Faire demi-tour

Когда Артемий, наконец, добрался до дома отца, начало светлеть. Тусклый свет проникал сквозь грязное стекло окон, выхватывая из темноты пыльную мебель и оставленную на столе надколотую чашку. Как будто он вернется из степи с минуты на минуту, но Артемий знал, что от этого ощущения нужно избавиться. Он убрал чашку в шкаф, набитый посудой, которую годами никто не использовал, и неспешно вздохнул полной грудью, расслабляя, наконец, напряженную спину. Мышцы отозвались неясной, пока не ударившей в полную силу болью. Он набирает воду в старенькую ванну с рыжими и серыми потеками. От воды поднимается пар — в доме холодно, здесь не топили уже не меньше двух недель, и осень, кажется, поселилась здесь, повсюду извиваясь ледяными руками-щупальцами. Артемий расстегнул воротник, ловкими пальцами расстегнул ремешки защитного костюма, скидывая его на пол и чувствуя, что легче стало на целую тонну. Свет не становится ярче — застывает тонким шелковым покрывалом на всем, до чего дотягивается. Артемий сел в теплую воду, пахнущую землей и металлической сладостью, затем погрузив голову под воду, сквозь дрожащую ее пленку глядя на серый потолок в мраморной паутинке трещин. Вода обволакивала уставшее тело, как заботливая мать оборачивает больного ребенка мягким одеялом, и смывала безумие прошедших двенадцати дней. Артемию все казалось, что от его рук плывут по воде тонкие ржавые ниточки крови, но он сморгнул видение, когда входная дверь негромко скрипнула. Он знал, кто это. Больше никто прийти не мог. Данковский стоял на пороге комнаты, перекинув свой змеиный плащ через руку, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Бледные впалые щеки тронул мягкий румянец. Артемий заметил, как его собственные губы чуть дрогнули от этой картины. — В Столице у вас так не принято? — спросил Артемий тихо, приглаживая мокрые волосы. Даниил не ответил, повесив плащ на дверную ручку и все-таки перешагивая порог — как будто принимая для себя какое-то важное решение. — От тебя тоже воняет, ойнон. Это не было приглашением. По крайней мере, Артемий не был уверен, что должно было так звучать. Данковский сел на бортик ванны, вглядываясь в лицо менху, затем протянул тонкую руку — наконец-то без перчатки — и коснулся лба длинными чуткими пальцами. — Раньше ее не было так заметно, — прошептал он, проведя большим пальцем по складке между бровей, навсегда впечатавшейся в лицо. Артемий прикрыл глаза, сдерживаясь, чтобы не потянуться вперед вслед за этим прикосновением. Он слушал шорох ткани, когда Данковский расстегивал и снимал свой жилет и потрепанную и мятую белую рубашку. Слушал чужое дыхание и, кажется, мог расслышать так громко бьющееся сердце. Плеск воды. Артемий открыл глаза. Бакалавр сидел напротив — беспокойные руки сцеплены в замок, узкие стопы упираются Артемию в бедра, колени торчат из воды, как скалы из моря. Он наконец-то не прятался. Не скрывался за своим тяжелым плащом, не носил кожаных перчаток и щегольского жилета. Только нежная бледная кожа, тут и там покрытая разной степени заживленности шрамами — тот, что идет вдоль нижнего ребра, темно-багровый, должно быть, саднит до сих пор. Данковский набрал в ладони воды и плеснул себе в лицо, прижимая к нему руки и так и застывая неподвижно, пока дышать не становится трудно. Сквозь пальцы он взглянул на Артемия — тот смотрел без единой эмоции на грубом лице, но глаза — усталые, тусклые — встревоженные. Он поднялся, подаваясь вперед, нависая над Даниилом. Крепкие руки, вцепившиеся в бортики ванны, предательски дрожали: он вряд ли хоть немного высыпался в последние две недели. Он хотел спросить у Данковского, правда ли все закончилось. Хотел спросить, не бред ли все это. Хотел спрашивать и спрашивать, слушая тихий мягкий голос, но не мог открыть рот. На его щеке — теплая ладонь, пальцы едва заметно дрожат. Они оба так устали. Артемий осторожно лег, положив голову на плечо Даниила, обнимая и гладя тонкую шею, чувствуя, как бьется чужое сердце и как-то странно, не до конца осознанно радуясь этому звуку. Рука спустилась с шеи на грудь, вместе с ней поднимаясь и опускаясь. Дыхание Даниила щекотало затылок. Он запомнил это так ясно: каждую деталь, каждый вдох и выдох, каждое прикосновение. Данковский коснулся губами его затылка, запечатляя целомудренный поцелуй, как будто завершив какой-то ритуал. Руки обвили замученное тело Артемия, теплые и надежные. — Скажи что-нибудь, что больше никто от тебя не услышит, — попросил Артемий, чувствуя, как усталость берет верх и как тяжелеют веки. Данковский выдохнул как-то обрывисто — то ли смеясь над ним, то ли тревожась. — У тебя красивое лицо, — сказал Даниил, прижавшись лбом к затылку Артемия. — я его вспомню, даже если мы больше никогда не увидимся. До конца жизни буду помнить. После они долго молчали, неподвижные, слившиеся в единое целое, приросшие друг к другу руками и ногами, пока вода не остыла окончательно. А на следующий день Данковский уехал. Он стоял на перроне, одетый в выстиранный свой костюм, весь собранный и как будто вылитый из металла. Улыбался тем, кто пришел проводить, непроницаемо-благодушный. Не поднимал взгляда на Артемия, пока тот не остался последним, с кем он еще не попрощался. Улыбка на одно мгновение исчезла с лица, глаза стали грустными. Рука, затянутая в плотно прилегающую черную перчатку, пожала другую, с широкой грубой ладонью. Он развернулся и исчез в полутьме вагона, а потом исчез навсегда.