В других лесах

Леса — хрустящие нити переплетений судеб. Леса трещат, в лесах скрываются. Между сухих веток и мокрого мха, на душной опушке и во влажных дебрях. Многие прячутся среди сухого валежника и веток с зеленью. Под мхом таится кто-то жёлтоглазый, в кустах другой кто-то прижимает крылья к тощей туше. В лесах тихо. Только ночь шумит, покрывая болота, озера и долины. Вместе с ней шумят пикси, коготками ероша дёрн. Пикси маленькие, похожи на антропоморфных гиен. Грязные, зубастые, тельца розоватые и руки изгибаются, словно шланги. Пикси прыгают и летают, а крылышки хрустят. Пикси роют норы на ночь, сворачиваются там калачиками. Оборачивают себя крыльями, рассматривают узоры. Спят, и даже во сне шепчут что-то неразборчивое. Альрауны — существа, состоящие из корней. Потомки деревьев, их дочери и сыновья. Они шуршат вместе с ночью — землёй, ветками, листвой. Сплетаются телами с корнями деревьев, сливаются в одну тень. Танцуют под ветками — танцы кучные, со сплетёнными руками, будто клубы дыма. Шепчут заговоры на своем языке, пока ночь льется между стволами. Альрауны вечно в земле, постоянно шевелят глазами. С трудом гнут пальцы — тела плотные и шершавые. Гримы — дети плохих вестей в черной шерсти. Глаза, как куски луны. Бледные, зрачков нет, только свет. Чёрная шерсть клубами висит на боках, лапы липкие, челюсти крепкие. Словно железные, гримы щёлкают ими впотьмах, пугая пикси и альрунов. Гримы ищут колокола, бегают по лугам, приминая сухую траву. Гримы быстры, и преследуют пикси. Тяжёлые лапы и маленькое, розовое тельце. Испуг, пикси не успевает вылезти из-под трухлявого пня. Крылышки от страха не ворочаются, глаза крутятся и глядят всюду, только не вперёд, не в раскрытую пасть. Хруст, писк, чавканье, под пень стекает голубая кровь. Сытые глаза смотрят на горизонт в поисках добавки. У пикси жёсткие крылья, их грим выплёвывает. Ночь как медведь, медленно переставляет лапы. Косолапо шагает между болот, перешагивает через озёра и реку. Под толстой шерстью звёзд не видно, только чернота, отдельные её сгустки. Слышен шепоток ветра: тоненький. Ходит между стволов и старается собрать ветви осин в косы, но руки слабые. Между тонкими стволами кто-то пронесся. Стремительно, сшибая листья и улиток на них. Чавкая грязью под старыми ботинками, размазывая её, поскальзываясь, ударяясь, и снова вставая. Испачкав щёки и пальцы, обтирая их об листья лопуха. Кто-то бежит, а отросшие волосы цепляются за всё, словно руки детей. Кто-то чумазый и грязный, шебутной, озорной, бежит от синей тучи. От дождя и сырости, бежит, через ручьи и кочки, через кусты с яркими ягодами-глазами. Перепрыгивая гнёзда не совсем птиц и совсем не птиц. У кого-то растопыренные пальцы и примятое перо за ухом. Он не оборачивается — спиной чувствует приближение тучи. Её длинные пальцы и строгие глаза. Кто-то выбегает на заросшую высокой серой травой поляну. На поляне пахнет сухостоем, свежо. Ещё пахнет старой, но не сгнившей корой и влажными листьями. Это от дуба — короля и властелина, наклоненного от тяжести собственных ветвей. Дуб большой, тяжёлый, сухой. У дуба много листов и веток, они завиваются в косы и колоски, гнутся дугами до земли. Изгибаются, извиваются, прикрывая корни. Под корнями лаз, небольшой, спрыгнешь — не ударишься. За лазом берлога, жилище кого-то. Берлога — внутренность дуба, его сердце, пустое и теплое, окружённое землёй. Дуб укрывает местных детей — корнями оплетает плечи во сне, ветками и листьями защищает от дождя. Дубу не страшны ни пал , ни гроза. Дуб знает каждую тучу, каждая туча знает его. Кто-то проскальзывает под корнями дуба. они скрипят, затворяя вход. Дождю не пробраться. Внутри берлоги куча масляных ламп. Они вживлены в потолок, в стены, несколько стоят на полу. Некоторые на пыльных книжных стопках, или в плетёных корзинах. Лампы освещают лицо кого-то — Табаки. Уши растопыренные, едва не касаются стен. Глаза распахнуты, сердце колотится на всю берлогу. Отдается от ламп, корней, альбомов для эскизов и книжных корешков, тревожит Лорда и возвращается. Лорд в чистом уголке, под чистым одеялом. Руки лежат на жёлтых, хрустящих страницах, с чёрными символами и пятнами. Рукава холщовой рубахи закатаны до локтей, из-под бесцветного материала выглядывают тонкие, белые, живые руки. Лорд глядит поверх книги и улыбается — Табаки отмывается в тазу, а затем отмывает перо. Лорд хмыкает, и блики от ламп танцуют по его волосам, поглаживают щеку. Табаки начинает рассказывать. Как пара молодых пикси сталкивают его с холма и как смеются, наигранно держась за животы. «Я нагнулся, только чтобы ягодку посмотреть, ну может, сорвать, а они ка-ак пнут! Они мелкие, но, зараза, сильные, я так кубарем и покатился! А они хохочут, аж падают. А у меня плечо, между прочим, ушибленное» — Табаки жестикулирует, вопит, а Лорд внимательно следит за его руками и глазами. «У пикси страха больше нет, совсем! Пора устраивать собрание, не дожидаясь луны! Я им задам трёпку, я им покажу, как мне пинки давать!». Лорд откладывает книжку и тихо подползает к Табаки. Осматривает плечо, оттопырив ворот рубахи не по размеру. Лорд проводит пальцами по красноватой, не успевшей посинеть, коже. А Табаки замолкает, будто ночь рождается в нём самом, и прислоняет чёрный палец к губам. Лорд обычно скромен и смущён, но подаётся вперёд, пару секунд целуя синяк. У Табаки шершавая и толстая кожа, у Лорда гладкие, горячие губы. «Теперь не больно?» — в серых глазах колышутся огоньки смешинок. Лорд пахнет травой и улыбками. Табаки прижимается к Лорду лбом, улыбаясь. Берлога тесноватая для двоих, но места им хватает. И чтобы целоваться, то впечатывая, то впечатываясь в пол; и чтобы смеяться, тыкая друг дружку пальцем. Лорд — это любовь, первый снег среди всепожирающей зелени. Лорд робок и кроток, у него твёрдые, но заботливые ладони. Ложатся Табаки на ключицу, не собранные волосы покалывают нос, Лорд заправляет их за ухо и шепчет «прости». Движения губ, руки — будто хлопки крыльев бабочек. Лорд любит ладони Табаки — загорелые, в частых ранках. Табаки целует в край губ, непринуждённо, даже игриво, Лорд же покусывает самый центр, проводит по нижнему ряду зубов. Ладони лежат на скулах и трогают уши, с каждым поцелуем пробираясь дальше и дальше, за голову. Цепляясь за волосы, оттягивая грязноватые пряди Табаки. Спать, закинув ногу или руку на друга — это Табаки любит, Лорд шутливо злится, сбрасывая чужие конечности. Перед сном они рассказывают друг другу сказки, проваливаясь в шёпоте, в тёплых ладонях и голосах, в отсветах ламп. Летя далеко-далеко, по лабиринтам вместе с храбрыми девочками, на острова с созданиями чуть крупнее и страшнее, чем в лесах. Табаки спит беспокойно, Лорд может дёрнуться один раз и не уснуть больше. Лежать, поправляя вязаное одеяло, стараться тише перелистывать страницы. Лорд тих и скромен, Лорд — рождение луны и росы. У Лорда много книг — их он выторговывает за связки желудей. У бродячих торговок — приземистых и сильных женщинах с детьми на руках, в многочисленных юбках. Дуб позволяет Лорду забираться на ветки, сидеть между них, собирая жёлуди в корзину. Цепкие пальцы и большие, крепкие жёлуди. Плетёные корзинки, внимательные глаза. Небольшие мешки из холщовки, куда Лорд складывает добычу. Торговки приходят дважды в месяц, за неделю до полнолуния и спустя неделю после. Лорд узнаёт знакомых по шуршанию юбок, по песням. По тому, как их пропускают леса — неохотно и медленно, но пропускают, разрешают идти строго прямо, от границы к границе. У торговок всегда стопки, перевязанные бечёвкой, книги с немного потрёпанными корешками. Лорд охотно знакомится с новыми торговками — девочками в ярких жилетках, с убранными под косынку волосами и ещё не загрубевшими ладонями. Девочки скромные и немного напуганные. Околдованные лесом и Лордом — тонким, прямым как финка, и белёсым как луна. Девочки шьют жилетки и рубаки, обмениваются ими с Табаки — вот кто и знакомиться, и выторговывать умеет. Некоторые его боятся, прячась в кибитку или за спину матери. Иные — веснушчатые, с полной головой сказок и россказней, наоборот, протягивают ладони, смеются. В кибитках всегда полно народу. Старух, которые назубок знают свет, и совсем младенцев, не высовывающих голов из люлек. Лорд высок и ловок, Лорд иногда охотится. Не один, а с Табаки, и со своими друзьями из стай гримов. Лорд ловко прыгает по кочкам, быстро пересекает луга. Бежит за спутанными хвостами, а Табаки рядом. Бегает, размахивая руками, смеясь. Помощники в охоте добродушные и зубастые. Несколько собак, чем ближе к полнолунию, тем больше просвечивают их бока — природа духов сказывается. Гримы, Табаки и Лорд бегают за птицами в человеческих тушах, за саблезубыми тигрятами. За другими волкоподобными существами. У одних клыки, чуть ли не до земли, у вторых прочные рога, у третьих две пары синих, переливающихся фиолетовым, крыльев. Все злые, скалятся, с жёлтых зубов на примятую траву капает слюна. Они таращатся на Табаки, а тому ни по чём — язык высовывает и рожи корчит. Лорд прыскает. Табаки может украдкой чмокнуть его в шею, Лорд прошипеть «нашёл время». Но не противится, когда охотничья шапка летит в траву, а её место заменяют ладони Табаки. У них нет ружей, рогаток или ножей с длинным лезвием. есть только друзья в шерсти, их оскалы-улыбки и слова «будь добр». Гримы бегают, предвкушая часть от добычи себе в желудок. Лорд любит расслабляться — позволять Табаки валить его под куст, пальцами оглаживать скулы. Целовать каждый сантиметр — медленно, пикси стрекочут над ухом, но мешают не сильно. Табаки вечно тёплый, даже горячий — искрится, когда трогает Лорда, ведёт пальцем по ключице и вверх. Целует в кадык или в край губ. Сжимает кулаки, а вместе с ним и травинки, когда целует и касается Лорд. Гримам нравится бегать и кусать, Табаки и Лорду нравится готовить. Одними желудями надолго не насытишься, а вот тигрёнком с клыками по полметра — да. Табаки знает множество вкусных приправ и трав, не зря долго говорит со старухами в кибитках. Лорд же с подозрением к ним относится — они сухие, грязные, излишне подтянутые. С белёсые пухом зачёсанных волос, с отливающими закалённой сталью глазами. Держащие свои пожитки в мешках или плетёных сетках. Лорду нравятся местные фрукты, Табаки лазает за ними на деревья. Лорд залезает следом, негромко говоря «не упади». пикси летают и снуют под ногами, пара пинков их не пугает. Листья дерева пахнут мятой, а фрукты чем-то похожи на смесь ананаса и клубники. Только синие, листья отдают фиолетовым. Закат, весь мир розово-голубой, где-то зелёный, вдалеке синеет, словно тонкую ткань неба хочет порвать огромная волна. Во время заката свежо, дышится легко, и кора дерева, нагретая за день, приятно остывает под кожей. У Табаки загорелые руки, но на них всё равно видно родинки — несколько на пальцах, две на самых локтях, и бесконечность на плечах. Как звёзды — дырки в синей бархатной бумаге неба. Ночью перед полнолунием тише, чем обычно — гримы защёлкивают челюсти, пикси пытаются замолкнуть. Альруны не плетут косы из сухих веток. Сидят на самых толстых, сплетаясь с ними, и так спят. Птицы и совсем не птицы не хлопают крыльями, не выпускают птенцов и совсем не птенцов из гнезда. Жертвы охоты Лорда, Табаки и гримов, чудом спасшиеся, подгибают многочисленные лапы под себя, устраиваясь поудобнее. Сегодня ночью надо молчать. Это — правило лесов, про которое нельзя говорить. Это — собрание деревьев, где дуб начинает говорить, а к нему присоединяются все. И фруктовые деревья, и молодые ясени, и тоненькие осины, даже старуха-ива. Она растёт у самой речушки, тонкой и мелкой, будто девка с крысиной косичкой. У ивы нет амплуа загадочного дерева — она сварливая и часто скрипит, да так, что пикси во всей округе стараются убежать или зарыться. У Табаки и Лорда не заженные лампы — в берлоге темно, как в брюхе у кита. Табаки и Лорд то шепчутся, то молчат, лежат рядом, кусаясь в одеяло, просовывая пальцы между петлями крупной вязки. Шёпот в темноте, взгляд чужих глаз. Слова, как карабины, скрепляют звёзды в безвоздушном пространстве. Пальцы в темноте похожи на птиц, они летают над щеками, боками, опускаются на переносицу. Табаки немного робеет, Лорд медленный и плавный. Хочется слушать чужое дыхание, касаться тела под рубахой и молчать, молчанием расширяя пространство. Дыхание Лорда сбивчиво, как ветер над солёным морем. Табаки же старается вообще не дышать — как не дышат секунды и часы. Лорд по памяти обводит веснушки на плечах Табаки, у Табаки приоткрыты губы, ловят каждый вздох и секунду. Лорд находит у Табаки шрамик на шее, ощупывает, и держа пальцы на нём приближается, целуя в губы. Со всеми чувствами, на которые только способен, рьяно, не вздыхая, медленно наваливается на Табаки сверху. Табаки отшвыривает мешающее одеяло, Лорд провожает его взглядом. Руки Табаки скользят под рубахой — по позвонкам, по бледной коже, пересчитывая рёбра. Табаки наэлектризован, Табаки будто тычут в живот оголённым проводом, и ему хочется касаться Лорда до онемения пальцев. Лорд соткан из утренней росы, Лорд приятен. Берлога пахнет землёй, солоноватым потом, сгоревшим фитилём и маслом. Табаки ухмыляется, и Лорд сцеловывает ухмылку с его лица. У Табаки много родинок, пятен, ранок и шрамов, которых Лорд трогает, целует, дует. у Табаки много времени, у Лорда же его мало. Катастрофически мало. А потом утро — дрожащее и светлое, со смеющимися пикси в кустах; день — немного морозный, с холодной водой в вёдрах, с беготнёй и пополнением припасов. С прогулки до речки, быстрого и полного смеха купанием. Со странным рыком из сгнившего пня, на совсем диком краю берега, и Лорд поспешно отплывает от него. Лорд не любит мочить волосы в реке, от этого они пушатся, и он становится похожим на совёнка. «Самого красивого в мире совёнка» — Табаки целует мокрую шею, Лорд улыбается, а старуха-ива скрипит ветками. «Дети, дети малые, а что делают-то!». А затем вечер и сборы — щёткой и расчёской по волосам, все цацки, которые Табаки выманивает или крадёт за месяц перемещаются на его руки. Лорд наблюдает за этим, за глазами Табаки, в которых отражается блеск браслетов, бусин, ожерелий. Лорд собирает распушившиеся волосы, примеряет парадные рубашки. Табаки говорит «я готов!». Вечер, полный пути, поваленных деревьев и прыжков через них. Узких тропинок и дебрей, сквозь которые Лорд и Табаки очень легко двигаются. Как звездолёты между планет. А за ними скачут, ползут, ломают сучья и хлюпают грязью, стрекочут и пищат. Все: пикси, альруны, гримы, не совсем птицы и совсем не птицы. И другие, лесных жителей много, так ещё куча не жителей: те, кто бегут, скрываются за можжевельником, те, кто здесь на время, но знает законы. Все стремятся к поляне, посреди которой расколотое молнией дерево — многорукое, многоглазое, раскуроченное. Серое, разбитое на много-много прожилок, пахнущее углём. Пока тучи лижут бока луны, пока повсюду полумрак, можно поговорить. Здесь все: заплаканные торговки, которых слишком жёстко наказывают старухи. Думают, что в лесах они уживутся, Лорд шепчет «вряд ли». Табаки без скепсиса знакомится с новыми девочками — иногда сёстрами, реже попадаются мальчики. На следующее собрание они, скорее всего, не явятся, но Табаки это не волнует — надо же рассказать новеньким про те порядки, о которых можно говорить, про границу, про деревья и гримов, про то, что пинать можно только пикси. И конечно пару россказней про леса, которые Табаки придумывает сам, на ходу. Лорд уже смеётся от небылиц, девочки и мальчики не знают, куда смотреть — на смешного Табаки или на красиво смеющегося Лорда. 6 Но вот луна проедает в туче окно и светит. Лунный свет — серая пыль, ложится на щёки и макушки. шёпот смолкает, все смотрят в центр. Кто-то начинает. Карабкается на дерево, пачкается углём и не твёрдо стоит. Обычно первого не запоминают, он говорит недолго, только вступление. Поэтому Табаки всегда выходит вторым. И сразу цацки звенят, сползают до тощих локтей, и тёмные глаза метают молнии. К середине выступления, когда Табаки во всю проклинает пикси, Лорд лежит под изогнутой лапой дерева — скрючившаяся полоска коры. И хохочет. До слёз, Табаки трясёт кулаком и громыхает, а смешно всем, даже пикси, даже Табаки, который пару раз срывается и присоединяется к общему хохоту. Хохочут даже новые беглянки, старые торговки — они не понимают местных шуток, но стараются смеяться, глядя на сестёр и братьев. По делу говорят редко, пару слов, и те — вопросы новеньких, умершие без ответов. А после выступления Табаки начинаются танцы. Шуршания юбок из лепестков цветов на дам пикси, из шкурок овощей — на альрунах. Все выплывают в центр, двигаясь плавно, по три шага. Лысые, розовые и грязные пикси, с жёсткими волосами затылки у альрунов. Кружатся, серебристая пыль света падает на макушки. Шорох, шорох, шорох, реверанс и полузакрытые глаза. От этого смешно всем, пикси смеются ехидно, альруны — скрипуче и утробно. Будто дерево вынимает корни из земли и решает уйти подальше от солнцепёка. Джентльмены же с красивыми шляпками от орехов — грецких, кокосовых, и тех, которым ещё не дано название. Джентльмены пикси двигаются рывками, альруны же перетекают от шага к шагу. Гримы стоят в сторонке, и тоже выводят танец, только он менее понятен. Они не грызутся, не рычат, касаются лап друг друга и прыгают. Глаза бросают кругляшки цвета на тёмные кусты — и вот одна беглянка знает, где достать ягод. Ей часто везёт. Беглянка видит, как Лорд и Табаки лежат вместе, держась за руки. Музыка приятная, небо моргает звёздами, а Лорд что-то тихо рассказывает. Сплетения рук, крыльев, щупальцев, пузырчатых пальцев. Волшебство искр, смеха, воя, волшебство тел. все танцуют, будто язычки огня в огромном костре, и над всеми лежит плотное, фиолетово-чёрное небо. И между пальцев у всех роятся звёзды, и Лорд замолкает, заметив это, всё благоговейно молчат. Только музыканты в углу поляны бьют по скорлупе, по тугой мембране, щёлкают деревом и пальцами. Один поёт — голос хриплый, будто горит старый, поседевший сруб. Слов много, резких, из скалы высеченных. Слова рифмованные, сплетаются строками и окружают танцующих. Табаки медленно отплясывает к ним, отпуская руку Лорда. Тот лежит, смотря, как Табаки выплясывает, руки подрагивают в такт мелодии. Лорд не танцует — золотое правило, из-за которого с собрания Табаки и Лорд уходят ещё ночью. Табаки исчезает вслед за пушистыми светлыми волосами, хотя знает, что может не уходить, может остаться хоть до полудня. За ними, еле переставляя ноги, плетутся пикси. У тех уже нет сил говорить ехидности и глупости, творить пакости. Целоваться под полной луной — сентиментально, и сонливость захлёстывает, будто прилив, отсюда вечные «прости». Табаки не заходит в берлогу, хотя валится с ног. Приглаживает волосы Лорду — много-много тонких светлых полос на загорелой ладони. И целует — то в щеку, то в губы, а Лорд держит за плечи. Секунды истончаются и пикси затыкают друг другу рты, а Табаки скрещивает руки за шеей Лорда, и то встаёт на носочки, то опускается. лаз скрипит под четырьмя уставшими ногами, дуб вторит — старик устаёт, каждое полнолуние устаёт, как и все. Ночь передвигается медленно, словно волк. У ночи мокрые лапы — она ходит по болотам и озёрам. Табаки и Лорд лежат, обнявшись, молча, глядя друг другу в глаза. Один вздох на двоих, одно моргание. Табаки не замечает, как ночь слизывает его мягким сном. Как тёплые пальцы Лорда между его пальцами растворяются, и Табаки не чувствует тело — только пустоту вокруг, тёплую чернильную мглу. Табаки кружится в ней, падает, так и не находит дна. Табаки просыпается и внутренне чувствует, что что-то не так, что-то ломается и переламывается. Будто время идёт назад, пятится. Лорда рядом нет, записки тоже — её и не должно быть, её не на чем оставить. Да даже если и есть — зачем заключать свои действия в буквы, зачем смотреть друг на друга глазами листочка и символов? В лесах народ свободен — нужно идти, так иди, а потом вернись и расскажи, что узнаешь. Табаки знает, что Лорд вернётся, что он охотится где-то — но маятник внутри бьётся не так, как раньше. Что-то шепчет: «вылези, узнай, найди». Пальцы дрожат — усталые птицы, не долетят до тёплых краёв. В ушах не звенит, в ушах тикают стрелки — поэтому Табаки ненавидит бояться и беспокоится, готов выпрыгнуть из тела. Но тело быстрее: выпрыгивает из берлоги, глядит по сторонам, щурится от солнца, жгущего листву. Табаки карабкается и кружит головой по поляне — куда поглядеть, где увидеть знакомые следы. Пикси едят красные ягоды с кустов, ломают сучья и крылья, а Табаки всё вертится. Спотыкается о корягу, падает, встаёт и мечется перед берлогой, и не знает, куда пойти. То ли побежать к болоту и распугать всех стариков-ворон, а потом бегать за ними, спрашивать. То ли подождать вечера и направится к стаям гримов, то ли вскарабкаться повыше и выслеживать знакомых альрунов — нехорошо, конечно, но маятник в груди не унимается. Пикси спрашивать бесполезно — наврут, присочинят, или покажут кукиши. Бесполезно пинать, кричать, но Табаки всё равно пинает и кричит «пошли отсюда!». А они посмеиваются «Лорду нашему кранты, а у Табаки уши ух-ты!». Табаки садится и зажимает уши, только потом понимает — растрёпанная копна волос среди перебитых кустов, расплющенных, свалявшихся в грязь, ягод и частей крыльев. «Что?» — робкое, впервые за всю историю лесов вежливое, и пикси удивляются. Удивляются все. Толпа розовых тел, крючковатых пальцев и огромных глаз, а за ними еле поспевает Табаки, в незастёгнутой жилетке. Табаки не хочет двигаться к границе, но пикси упрямо скачут туда, и Табаки мотает головой — нет, он не там, они врут, они всегда врут, пусть сейчас тоже. Но леса подходят к концу, редеют, тянутся болотами — лысинами с ряской. Табаки глядит по сторонам и скалится, а кикиморы махают на него многочисленными лапами, кричат: «иди, куда шёл, и сопли утри!». 8 граница — самое опасное место, самое неприкрытое. Можно охотится на летающих кроликов с красными глазами, но и на охотников тоже. Деревья молодые, редкие, кустов почти нет, одни шишки — хрустят под ботинками, словно леса вздыхают. Или всхлипывают. Табаки не хочет подходить к лопухам, где толпятся пикси, Табаки не хочет смотреть, видеть знать, потому что заранее знает. Знает и боится, дрожит, а глаза — два циферблата без цифр и стрелок, пустое светлое пространство. Пикси не понимают, пикси смотрят в лопухи, до пикси, как всегда, медленно доходит. Коллективный вздох и вращение глазами — как же так, как же эдак, надо же рассказать. Они растворяются за редкими деревьями и под кустами, прыгают на вершины сосен. Холод листьев и неожиданно опустившегося неба ложится на плечи Табаки и давит, а вокруг тишина. Плотная, нет больше визгов и хруста крыльев. Пикси бегут, разбалтывать всё деревьям, гримам, птицам и всем-всем-всем. А Табаки один. Один, с лопухами, с перекрученным воздухом, с сердцем, что просвечивает сквозь рёбра и рубаху — так сильно начинает биться. Табаки закрывает рот рукой, на шатающихся ногах подходит. И больше ничего нет, нет Лорда, распластавшегося, с задранными руками, с открытыми глазами — мутная речная вода, и с кровавой выемкой в голове. Нет того, кто ласково называет «Шакки», с кем так хорошо — дышать, жить, локоть об локоть. Говорить обо всём, лазить по деревьям и бегать вдоль рек. Кто знает созвездия, сказки, лучше всех; нет тёплых шершавых рук, что греют щёки холодными ночами, нет внимательных глаз. Нет лопухов в крови, нет огромного облака волос, спутанного, перемазанного красным. Табаки ненавидит красный, Табаки падает, и тёплая кровь греет пальцы. А слёзы наоборот, обдают щёки холодом, и хочется рвать и метать — только некого. Повсюду лишь колокольный звон, едкий и быстро распространяющийся. Это до гримов дошла весть, они бегут, разбрызгивая грязь из луж, звенят вместо лая, оповещая всех. По лесам бежит дурная весть, и запах её, и звук. Табаки не двигается, застывает — одна рука сжимает руку Лорда, вторая проводит по его щеке. А виски, словно пуля рубит звон — динь-динь-динь. Лорда убивают. Не те, кто стращает лунными ночами скрежетом челюсти около входа в берлогу. Не те, кто летает и растрёпывает прозрачные волосинки, кто хоронится в гнилом пне, пока Лорд купается. Его убивают другие, что стоят за лесами, что не могут в них войти, оттого и бесятся. Кричат, швыряют на пол предметы. Не понимают, как пень может смотреть на них презрительно, как кролики расправляют крылья. И приходят с пилами, с вилами. А Лорд — он же местный, выращенный в частоколе деревьев. Он — ребёнок лесов, дитё первой росы и быстрых рек. Лорд — белёсый проблеск среди зелени, вглядывается в кусты и не видит прицелов, не видит грубых камней и лиц. только потом понимает, бежит и бьётся, да только не помогает — злые бьют, и бьют сильно. Табаки с границы возвращается медленно. Грязный, и будто слепой — в родных лесах запинается, не видит корней и коряг. Деревья молчат, и ветер спит — у всех шок, даже пикси не разглагольствуют. Только провожают плетущегося Табаки взглядами, что-то шепчут друг другу на ушко. Не молчит только старая ива и река — первая советует и утешает, вторая — бурлит вечно задорный мотив. Ива сухими ветвями обнимает грязные плечи, листьями в жёлтых, болезненных пятнах вытирает слёзы со смуглых щёк. «Народ лесной не мстивый, конечно, но за такое мы что-нибудь им устроим, я тебе обещаю» — шёпот из глубин грубого ствола. Ива пахнет свободой и знанием, ей Табаки верит. Река пахнет быстротой, уносит с собой грязь и кровь с рук, бьёт по пальцам, словно девочка. «Дуб тебя в беде не бросит, и мы тоже не бросим» — шуршит, перекатываясь на каменных выступах. Табаки кивает, стоя по колено в быстром течении. Камни под ступнями гладкие, скользкие, холодные. Теперь всё холодное. И книги Лорда, лежащие ровными стопками, и его пледы, гербарии в старых и много раз прочитанных томах. Теперь всё застывшее, будто мёртвое, Табаки боится сидеть в берлоге — между корней и земельных стен становиться слишком холодно, слишком свободно. Слишком много воздуха для одной маленькой грязной головы, слишком много места, куда можно положить руки и ноги. Слишком пусто. Руки не упираются в чужие плечи, и от этого слёзы скатываются по вискам, затекают в уши, Табаки всхлипывает. Громко, сжимая корень на стене в кулак. Табаки выпрыгивает из берлоги, сидит около входа, бродит по полю иссохшей травы. Та колет ноги, но покалывания не чувствуются. Чувствуется лишь пустота, огромная и расширяющаяся с каждой секундой. Поглотившая в себя леса, поля за ними, мелкие и крупные города, если они вообще есть — Табаки не знает. Он ходит по болотам, смотрит в глаза расплывшихся жаб, трогает их за мокрые лапы — только чтобы ощущать, что-либо, холод или жар — неважно. пикси прячутся в кустах, глядят друг на друга с ухмылкой. А как видят Табаки, кричат: «мы знаем, как его вернуть, мы знаем!». У пикси шарообразные, розоватые глаза с тонким, едва видным зрачком. Крылышки тонкие, плёнкой оседают на воздух, коготочки маленькие. А глаза перевешивают и постоянно крутятся. Голоса у пикси синтетические, чёрные зрачки плещутся в огромном розовом море. Изрезанные плющом стопы — пикси прыгают с мшистой кочки на другую, резвятся, в конце концов Табаки кидает в них толстый сук. «Да пошли вы к чёрту! Ни хрена вы не знаете!» — озлобленное лицо из-под спутанной чёлки и бег. Табаки размазывает слёзы по щекам, зло глядя на всех вокруг, кроме старухи-ивы. «Не верь пикси» — говорит она в ответ на тихое «его правда можно вернуть?». и Табаки не верит. Собирает гнилые ветки на болоте, острыми концами сдирает рябь с него, как кожу. Смотрит в тёмную воду и ждёт ответа. Не дождавшись уходит, засыпает у берлоги, но не входит. Сжимает траву в кулаке и челюсти, всё крепче и крепче. в лесах не бывает зимы, но Табаки кажется, что земля подмерзает. Холод медленно спускается на листья и стволы. Студит болота и озёра, проникает под рубаху и кусает тельце. Табаки забывает, когда и как проводятся собрания, плохо отличает альрунов и обычные корни. Табаки осмеливается дотронуться до альбомов Лорда — заискивающе, давя крики и вой внутри. Табаки смотрит на рисунки драконов, на перепончатые крылья и длинные когти — красивые, статные животные с гладкой шкуркой и блестящими глазами. Табаки не осознаёт, но впервые не слушает совета старухи-ивы. Табаки верит пикси, хоть и не говорит им об этом напрямую. Зачарованно касается прямоугольных страниц, пачкается в толстом слое грифеля. Дни идут тусклые — холодно под солнцепёком, в самом бурлящем месте реки слишком тихо, мысли разрывают посторонние звуки и шумят. Днём Табаки листает альбомы, рассматривает рисунки, читает пометки — тонкие буквы медленно размываются от случайных слёз или частых прикосновений. Табаки читает книги голосом Лорда в голове, и каждый раз боится, что забудет, как произносить слова так же, как он. Табаки кричит после сна, после размытых, как сквозь воду без температуры, прикосновений. Опьяняющих, ломающих хребет. Ветер гуляет по коже, не пальцы, а ветер, и альруны скачут по ветвям, чуть не падая. Пугаются резких звуков. Ночью Табаки валяется в мёрзлой траве — дышит в такт качающимся веткам дерева, они полосуют небо — истрёпанные пальцы давно забытых стариков, закрывают синеву и открывают свой чёрный космос. Табаки засыпает, когда чернота неба начинает рассеиваться. А деревья будто подходят ближе, тянут к нему ветки. Деревья тоже скорбят, пытаются уберечь, Табаки слабо улыбается во сне. Но не им. По утрам неровной походкой идёт к иве и реке — старуха и молодуха, ломкое дерево и белая вода. Самая старая и новенькая в лесах. Табаки не доходит, Табаки падает в серый песок. Тот зарывается в волосы и норовит проскочить в уши, послушно валится сквозь пальцы. Табаки старается не плакать, только шептать — ива всё равно услышит и поймёт, а река поддержит. Табаки рассказывает, что пишут в книгах, что Лорд может вернуться — пикси же как-то возвращаются, хоть и не все. Это же не картонный мир за границей, это леса. Табаки ждёт — взмаха крыльев, громкого крика, что собьёт все шишки кому-нибудь на голову. Табаки подставляет солнцу расцарапанные щёки и уверенно шепчет: «он вернётся, да?». Ива молчит, едва шевеля ветками. Река старается бурлить тише. Табаки жжёт смолу и гнилые ветки, ведь в книгах сказано, что это привлекает драконов. Табаки видит сны, а в них глаза — огромные сине-белые камни, и тяжёлые морды. Табаки тянется к ним, почти видит пальцы, тянущиеся к нему, но призрачное пространство сна раздваивается и обрывается — Табаки вновь в пропасти, под солнцем, под ветвями. В серой, примятой от частого сна траве. Табаки разводит костры — и липкая жёлтая смёсь шипит, стекая по обуглившейся древесине, пикси выползают из-за кустов — погреться. Пикси теперь стараются не шутить — помнят трёпку от старухи-ивы. Но на долго их не хватает — четверо советуют, что ещё можно сжечь, чтобы увидеть дракона, трое хихикают, двое говорят, что даже в лесах не возвращаются. От ора остальных, от их жестикуляции, этого не слышно, хоть и лица у них серьёзные — непривычное для пикси состояние. Табаки не слышит, смотрит на костёр, а в глазах пламя складывается в звёзды. Табаки тушит костры слезами, когда все пикси — и с глупыми мордами, и с серьёзными — засыпают, обернувшись в крылья. Альруны прыгают с деревьев и приносят Табаки орехи. У альрунов быстрые, шершавые тельца, интересные глаза и мысли. Альруны сотканы из тишины и сказаний, они успокаивают молчанием. Прислоняются к Табаки и смотрят на пепелище, вдыхая дымчатый дух костра, послевкусие после огня. Табаки считает рассветы, растекшиеся маслом по голубому горизонту, и синие шапки ночного неба над собой. «Он ведь вернётся?» — спрашивает у неба. Табаки надеется, Табаки уверен, что он вернётся, спланирует, взмахнёт перепончатыми крыльями перед посадкой. И будет яркое, белое среди гнилого, зелёного. У пикси глаза выпадут, а альруны забудут, как на деревья карабкаться. И тогда Табаки побежит, как и раньше — непричёсанный, неумытый, с грязным пером за ухом. Лорд будет, словно туман, махать постепенно растворяющимися крыльями. И сквозь белую тушу, временную личину, проклюнуться ладони и лицо. Может быть, не такое, как раньше, но не менее любимое. Табаки схватит Лорда за вытянутые руки, коснётся ладоней, а следом обнимет, так крепко, что врастёт ему в рёбра. И покружатся они под старым дубом, пока не упадут, а следом рассмеются — тогда дракон совсем уже рассеется и останется только Лорд, чистый и свежий, с бледными щеками и волосами, вытканными из солнца. С кожей, которую можно коснуться, поцеловать, уткнуться носом, заснуть и видеть сладкие, пропахшие книгами и небом, сны.