can you read my mind?

      — я не хочу бороться только за твою зависимость ко мне.       «я думал, ты со мной, как банный лист. я думал, мы дотянем до апреля. только ты снова говоришь на бис, что у нас не получится этого», — ведь тэхён убегает. тэхён слишком слаб, чтобы принять свою любовь к человеку.       «только снова противоречишь, что когда-то меня любил. потом раны лечишь, чтоб когда я, набравшись сил, снова в реку канул с обрыва, ведь ты снова мне, снова солгал. я хотел бы тебя побить – только снова убил себя», — чонгук строчит сообщение, то и дело что-то рифмуя – поэты рисуют страданиями.       внутри всё горит неконтролируемым пламенем и разрывает в клочья, ведь держать в себе столько боли просто невыносимо. а ещё более несносным это становится, когда боль мешается с любовью, становится таким дорогим наркотиком, что больше дозы не достать. и чонгук не может прекратить: не может прекратить любить, не может бросить, не может больше представить, что когда-нибудь всё пройдёт и перестанет болеть. потому что тэхён незаменим, тэхён – самый дорогой и единственный на свете наркотик. и другого чонгуку больше в жизни не найти.       «но мороз минус тридцать мне греет ноги, он греет моё сердце, как грел когда-то ты».       «замёрзли в твоих мои тёплые руки, ведь ты даже холоднее зимы».

***

      «мы гуляли с тобой в районе ноября. тогда листья уже не шуршали. мне было холодно, как всегда, а ты, как всегда, ворчал, что не умею я одеваться».       чонгуку холодно. холодно, грязно и сыро. сердце жаждет, чтоб обняли огромными тёплыми лапами, закутали в пледе и никогда не отпускали; чтоб дали ему горячего шоколада, покормили его с ложечки, как ребёнка малого, искупали в ванне с пеной и резиновыми уточками. но сейчас он купается только в грязных лужах дождя. на нём: джинсовка потрёпанная, что промокла насквозь, кеды, что он износил до дыр, ведь слишком любит их – таков чонгук; какая-то дурацкая кепка, которая к чёрту никогда не будет греть. точно так же, как тэхён.       незачем киму этого делать – ему бы самого себя согреть для начала, не говоря уже о чонгуке. его бы тоже не помешало обнять и никогда не отпускать. и чон с радостью это сделает для него слепо, безвозмездно, без ожиданий, что его кто-нибудь тоже согреет. даже если он закоченеет, будет дрожать от холода, превратится в лёд – тэхён заслуживает лучшего.       «мои руки напрочь закоченели, но в твоих тёплых изгибах пальцев лишь сигарета тлела».       чонгук плюётся от его этих сигарет. что он там курит? winston? стоит спросить его любимые сигареты? «это глупо», – думает он. но всё равно спросит ради интереса, чтоб потом в строчках своих упомянуть об этом, чтобы понял только тэхён. сам прожигает его ненавистным взглядом, зубы скалит, рычать уже готов, ведь курить – это вредно. старший лишь с насмешкой отвечает: «не вреднее, чем любить тебя».       «не пытаясь меня согреть,       всё ругался ты и ругался, что могу я заболеть. (жаль, что от тебя нет лекарства)». — надо было надевать шапку, дурила. на дворе не лето, – ворчит тэхён, трепля голову младшего. — это ты мне говоришь? на себя посмотри: ни шарфа, ни перчаток нет. — мне не холодно.       «а мне холодно. мне очень холодно, тэхён», — несётся в мыслях. но чонгук в ответ лишь сожмёт крепче ладонь кима в надежде на то, что тот поймёт. тэхён вряд ли когда-нибудь сможет согреть чонгука. а если и попытается – чонгук сгорит дотла.       и тэхён сжимает руку в ответ, одаривая тёплым взглядом, так слабо кивая головой. он понимает – чонгук сгорел.        «в моих мыслях неслось:       «как же ты чертовски красив».       но ты хотел поскорей сбежать от моей самой тёплой любви в свою ледяную кровать».       ноябрь никогда не грел и никогда греть не будет. серые тучи лишь разбивают сердце и смысл жить. чонгуку необходимо солнце, его яркие ослепительные лучи, из-за которых глаза будут слезиться, а кожа гореть. ноябрю присущи первые заморозки, как и тэхёну. вопрос в том, будет ли теплее завтра? синоптики бессильны в прогнозах тэхёна – он то горячий латте, то бамбл кофе.       «в моих глазах читалась вселенная. твоя.       я в ней завис.       и очнувшись совсем на мгновение, ты уже смотрел вниз. не в мои глаза цвета грязного снега, не на мои черты лица. ты так жаждал яркого цвета, но почему-то им стал не я».       тэхён красив. тэхён безумно прекрасен. тэхён идеален. у него голубые глаза-океаны, которых чонгук видит целую Вселенную, галактику. он раньше не понимал, почему поэты используют эти никчёмные эпитеты. теперь осознаёт: потому что по-другому их не назвать. поэты, видимо, не умели плавать – тонули в глазах возлюбленных. чонгук тоже начинает тонуть.       «ты так жаждал моей уверенности, что ты не моя любовь. ведь я не был твоей драгоценностью, но ты был моим тёплым льдом в чашке сладкого горячего чая».       чонгук пьёт пакетный чай, тот, в котором только пыль с дорог, просто потому, что дома нет рассыпного. он бы попил чай с жасмином, достал бы все нужные принадлежности, старый драгоценный сервиз, сделал бы себе горячий нежный чай с любовью, тот, который подают в маленьких чашечках и держат их аристократически, по этикету – тремя пальцами; но из дома выходить слишком мерзко. но не более мерзко, чем пить терпкую, почти безвкусную жидкость. чонгук в итоге остаётся ни с чем.       тэхён рассыпал все чаи родителей, что давно завалялись в глуши полок и шкафов. звонит теперь чонгуку, чтоб тот ему помог. и чонгук помогает. расписывает ему все действия последовательно, спрашивает, ничего ли тот не разлил, не переборщил, не обжёгся ли. ему плевать, что тот у него ничего не спросит (не обжёгся ли он), что не поможет, когда это будет так нужно. ему плевать, что тэхён не будет за него бороться так, как чон будет бороться за тэхёна. ему плевать даже на болезненные цитаты, что он так держит в сердце.       жизнь, как и оскард уайльд, говорила ему: «никогда не люби никого, кто обращается с тобой, будто ты обычный».       но чонгук слишком слаб, чтобы не любить, поэтому обжигается только он. горит только он, потому что пожары неконтролируемы.       «сам держал стаканчик кофе. твоя кровь сама за себя кричала, что она мой кипяток. я обжёгся, тебя касаясь. извини, я совсем не учёл,       что мой дом не в твоих объятьях, а в сердце твоём ледяном».

***

      — что тебя греет холодной зимой?       «ты. ты. ты. ты. и больше ничего», — думает чонгук.       слова рвутся вон из кожи, будто он сейчас разойдётся по швам. хотя снаружи выглядит невозмутимым. пытается. глупый взгляд пронзает тэхёна, а в ответ прилетает, словно пули, скомканное: — не знаю. что-то тёплое.       «ты. ты моё «что-то тёплое». никогда это не скажу. никогда. никогда. никогда. лучше проглочу язык, чем ты узнаешь, насколько я люблю тебя», – чонгук готов рыдать.       чонгук готов выдрать все волосы на своей голове и побить все стены и людей, что находятся от него в радиусе нескольких сотен метров. ему противно и так неприятно тепло улыбаться, вздыхать смирённо, глядя на кима. шагать ровно в такт с его ногами, вдыхать морозный воздух, что пронзает лёгкие.       когда внутри штормы, ураганы, сшибающие на своём пути всё, что так скрежет его изломанную душу. он сам готов кривиться от боли и рычать на себя за всю свою глупость, за всю свою безрассудность и чёртову любовь, что только ломает его на мелкие частички, которые он вряд ли когда-нибудь ещё сможет собрать. — а тебя?       «не ожидаю услышать то, что хочу. хоть и подкармливаю себя надеждами, что скажешь это вместо меня. что что-то тёплое для тебя – это я. мне нельзя. мне нельзя это слышать от тебя, иначе я просто сойду с ума», – чонгук врёт сам себе.       он надеется, бесконечно надеется, что с резких уст сорвётся хоть одна из его горьких мыслей, и буквально питается ничтожной надеждой. он так отчаянно врёт самому себе, отказываясь от собственных чувств. потому что терпеть их более просто невозможно. они рассекают его на части, разрезают, как мясо на разделочной доске, которое давно мертво. он не в силах управлять собственными чувствами, ведь, чёрт возьми, теперь они управляют им. — не люблю зиму.       «увиливаешь от вопроса... зачем так делать, тэхён?».       «меня уже ничто не согреет, чонгук». — ну, а всё же?       «молчание. раздражение. злишься. вроде дал ясно понять, что не ответишь на вопрос, а я всё не перестаю: своими щенячьими глазами сверкаю, губы расплываются в глупой улыбке, что аж лицо начинает болеть. я обычно не улыбаюсь. но с тобой. с тобой я улыбаюсь, как дурак, тэхён». — сказал же, не люблю. чего непонятного?       чонгук руки тянет к его лицу, хоть внутри жжёт неприятно. словно он и впрямь дурак, зачем-то лезет к нему. зачем он лезет к нему? зачем принимает всю тэхёновскую агрессию на себя и лыбится, якобы ничего не произошло. будто тот не повысил на него свой грубый, низкий голос и чуть не довёл его до слёз пару минут назад. чонгук всё равно льнёт своими ледяными руками к его разгорячённым щекам. зачем – не знает. после этого снова ведь получит кучу нравоучений и недовольное, злое лицо, в глазах какого читаться будет «не лезь». а чонгук лезет. специально дарит почти невесомые поцелуи, чтоб тот растаял.       тэхён в ответ на это горит. горит злостью и непониманием, почему позволяет.       «чего ты злишься? ты тёплый. ты тёплый, несмотря на весь твой холод ко мне. с тобой мне теплей».

***

      

«если вам грустно, попробуйте выйти из комнаты в метель».       «тусклый свет фонарей освещает дорогу. я иду, под ногами хрустит снег. я никогда не любил зиму, не любил субботу. всегда не по погоде одет. снежинки летят мне прямо в лицо. я хотел бы бродить по набережной.       с тобой.       но это уже не важно».       тело промёрзло до костей, слёзы плавят щеки, словно раскалённый металл. чонгук один и, кажется, будет чувствовать себя таким всегда.       фонари светят в окно его тёмной комнаты – они единственные, кто освещают его душу, позволяя узреть все её раны, от которых хочется рыдать. он хочет биться в истерике, хочет срывать свой голос, что будет переходить на жалобный писк, ведь – согрейте его кто-нибудь, дайте ему свою руку и он будет тереться о неё, как кот; обнимите его и не отпускайте, пока он не успокоится. привезите ему тэхёна – пусть он это сделает. чонгук скучает. так сильно скучает, что чувства царапают его изнутри. он всё рвётся написать ему что-нибудь, становится так неусидчив на месте, ведь в голову ничего не приходит. как показать непоколебимому тэхёну, что чонгук задыхается? как вынудить его показать всю его нежность и ласку, какие присущи только матери? чонгук не находит ответов. он дрожит от холода и безвыходности – тэхён не приедет. тэхён никогда не приезжал и не приедет больше никогда.       «мороз минус двадцать обжигает мне руки, но всё равно буду держать твои. я ненавижу прощаться, ненавижу разлуку. люблю дарить тебе цветы... я люблю всё с тобой: до метели и дикой вьюги. я б назвал это л-ю-б-о-в-ь, только ты ненавидишь буквы.»       холодное пальто напротив не согревает. в него хочется пробраться своими запястьями, и плевать, что тэхён от этого покроется мурашками, скорчится от неприятных ощущений, ведь желает чувствовать тепло, что было секундой ранее. чонгуку хочется раздеть его прямо на морозе, когда снег лениво падает на землю, сорвать все эти дорогие вещи с него и бросить в грязь, чтоб грелся только о чонгука. его неимоверно ломает, ему некуда деть себя.       своё тело он трогать не хочет – в этом смысла попросту нет, когда нужны совершенно другие руки, которые он жаждет почувствовать на себе; когда хочется не представлять в голове, рисовать фантазии, пропитанные нежным привкусом ванили и клубники — большинству они покажутся грязными, но пошли они к чёрту. чонгук лишь хочет самой чистой любви, хочет видеть всё наяву, чувствовать каждой клеткой тела такого недосягаемого тэхёна, что смотреть будет желанным взглядом; хочет плавиться, задыхаться в яростных, влажных поцелуях, от которых губы припухнут; хочет молить о едином прикосновении, вздохе, об одном слове, чей голос разберёт чонгука на конструктор lego.       жадно и мокро кусать нежную кожу, на которой после останутся яркие следы – их хочет лицезреть только чонгук. он хочет его дико, по-зверски и неугомонно. это не грязно. это искренне. это глоток воздуха во всём никчёмном мире, где кислорода не хватило только на них обоих.       «по моим щекам бегут слёзы и они словно кипяток. но нет ничего хуже, чем твои морозы из шести чёртовых букв».       он ждёт его в своей постели, когда время перевалило за три часа ночи. ждёт его, чтобы так крепко обнять и выплакаться в плечо от того, что просто устал любить его, тэхёна, который в жизни никогда его не полюбит (а если и полюбит, то себе в этом вряд ли признается). ждёт его, не смыкая глаз, потому что тот обещал. тот обещал, что позвонит, что придёт – но всё это походило на сладкую ложь, на манящую и такую отчаянную надежду, какая остаётся с тобой, когда абсолютно всё покинуло тебя.       и чонгуку остаётся лишь громко рыдать в своей холодной постели, представляя, как мог бы выцеловывать нежные плечи, прижимать к себе родное тело и засыпать в обнимку с тем, кого любит больше своей бессмысленной жизни.       «и я выйду в метель, ветер кружится в танце со снежинками у фонарей. я хотел замёрзнуть в твоих объятиях. но ты оказался ещё холодней».       он умирает. умирает за него, умирает ради него. умирает из-за него и для него, потому что по-другому не умеет. он умирает им, задыхается. умирает в нём и без него.