможности своих сил, крепко повисает на плечах солиста, а тот так некстати натыкается на деревянное изножье кровати. Оба падают, неловко ударяются зубами в поцелуе, а пока где-то неопределённо сверху слышится приглушённый девичий смех, ноги у Давида неприятно саднят, на внутренних сторонах колен точно останутся синяки. Зато сейчас он чуть не задыхается от переизбытка травяного запаха пшеничных волос, которые окутали его лицо, защищая от назойливого жёлтого света люстры. Женские губы, мягкие и ласковые, скользят по смуглой коже в случайной последовательности, по взмокшим смоляным прядям на лбу и острым свежевыбритым скулам, по истинно римскому носу и уголкам губ, поднятых в довольной улыбке, по сильно выпирающему кадыку и пульсирующим венам на шее. Виктория дарит ему самую огромную ценность, сокровенную, недоступную больше никому — собственную нежность и заботу, требуя взамен одного лишь позволения это сделать, хотя и знает прекрасно, что он в усмерть влюбился в неё с самой первой их встречи в старшей школе.       Дамиано дико, по-животному рычит в удушливый воздух показавшейся чересчур тесной комнаты, путается пальцами в выгоревших от солнца соломенных локонах, когда одна из женских ладоней касается его члена через тонкое белье, сжимает крепко, видно не собираясь терять времени понапрасну. Вся она сейчас, должно быть, может светиться от количества эндорфинов и адреналина в организме. Мокрым языком идёт по следам намертво въевшихся под кожу чернил, рисуя связавшее их навсегда «il ballo della vita», целует ласково тату, набитое в честь рождения их второго дитя-альбома — у нее такое же сердечко со стрелой, только на предплечье. И снова никогда не исчерпывающее себя ощущение то робкой, то кричащей во весь голос любви разливается у обоих где-то в районе живота.       — Разденься, — прерывает их долгое молчание Давид, кажется, готовый прожечь дыру в желанном теле. Вик утвердительно кивает и, явно сама уже перегревшаяся от лишних вещей, ненадолго отстраняется. Огромные ботинки на каблуке остаются у постели, вслед за ними черные носочки; слышится шорох расстёгиваемой ширинки, а через мгновение брюки с глухим шумом падают на пол, она остаётся лишь в нижнем белье. Немного грубовато хватается за тонкие девичьи запястья, притягивает к себе, усаживая на широко разведённые колени.       Неизвестно, в чьих глазах сильнее пляшут черти, потому что оба всегда соревнуются, всегда на равных. Хотя Дамиано начинает в этом сомневаться, когда Де Анжелис хмурит брови у переносицы, смотрит на него свысока, как богиня, словно насмехаясь, мол, не расслабляйся, ты здесь не самый крутой. И, на удивление, ему до обезумия нравится быть в женской власти. Виктория касается горячими ступнями мужских ног, проворными пальцами нежно проводит по выбритым вискам, уползая куда-то ниже. Вдруг сжимает руки на горле, очевидно вымещая на Давиде свою невольную агрессию, всегда неотъемлемую от возбуждения: за то, что так красив, так талантлив, и за то, конечно, что среди тысяч самых разных поклонниц и поклонников выбрал её, из-за чего им приходится глупо скрываться, как будто они творят что-то запрещённое законом. Порозовевшие губы едва приоткрыты, в номере душно, воздух раскалён; будь она не так увлечена, мысли все свелись бы к желанию хлебнуть воды. Однако Дамиано вынуждает отступить тем, что примыкает лицом слишком близко к её телу. Целует жгучими сладкими губами небольшую ложбинку меж скрытой под тонкой тканью лифа грудью, где прямо перед глазами мельтешит на длинной цепи святое распятие. Кстати, о бюстгальтере — какого дьявола он всё ещё на ней? Теперь уже мужской язык рисует на чувствительной коже неразборчивые каракули, пока руки тянутся назад, чтобы избавиться от надоевших кусков одежды. Пальцы упорно не слушаются, не в силах справиться со сложным сплетением металлических крючков на бра, и Вик, понимающе улыбаясь, помогает. Они вместе тянут за черные бретели, стягивают мешающую вещь прочь. Дамиано откидывает лиф куда-то к изголовью кровати с полной уверенностью, что девушка, как в прошлый раз, забудет его забрать.       Ладони ненасытно, плавно перемещаются по всему телу, и через пару минут уже кажется, что Дамиано проник в каждую клетку жаждущей касаний кожи, просочился весь, целиком, впитался в кровь так же быстро, как только что открытое шампанское. Обольщает своей похотью, словно змей вокруг налитого яблока из райского сада, впечатанный навеки меж его рёбер. Острые сияющие зубы царапают тёмные ареолы, то тут, то там прикусывают резко вздымающуюся, налитую кровью грудь. Давид слишком наивен, если подумал, что после новой короткой стрижки она больше не сможет с прежним рвением тянуть его за черные пряди. Напротив, Вик зарывается в них сильнее, буквально заставляя перестать, блять, валять из себя дурака и взяться за дело. Послушные губы плотно смыкаются вокруг стоящего соска, язык щедро ласкает, оставляя после себя обильную вязкую слюну, медленно стекающую ниже. Затем тем же движением перемещается к другой груди, проделывает то же самое, и так поочерёдно. Он смотрит на неё снизу вверх, будто на самое ценное произведение искусства, а напряжённый ком нервов внизу живота напоминает о себе приторной тянущей болью. Кажется, нижнее белье обоих уже давно чересчур намокло. Виктория, утомленная, вновь почти доведённая до оргазма новой медленной пыткой не в силах и, если честно, не в желании противиться греховному искушению.       — Я больше не могу, Дами, — шепчет она, возводя синие глаза к высокому потолку, к ярко-желтому, чуть пыльному свету старинной люстры. Её голос, всегда хрипловатый, сейчас почти пропал, золотые перстни на пальцах неаккуратно путаются с почти уже высохшими волосами мужчины.       Видит, как он робко глядит на неё, словно не понимая, что значит это странное «больше не могу», и также не сводит этого невинного взгляда с женского лица, когда она заводит свою руку вниз по его животу, становясь небольшой преградой между их плотно сомкнутыми бёдрами. Уверенно скользит ещё ниже по гладкому лобку и трём чёрным иксам — Вик не сомневается, что любую часть его тела можно охарактеризовать подходящей по месту татуировкой. Юркая ладонь с лёгкостью оттягивает упругую резинку трусов, через мгновение уже обхватывая пальцами большой, твердый, горячий член. Сжимает крепче, ещё крепче, знает, что делает всё правильно, потому что Дамиано в один момент стыдливо опускает глаза, сожмуриваясь от наслаждения. Де Анжелис охотно подхватывает его едва слышный гортанный стон своим, с победной улыбкой чувствует большие тёплые ладони на спине, которые спускаются ниже, оглаживая круглые изгибы её бедер.       Сквозь полуприкрытые густые ресницы девичье тело для него словно стало накрыто таинственным флёром эротики. Не может пошевелиться, так и застывает во власти похоти с напряжёнными до предела мышцами и натянутыми нервами. Виктория продолжает наглую бесстыдную ласку; видеть всегда громкого, заполняющего собой всё пространство Дамиано сейчас таким, несомненно, щедро тешит её неугомонное самолюбие. Она нежно проводит кончиком носа по его взмокшей от пота чёлке, отчего частое сбивчивое дыхание опаляет мужское лицо, а мокрая от смазки ладонь внизу двигается вне точного ритма, то слишком быстро, то невыносимо медленно. Не сдерживается, с губ слетает жаркое ругательство на итальянском о том, как сильно хочет выебать — Вик звонко, оглушающе смеётся, слыша это, не уверенная в том, не ошибся ли Давид в сказанном в его-то положении. Болезненно сильные касания пальцев ниже поясницы вынуждают девушку придвинуться ближе, почти-почти коснуться промежностью докрасна напряжённой плоти. Обжигающе горячими прикосновениями он вовремя сдвигает в сторону влажную ткань чёрного белья, поднимает карие глаза на её лицо и больше не сводит этого пристального, полного доверия взгляда.       На щеках Вик зарделись два розовых пятна, когда она едва провела его пульсирующей плотью по своему клитору, направила ниже, а затем одним лёгким движением бёдер опустилась сразу на всю длину. Не задержалась даже на минуту, вновь взмыла вверх, будто резвая баловливая волна на море в свирепый шторм. Упругая грудь беспокойно заколыхалась, послышался отрывистый хриплый стон, от которого у Давида на мгновение потемнело в глазах. Мужские руки с прежней крепостью сомкнулись на пояснице, позволяя ей прогнуться в спине и откинуться назад. Сквозь пелену целого спектра ощущений Дамиано жадно фиксирует взглядом, как красиво движется её изящный стан, какой правильный, чуткий ритм начали задавать эти движения, и как две зорких лазурных радужки устремлены точно на него, словно вопрошая, разделяет ли он её чувство. А разве можно не наслаждаться этим чувством, этим интимным моментом их самого близкого единения, которое мягко, неспеша, заботливо окутывает обоих? Слова с языка не льются, застревают где-то в горле, перемешиваясь с густой слюной, отчего Давид тянется к такой, как казалось всего минуту назад, недосягаемой Де Анжелис. Невольно двигает бёдрами навстречу, входит глубже, и когда желанные губы раскрываются в беззвучном вскрике, целует. В такие моменты ему думается, что всё, чем они занимаются в этой жизни — полная глупость, не имеющая никакого значения; с горькой насмешливой улыбкой вспоминаются все концерты, съёмки клипов, интервью, когда невозможность коснуться, даже посмотреть друг на друга не по-дружески становилась главным табу; он без сожаления распрощался бы со всемирной славой, если бы только мог без стеснения и осуждения называть Викторию своей парой. Поэтому сейчас целует так, будто в завтрашний день будет армагеддон, будто без этого они оба погибнут самой мучительной из всех смертей. Всё внутри сжимается, переворачивается с ног на голову, когда она отвечает с такой же сильной нуждой в прикосновениях Давида. Златоволосая жадно вдыхает запах его загорелой, насыщенной меланином кожи, кажется даже случайно оставляет следы от ногтей на широких плечах, упираясь в них всем телом. И не перестаёт двигаться, то поднимается слишком высоко, то полностью оседает в самом низу, упиваясь сладостным ощущением частицы его тела внутри себя.       Парень готов поклясться, что их секс дурманит не хуже абсента и героина вместе взятых. Он уже умышленно поднимается навстречу девичьим бёдрам, слышит чересчур близко её отчётливый стон, который исчезает глубоко в его глотке, и в момент решает продолжить делать так. Все звуки в комнате перемешиваются друг с другом в самую сладкую для их ушей музыку: биение сердец, напрягшиеся голосовые связки, сбитое дыхание, каждое особо сильное столкновение тел. Дамиано проводит носом незамысловатый путь к шее своей басистки, и, словно дразня, кусает зубами многочисленные цепи на ней, что шумно звенят в ответ. Их перемешавшаяся слюна ещё не высохла на его губах после поцелуя, она оставляет на коже влажные следы, маняще поблескивающие на изгибах едва выпирающих вен. Возможно, он хотел бы оставить на ней полосу кровоподтёков, однако позже они будут тупо саднить, причиняя боль, разливаться под ярким светом софитов всеми оттенками красного, давать простор для воображения целому миру. Нет, это не для них. Давид лишь вновь целует, не особо вникая, что именно: или плотные нити металлов, или хрупкие косточки ключиц, или густые локоны светлых волос, окутавшие всё его лицо. Если честно, ему без разницы. В этом вся Вик, его Вик — самобытная, анархичная, разнообразная, как творческий беспорядок в доме интроверта. Сейчас она нежна, позволяет касаться где и как ему угодно, а через секунду, не спрашивая разрешения, уже творит, что ей самой вздумается. Не успевает остыть грудь от тепла мужских губ, как Де Анжелис отталкивает от себя, вынуждая упасть его на холодную кровать. Безвольным, жадным, остервенелым взглядом почти чёрных глаз впивается в женскую фигуру, руками ловит лишь небольшие ступни и крепко сжимает, не в силах сделать что-то большее. Дамиано фиксирует, словно вспышкой, каждое её ловкое движение, и она, чёртовка, прекрасно знает, как сводит его с ума своим безумным нравом. Виктория буквально трахает его, сильно и грубо, заставляя бесстыдно стонать в десятки раз пуще, чем когда-либо до этого. Янтарные, неаккуратно остриженные пряди волос совсем спутались, пряча лицо, отчётливо виден лишь раскрытый рот, призывно блестящий язык и капля пота, стекающая ниже по левой груди. Боже, как она сексуальна!       Дамиано уверен, что Вик чувствует, как сильно бьётся его сердце, когда её руки прижимаются к широкой груди, находя в них опору. В глазах рябит от того ударного темпа, который задают женские движения. Склоняется над ним, безоговорочно доминируя, на влажных губах рисуется отчётливо счастливая ухмылка. Тепло девичьего тела сейчас кажется обжигающим, однако Давид готов спуститься хоть в ад и обратно, лишь бы она была ближе: собственнически скользит руками по упругим ягодицам, талии, лопаткам. На мгновение отрывается лишь для того, чтобы стянуть с бёдер и откинуть на пол их мешающее нижнее бельё, войти глубже в жаждущее лоно, а затем крепче стиснуть в объятиях, словно опасаясь, что Виктория может испариться в воздухе. Оглушающе громко для напряжённого слуха раскатываются по номеру ритмичные, в такт толчкам, звонкие стоны обоих. Кажется, с языка то и дело легко льётся её имя вперемешку то с требованием, то с мольбой не останавливаться. Сам не замечает, как берёт инициативу на себя — или Де Анжелис невербально позволяет взять, неважно — только уже его бёдра задают ритм всему происходящему.       — Что ты делаешь, чёрт возьми! — скорее шипит, чем спрашивает, выплёвывает это с ненарушенным зрительным контактом и напущенным раздражением, когда Давид резким движением прижимает девушку к кровати, меняя их позицию. В ответ тот сипло смеётся, болван, разводит шире девичьи ноги и проникает под новым углом, едва прикусив нижнюю губу, чтобы не зарычать, как дикий зверь. Несмотря на гримасу досады, ещё не успевшую сойти с лица, Вик уверенно считает, что Дамиано, несомненно, пиздецки хорош в этот момент; лучше, чем на каком-нибудь Х-Факторе, Сан-Ремо и даже грёбаном Евровидении. Невольно потеют заведённые над головой ладони, пальцы беспорядочно впиваются в плотную ткань одеяла, когда он заходит непозволительно глубоко, сильно, даже грубо, что кажется, будто она к такому не готова. Однако тело изнывает от безумной ласки, безмолвно требуя ещё.       Де Анжелис очень нравится, как её солист смотрит на неё сейчас; на голую грудь, покачивающуюся в такт его движениям, на тонкий изгиб талии, даже на пирсинг в пупке, будто видит его впервые. Аккуратно прогибается в спине навстречу, позволяя Давиду провести короткими ноготками по виднеющимся ребрам, мысленно их пересчитать. Чувствительная кожа под этими прикосновениями плавится, пропускает мелкую дрожь, которая проходит по животу до самых щиколоток. Вик, словно ненасытному ребенку, желающему получить больше сладостей, мало этого: ногами она обхватывает мужской торс, вынуждая быть ближе, непростительно ближе. Чересчур приятно ощущать тяжесть, тепло, запах его тела на себе, поэтому, когда движения становятся чаще, она бесстыдно стонет прямо ему в лицо, не отводя синих глаз — честно, они у неё какие-то ведьминские. Чёрные короткие локоны щекотят нос и щёки; Дамиано чуть не падает всем весом на хрупкое тело, зарывается куда-то в девичью шею почти без сил, но ни на мгновение не останавливается. С раскрытых губ глухо срывается густая брань, прерываемая слишком шумным для двадцатидвухлетнего парня дыханием.       Они оба неумолимо приближаются к пику, это ясно, как любой жаркий летний день в Риме. И если Виктория определённо понимает, что именно доставляет ей тот самый кайф, то Давида пьянит лишь один сам факт её близости, высшей степени её доверия, врученного в его руки и фигурально, и буквально. Толчки становятся почти болезненно глубокими, однако Де Анжелис не просит это прекратить. Через веер полуприкрытых ресниц только видно было, что вниз живота скользнула маленькая ладошка. Умело подстраивается под его ритм — горящие карие глаза жадно упиваются тем, как Вик касается себя. Он, в полном восторге и почти беспамятстве, беспорядочно оставляет свои следы везде, губами на груди, языком на шее, пальцами на талии. Кажется, они насквозь пропитаны друг другом, слиты в неразделимый, не существующий без одного элемента организм, и всё происходящее в эту секунду есть само собой разумеющееся следствие многолетного драматизма в их отношениях. По крайней мере, обоих устраивает такое убеждение. Немыслимо ведь, чтобы приятное было неправильным, верно?       Виктория кончает бурно и неожиданно. Сладостный вскрик с припухших от множества поцелуев губ не разносится по номеру, а застревает где-то далеко в горле, как надоедливый кашель в простуду. Она не прогибается по-кошачьи в спине и впервые за весь вечер не смотрит безотрывно на мужчину — она вжимается бёдрами в кровать, будто желая насильно задержать яркий оргазм, и крепко жмурится, не в силах видеть сейчас безумные глаза с шоколадным отливом. На ладонях, должно быть, останутся тупые следы коротких ногтей от сильной неконтролируемой хватки. Судорога нежной истомы так сильна, что Де Анжелис чётко чувствует пульсацию его плоти внутри, завершающую последнее движение, через мгновение его горячее семя, излитое на её ещё дрожащий от сокращений живот. Везде, в мыслях, в запахах, в ощущениях: Дамиано, Дамиано, Дамиано. И наверное, самое важное — его никогда не бывает чересчур. Не раскрывая век, она в точности знает, как он выглядит сейчас, какие мышцы искажены у него в лице, надолго ли задерживается его дыхание, с какой громкостью шепчет он глупости об их любви. Не вслушивается даже в эти дурные, сумасшедшие фразы, только целует гладковыбритую щеку и улыбается, будто юная девчонка. Ладно, сейчас она ею и является.       Если рай ощущается так же, то Вик, пожалуй, снимет бижутерные кресты и съездит в Ватикан.

***

Ti amo¹ — «люблю тебя» в романтическом ключе Stronza² — «сучка» Oddio, guanto ti voglio³ — «боже, как сильно я хочу тебя»